молотка,  обернутого  какой-то  мягкой,  шерстяной  или
бумажной материей, чтобы смягчить и заглушить стук.
     Мне чудилось, что я безошибочно улавливал тот миг, когда он освобождает
крышку, угадываю, когда он и вовсе ее снимает, когда кладет на нижнюю  койку
в своей каюте, - о последнем, к примеру, я догадывался по тому,  как  крынка
негромко ударялась о деревянные края койки, куда он старался положить ее как
можно тише - ибо на полу для нее уже не было места. Потом наступала  мертвая
тишина. И в обе ночи до самого рассвета я ничего больше  не  слышал;  только
какой-то тихий протяжный звук - не то плач, не то  стон,  настолько  глухой,
что почти и вовсе неразличимый. А  впрочем,  все  это,  скорее  всего,  было
порождением моей фантазии. Я говорю - звуки эти походили на плач и стоны но,
конечно, то было что-то иное. Я склонен думать, что у меня просто звенело  в
ушах. Мистер Уайетт, без сомнения, просто предавался, как обычно, одному  из
любимейших своих занятий - давал волю  своей  восторженности  художника.  Он
вскрывал заколоченный ларь, чтобы порадовать свой  взор  заключенным  в  нем
сокровищем. Конечно, для плача здесь вовсе не было  поводов.  Вот  почему  я
повторяю, что, верно, все это было плодом моего воображения, взбудораженного
зеленым чаем добрейшего капитана Харди. За несколько минут до рассвета в обе
ночи, о которых я говорю, я отчетливо слышал, как мистер Уайетт клал  крышку
на ларь и осторожно вколачивал гвозди на прежние места. Проделав все это, он
выходил из своей каюты, полностью одетый, и  вызывал  миссис  Уайетт  из  ее
каюты.
     Мы были в море неделю и уже  миновали  мыс  Гаттерас  {4*},  как  вдруг
поднялся страшный юго-западный ветер. Мы были отчасти к  тому  подготовлены,
ибо вот уже несколько дней как погода хмурилась. Все паруса были убраны,  и,
так  как  ветер  крепчал,  мы,  наконец,  легли  в  дрейф,  оставив   только
контр-бизань и фок-зейль на двойных рифах.
     В таком положении мы оставались двое суток - наш пакетбот показал  себя
славным судном и почти не набрал воды. На исходе вторых суток, однако, шторм
перешел в ураган, наш задний парус изорвало в  клочки,  и  вал  за  валом  с
чудовищной силой обрушились на  нашу  палубу.  Мы  потеряли  трех  матросов,
камбуз и чуть не всю обшивку левого борта. Не успели мы прийти в  себя,  как
передний парус тоже был сорван. Тогда мы подняли штурм-стаксель, и несколько
часов все шло совсем неплохо - корабль выдерживал  натиск  волн  значительно
лучше прежнего.
     Шторм, однако, не стихал, и мы не видели никакой  надежды  на  затишье.
Снасти расшатались и не выдерживали нагрузки, а на третий день, часов в пять
пополудни  под  натиском  ветра  свалилась  наша  бизань-мачта.  Более  часа
пытались мы отделаться от нее, корабль страшно качало, и мы ничего не  могли
сделать; тут на корму поднялся Шкипер и объявил, что в трюме воды на  четыре
фута. В довершение всего мы обнаружили, что насосы наши засорились и от  них
уже мало проку.
     Смятение и отчаяние охватили всех, -  однако  мы  попытались  облегчить
корабль, выбросив за борт весь груз, который можно было вытащить из трюма, и
срубив оставшиеся две мачты. Это нам, наконец, удалось,  но  с  насосами  мы
справиться не могли, а между тем вода все прибывала.
     На закате ветер значительно ослаб, и у  нас  появилась  слабая  надежда
спастись в шлюпках.  В  восемь  часов  вечера  тучи  с  наветренной  стороны
разошлись и показалась полная луна - счастливое обстоятельство, вселившее  в
наши души надежду.
     С невероятными трудностями мы спустили, наконец, на воду бот, в который
уселись матросы и  большая  часть  пассажиров.  Они  немедленно  отплыли  и,
претерпев немало лишений, на третий день благополучно прибыли в  Окракокскую
бухту.
     Четырнадцать пассажиров и капитан остались  на  борту,  решив  доверить
свою судьбу небольшой шлюпке, укрепленной на корме. Без труда спустили мы ее
за борт, но, едва коснувшись воды, она чуть не перевернулась, и только чудом
удалось нам ее спасти. В нее-то и сели капитан с  женой,  мистер  Уайетт  со
своими спутницами, мексиканский офицер, его жена и  четверо  детей,  и  я  с
негром, который был у меня в услужении.
     Разумеется, мы  ничего  с  собой  не  взяли,  кроме  самых  необходимых
инструментов, провианта да платья, что было на нас. Никому  и  в  голову  не
пришло пытаться  спасти  что-нибудь  из  вещей.  Представьте  же  себе  наше
изумление, когда, не успели мы отойти на несколько саженей от  корабля,  как
мистер Уайетт поднялся с места и хладнокровно потребовал от капитана  Харди,
чтобы шлюпка повернула назад, ибо он должен забрать из каюты свой ларь!
     - Сядьте, мистер Уайетт, - отвечал капитан сурово. - Вы нас опрокинете,
если не будете сидеть совершенно спокойно. Мы и то уже в воде по самый борт.
     - Ларь! - закричал мистер  Уайетт,  все  еще  стоя.  -  Слышите,  ларь!
Капитан Харди, вы не можете мне отказать! Нет, вы мне не откажете. Он  весит
совсем немного... не весит ничего, почти ничего... Во имя вашей матери, - во
имя неба - спасеньем вашей души заклинаю вас вернемся за ларем!
     Казалось, капитан на мгновенье заколебался, тронутый мольбой художника,
но тут к нему вернулась его суровость, и он проговорил:
     - Вы с ума сошли, мистер Уайетт. Я не могу вас  послушаться.  Садитесь,
говорю я, а не то вы нас опрокинете. И не... Держите его! Хватайте  его!  Он
хочет прыгнуть за борт! А-а! Я так и знал... Он прыгнул!
     Мистер Уайетт действительно прыгнул за  борт.  Мы  были  от  корабля  с
подветренной  стороны.  Нечеловеческим  усилием  схватился  он   за   канат,
свисавший с палубы. Миг - и он уже был на борту и кинулся в свою каюту.
     Меж тем нас относило все дальше от корабля; уйдя из-под его защиты,  мы
оказались во власти волн, все еще бушевавших на море. Мы напрягли все  силы,
стараясь повернуть назад, но нашу лодку несло, как щепку в бурю. Мы  поняли,
что участь несчастного решена.
     Расстояние между нами и кораблем все увеличивалось, но тут мы  увидели,
как наш безумец - иначе его не назовешь -  показался  на  трапе,  волоча  за
собой с поистине исполинской силой длинный ларь. Пораженные, глядели мы, как
он быстро обмотал трехдюймовой веревкой сначала ларь, а потом  себя  самого.
Секунда - и ларь с художником были в воде, и тут же исчезли.
     Мы подняли весла и горестно смотрели туда, где исчез несчастный.  Потом
принялись грести с удвоенной силой. В течение  часа  никто  не  произнес  ни
слова. Наконец я решился нарушить молчание.
     - А вы заметили, капитан, как быстро они пошли ко дну?  Не  правда  ли,
удивительно? Признаться, когда я увидел, что  он  привязал  себя  к  ларю  и
отдался на волю океана, я все еще надеялся, что ему удастся спастись.
     - Немудрено, что они пошли ко дну камнем,  -  отвечал  капитан.  -  Они
скоро всплывут, конечно, но не раньше, чем растает вся соль.
     - Соль! - вскричал я.
     - Молчите, - проговорил капитан, указывая на жену и сестер покойного. -
Мы поговорим об этом в более подходящее время.
     Мы испытали множество лишений и едва  избегли  гибели,  но  судьба  нам
покровительствовала, равно как и нашим друзьям в боте.  После  четырех  дней
страданий, полумертвые от истощения, мы высадились на берег  против  острова
Ронок. Там мы пробыли с неделю; грабители нас не тронули;  и,  наконец,  нам
удалось добраться до Нью-Йорка.
     Месяц спустя  после  гибели  "Независимости",  прогуливаясь  как-то  по
Бродвею, я встретил капитана Харди. Разговор, естественно, тут  же  зашел  о
катастрофе и особенно о печальной участи бедного Уайетта. Вот что  рассказал
мне капитан.
     Художник взял каюты для  себя,  жены,  сестер  и  горничной.  Жена  его
действительно была женщина прелестная и образованная.  Утром  четырнадцатого
июня (день, когда я впервые явился  на  корабль)  она  внезапно  заболела  и
умерла. Молодой муж был вне себя от горя - но  обстоятельства  не  позволяли
ему отложить путешествие в Нью-Йорк.  Необходимо  было  доставить  тело  его
обожаемой жены ее матери; в то же время он хорошо  знал  о  распространенном
суеверии. Девять из десяти пассажиров скорее отказались бы  от  своих  мест,
чем пустились в плавание на корабле с покойником.
     В   этом   затруднительном   положении   капитан   Харди    посоветовал
набальзамировать тело и, уложив его в засыпанный солью ларь нужного размера,
доставить на корабль под видом багажа. О кончине миссис Уайетт  решено  было
молчать, а так как известно было, что художник взял место  для  своей  жены,
потребовалось, чтобы кто-нибудь принял на время путешествия ее роль. На  это
без особого труда склонили горничную покойной.  От  лишней  каюты,  поначалу
предназначенной для этой девушки, отказываться не стали. Разумеется,  мнимая
жена спала в ней по ночам. Днем же исполняла, как умела, роль своей госпожи,
- с которой, как выяснили заранее, никто из пассажиров не  был  знаком.  Мое
заблуждение, как легко  себе  представить,  было  следствием  нрава  слишком
легкомысленного, слишком любознательного и  слишком  импульсивного.  Странно
только одно: с тех пор я редко сплю спокойно по ночам. Как я  ни  повернусь,
все то же лицо преследует меня. Все тот же истерический смех звучит  в  моих
ушах и будет, верно, звучать вечно.


ДЛИННЫЙ ЛАРЬ
                              (THE OBLONG BOX)

     1* "Независимость" - По упоминает корабль американского флота.  Он  был
спущен на воду в 1834 г. в Нью-Йорке и совершал трансатлантические рейсы.
     2* Ш-скому - очевидно, имеется  в  виду  Виргинский  университет  в  г.
Шарлотсвилле. В 1826 г. в нем учился По.
     3* Рубини - фамилия ряда итальянских художников XVI-XVIII вв.
     4* Гаттерас  -  мыс  на  атлантическом  побережье  США  (штат  Северная
Каролина), знаменитый частыми штормами.

     * Примечания составлены А. Н. Николюкиным. Воспроизводятся (с опущением
библиографических  данных)  по  изданию:  Эдгар  А.  По.   Полное   собрание
рассказов. М.: Наука, 1970. Серия "Литературные памятники". - Прим. ред.



    Эдгар Алан По.
    Маяк



     Перевод З.Е. Александровой
     СПб.: ООО "Издательство "Кристалл"", 1999.
     Серия Библиотека мировой литературы
     OCR Бычков М.Н.


     1 Янв. 1796. Сегодня - в мой первый день на маяке - я вношу эту  запись
в дневник, как уговорился с Дегрэтом. Буду  вести  дневник  насколько  смогу
аккуратно - но кто знает, что может случиться, когда человек  остается,  вот
так, совершенно один, - я могу заболеть, а может быть и хуже...  Покуда  все
хорошо! Катер едва спасся, но стоит ли об этом вспоминать, раз уж я добрался
сюда в целости? На душе у меня становится легче при одной мысли, что впервые
в жизни я буду совершенно один; нельзя же считать "обществом"  Нептуна,  как
он ни велик. Вот если бы в "обществе" я нашел половину той верности,  что  у
этого бедного пса, я, вероятно, не разлучился  бы  с  "обществом",  даже  на
год... Что меня удивляет больше, так это затруднения, с которыми  столкнулся
Дегрэт, когда хлопотал получить для меня эту должность - для меня,  знатного
человека!  И  это  не  потому,  что  совет  попечителей  сомневался  в  моей
способности справиться с огнем маяка. Ведь и до меня с ним  справлялся  один
человек - и справлялся не  хуже,  чем  команда  из  троих,  которую  к  нему
обыкновенно ставят. Обязанности  эти  -  пустяшные,  а  печатная  инструкция
составлена  как  нельзя  яснее.  Взять  в  спутники  Орндорфа  было   просто
невозможно. Я не смог бы работать над книгой, если бы он был  тут  со  своей
несносной болтовней - не говоря уж о неизменной пеньковой трубке. К тому же,
я хочу быть именно один... Странно, что до сих пор я не замечал,  как  уныло
звучит  самое  слово  -  "один"!  Мне  даже  начинает  казаться,  будто  эти
цилиндрические  стены  рождают  какое-то  особое  эхо  -  впрочем,   чепуха!
Одиночество начинает-таки действовать мне на нервы. Нет, этак не годится.  Я
не  позабыл  предсказания  Дегрэта.  Надо  поскорее  подняться  к  фонарю  и
хорошенько оглядеться, "чтобы увидеть, что можно".  Не  очень-то  много  тут
увидишь. Волнение на море как будто начало утихать, но все же катеру нелегко
будет добраться до дому. Они едва ли завидят  Норланд  {1*}  раньше  полудня
завтрашнего дня - а ведь до него вряд ли более 190 или 200 миль.
     2 Янв. Нынешний день я провел в каком-то экстазе, который  не  в  силах
описать. Моя страсть к одиночеству не могла бы получить  лучшей  пищи  -  не
могу сказать удовлетворения, ибо я, кажется, никогда не смог  бы  насытиться
блаженством, какое я испытал сегодня...  Ветер  к  рассвету  стих,  а  после
полудня заметно успокоилось и море...  Даже  в  подзорную  трубу  ничего  не
видно, кроме океана и неба, да еще иногда чаек.
     3 Янв. Весь день  стоит  мертвый  штиль.  К  вечеру  море  стало  точно
стеклянное. Показалось несколько обрывков водорослей, но кроме них весь день
ничего - даже ни единого облачка... Я занялся  осмотром  маяка...  Он  очень
высок - как я убеждаюсь на  собственном  нелегком  опыте,  когда  приходится
взбираться по бесконечным  ступеням  -  почти  160  футов  от  самой  низкой
отливной отметки до верхушки фонаря. А внутри башни  расстояние  до  вершины
составляет не менее 180 футов - таким образом, пол расположен  на  20  футов
ниже уровня моря, даже при отливе... Мне кажется, что пустоту в нижней части
следовало бы заполнить сплошной каменной кладкой. Она,  несомненно,  сделала
бы все строение гораздо надежнее]  но  что  это  я  говорю?  Такое  строение
достаточно надежно при любых обстоятельствах. В нем я чувствовал бы  себя  в
безопасности во время самого свирепого урагана,  какой  только  возможен,  -
однако я слышал от моряков, что  иногда,  при  юго-западном  ветре,  приливы
здесь бывают выше, чем где  бы  то  ни  было,  исключая  западного  входа  в
Магелланов пролив.  Но  перед  этой  мощной  стеной,  скрепленной  железными
скобами, прилив сам по себе бессилен - на  50  футов  над  высшей  приливной
отметкой толщина стены никак не  меньше  четырех  футов.  Здание  построено,
по-видимому, на меловой скале {2*}.


                                   [МАЯК]
                                [LIGHT-HOUSE]

     1* Норланд - историческая область на севере Швеции.
     2* ...на меловой скале -  относительно  окончания  рассказа  существуют
различные точки зрения. Знаток творчества По текстолог Томас Мэббот считает,
что героя должна спасти собака.

     * Примечания составлены А. Н. Николюкиным. Воспроизводятся (с опущением
библиографических  данных)  по  изданию:  Эдгар  А.  По.   Полное   собрание
рассказов. М.: Наука, 1970. Серия "Литературные памятники". - Прим. ред.



    Эдгар Алан По.
    "Ты еси муж, сотворивый сие!"



     Перевод С.П. Маркиша
     СПб.: ООО "Издательство "Кристалл"", 1999.
     Серия Библиотека мировой литературы
     OCR Бычков М.Н.


     Мне предстоит сейчас, сыграв роль Эдипа, разгадать загадку Рэттлборо. Я
намерен открыть вам - ибо, кроме меня,  этого  никто  не  может  сделать,  -
секрет хитроумной выдумки, без которой не бывать бы чуду в Рэттлборо -  чуду
единственному и неповторимому,  истинному,  общепризнанному,  бесспорному  и
неоспоримому чуду; оно раз и навсегда положило конец неверию  среди  местных
жителей и вернуло к старушечьему ханжеству всех, кто прежде, не помышляя  ни
о чем, кроме плоти, отваживался щеголять скептицизмом.
     Это случилось - я постараюсь избежать неуместно-легкомысленного тона  -
летом 18-- года. Мистер Барнабас Челноук,  один  из  самых  состоятельных  и
самых уважаемых жителей города,  исчез  за  несколько  дней  перед  тем  при
обстоятельствах,  дававших  повод  для  весьма  мрачных  подозрений.  Мистер
Челноук выехал из Рэттлборо верхом рано утром в субботу; луп*  его  лежал  в
город, что в пятнадцати милях от Рэттлборо, и он намеревался возвратиться  в
тот же день к вечеру. Два часа спустя лошадь вернулась назад без всадника  и
без вьюков, которые мистер Челноук приторочил к седлу перед отъездом. К тому
же она была ранена и покрыта грязью. Все  это,  вместе  взятое,  разумеется,
весьма встревожило друзей пропавшего; а  когда  в  воскресенье  утром  стало
известно, что мистер Челноук все еще не появился, весь городок поднялся и en
masse {Сообща, толпой (франц.).} отправился на розыски тела.
     Самым настойчивым и энергичным организатором этих поисков  был  близкий
друг мистера Челноука, некий мистер Чарлз Душкине или,  как  решительно  все
его называли, - "Чарли Душкинс", или - "старина Чарли Душкинс". Есть ли  тут
какое-нибудь удивительное совпадение  или  самое  имя  неуловимо  влияет  на
характер - это я никогда толком не мог понять; но факт остается фактом:  еще
не существовало на свете человека по имени Чарлз, который не был бы храбрым,
честным, откровенным и добродушным малым, душа нараспашку: и  голос  у  него
звучный, внятный и ласкающий слух, и  глаза  всегда  глядят  прямо  на  вас,
словно говоря: "У меня совесть чиста, мне бояться некого, и,  уж  во  всяком
случае, ни на какую низость я не способен". Вот почему  всех  приветливых  и
беззаботных людей наверняка зовут Чарлз.
     Итак, "старине Чарли Душкинсу", - хоть он и появился  в  городке  всего
месяцев шесть назад или около того и хотя прежде никто не слыхал о нем, - не
стоило ни малейшего труда завязать знакомства со всеми уважаемыми гражданами
Рэттлборо. Любой из них, не задумываясь, ссудил бы  ему  под  честное  слово
хоть тысячу; что же касается Женщин, то невозможно  даже  представить  себе,
чего бы они ни сделали, лишь  бы  угодить  "старине  Чарли".  И  все  только
потому, что при крещении его нарекли Чарлзом - и, следовательно, он  уже  не
мог не обладать тем открытым лицом, которое, как  говорится,  служит  лучшей
рекомендацией.
     Я уже упомянул о том,  что  мистер  Челноук  считался  одним  из  самых
уважаемых и,  несомненно,  самым  состоятельным  человеком  в  Рэттлборо,  а
"старина Чарли Душкинс" был с ним так близок - ну, прямо  брат  родной!  Оба
старых джентльмена жили рядом, и  хотя  мистер  Челноук  едва  ли  хоть  раз
побывал в гостях у "старины Чарли" и, как хорошо было известно,  никогда  не
садился у него за стол, все же, как я только что заметил, это  нисколько  не
мешало их тесной дружбе: дня не проходило без того,  чтобы  "старина  Чарли"
раза три-четыре не заглянул к соседу  справиться,  как  дела,  весьма  часто
оставался завтракать или пить чай и почти ежедневно - обедать; а уж  сколько
стаканчиков пропускали приятели за один присест, пожалуй, и  не  сосчитаешь.
Любимым  напитком  "старины  Чарли"  было  шато-марго,  и  глядя,  как  этот
почтенный джентльмен  вливает  себе  в  глотку  кварту  за  квартой,  мистер
Челноук, казалось, радовался от всей  души.  И  вот  однажды,  когда  головы
наполнились  винными  парами,  а  бутылки  соответственно  опустели,  мистер
Челноук, хлопнув своего закадычного друга по спине,  объявил  ему:  "Знаешь,
что я тебе скажу, старина Чарли? Ей-Богу, ты самый славный малый, какого мне
доводилось встречать на своем веку, и раз тебе нравится хлестать вино этаким
вот манером, так  будь  я  проклят,  если  не  подарю  тебе  большущий  ящик
шато-марго! Разрази меня Бог (у мистера Челноука была  прискорбная  привычка
божиться, хоть он и редко заходил дальше таких выражений, как "Разрази  меня
Бог" или "Ей-же-ей" или "Чтоб мне  провалиться"),  -  разрази  меня  Бог,  -
продолжал он, - если я сегодня же после обеда не отправлю в город  заказ  на
двойной ящик самого лучшего шато, какое только удастся сыскать, и  я  подарю
его тебе, да, подарю! - молчи, не возражай мне - непременно подарю, слышишь?
И дело с концом! Так смотри же - на днях тебе его привезут, - как раз тогда,
когда ты и ждать-то не будешь!" Я  упомянул  об  этом  небольшом  проявлении
щедрости со стороны мистера Челноука лишь  для  того,  чтобы  показать  вам,
насколько близкими были отношения дв