случилось такого,
чего еще никогда не бывало?". И в самом деле, легкость, с какой
я прихожу - пришел, если хотите, - к решению этой загадки, не
прямо ли пропорциональна тем трудностям, какие возникают перед
полицией?

Я смотрел на Дюпена в немом изумлении.

- Сейчас я жду, - продолжал Дюпен, поглядывая на дверь, - жду
человека, который, не будучи прямым виновником этих зверств,
должно быть, в какой-то мере способствовал тому, что случилось.
В самой страшной части содеянных преступлений он, очевидно, не
повинен. Надеюсь, я прав в своем предположении, так как на нем
строится мое решение всей задачи в целом. Я жду этого человека
сюда, к нам, с минуты на минуту. Разумеется, он может и не
прийти, но, по всей вероятности, придет. И тогда необходимо
задержать его. Вот пистолеты. Оба мы сумеем, если нужно будет,
распорядиться ими.

Я машинально взял пистолеты, почти не сознавая, что делаю, не
веря ушам своим, а Дюпен продолжал, словно изливаясь в монологе.
Я уже упоминал о присущей ему временами отрешенности. Он
адресовался ко мне и, следовательно, говорил негромко, но что-то
в его интонации звучало так, точно он обращается к кому-то
вдалеке. Пустой, ничего не выражающий взгляд его упирался в
стену.

- Показаниями установлено, - продолжал Дюпен, - что спорящие
голоса, которые свидетели слышали па лестнице, не принадлежали
обеим женщинам. А значит, отпадает версия, будто мадам Л'Эспанэ
убила дочь, а потом лишила себя жизни. Я говорю об этом, лишь
чтобы показать ход своих рассуждений: у мадам Л'Эспанэ не
хватило бы, конечно, сил засунуть труп дочери в дымоход, где он
был найден, а истязания, которым подверглась она сама, исключают
всякую мысль о самоубийстве. Отсюда следует, что убийство
совершено какой-то третьей стороной, и спорящие голоса с полной
очевидностью принадлежали этой третьей стороне. А теперь
обратимся не ко всей части показаний, касающихся обоих голосов,
а только к известной их особенности. Скажите, вас ничто не
удивило?

- Все свидетели, - отвечал я, - согласны в том, что хриплый
голос принадлежал французу, тогда как насчет визгливого или
резкого, как кто-то выразился, мнения разошлись.

- Вы говорите о показаниях вообще, - возразил Дюпен, - а не об
их отличительной особенности. Вы не заметили самого
характерного. А следовало бы заметить! Свидетели, как вы
правильно указали, все одного мнения относительно хриплого
голоса; тут полное единодушие. Что же до визгливого голоса, то
удивительно не то, что мнения разошлись, а что итальянец,
англичанин, испанец, голландец и француз - все характеризуют его
как голос иностранца. Никто в интонациях визгливого голоса не
признал речи соотечественника. При этом каждый отсылает нас не к
нации, язык которой ему знаком, а как раз наоборот. Французу
слышится речь испанца: "Не поймешь, что говорил, а только,
скорее всего, язык испанский". Для голландца это был француз;
впрочем, как записано в протоколе, "свидетель по-французски не
говорит, допрашивается через переводчика". Для англичанина это
звучит как речь немца; кстати, он "по-немецки не разумеет".
Испанец "уверен", что это англичанин, причем сам он
"по-английски не знает ни слова" и судит только по интонации, -
"английский для него чужой язык". Итальянцу мерещится русская
речь - правда, "с русскими говорить ему не приходилось". Мало
того, второй француз, в отличие от первого, "уверен, что говорил
итальянец"; не владея этим языком, он, как и испанец, ссылается
"на интонацию". Поистине, странно должна была звучать речь,
вызвавшая подобные суждения, речь, в звуках которой ни один из
представителей пяти крупнейших европейских стран не узнал ничего
знакомого, родного! Вы скажете, что то мог быть азиат или
африканец. Правда, выходцы из Азии или Африки нечасто
встречаются в Париже, но, даже не отрицая такой возможности, я
хочу обратить ваше внимание на три обстоятельства. Одному из
свидетелей голос неизвестного показался "скорее резким, чем
визгливым". Двое других характеризуют его речь как торопливую и
неровную. И никому не удалось разобрать ни одного
членораздельного слова или хотя бы отчетливого звука.

- Не знаю, - продолжал Дюпен, - какое на вас впечатление
производят мои доводы, но осмелюсь утверждать, что уже из этой
части показаний - насчет хриплого и визгливого голоса - вытекают
законные выводы и догадки, предопределяющие весь дальнейший ход
нашего расследования. Сказав "законные выводы", я не совсем
точно выразился. Я хотел сказать, что это единственно возможные
выводы и что они неизбежно ведут к моей догадке, как к
единственному результату. Что за догадка, я пока умолчу. Прошу
лишь запомнить, что для меня она столь убедительна, что придала
определенное направление и даже известную цель моим розыскам в
старухиной спальне.

Перенесемся мысленно в эту спальню. Чего мы прежде всего станем
в ней искать? Конечно, выхода, которым воспользовались убийцы.
Мы с вами, естественно, в чудеса не верим. Не злые же духи, в
самом деле, расправились с мадам и мадемуазель Л'Эспанэ!
Преступники - заведомо существа материального мира, и бежали они
согласно его законам. Но как? Тут, к счастью, требуются самые
несложные рассуждения, и они должны привести нас к прямому и
точному ответу. Рассмотрим же последовательно все наличные
выходы. Ясно, что, когда люди поднимались по лестнице, убийцы
находились в старухиной спальне либо, в крайнем случае, в
смежной комнате, - а значит, и выход нужно искать в этих
пределах. Полицейские добросовестно обследовали пол, стены и
потолок. Ни одна потайная дверь не укрылась бы от их взгляда.
Но, не полагаясь на них, я все проверил. Обе двери из комнат в
коридор были надежно заперты изнутри. Обратимся к дымоходам.
Хотя в нижней части, футов на восемь - десять от выхода в камин,
они обычной ширины, но выше настолько сужаются, что в них не
пролезть и упитанной кошке. Итак, эти возможности бегства
отпадают. Остаются окна. Окна в комнате на улицу в счет не идут,
так как собравшаяся толпа увидела бы беглецов. Следовательно,
убийцы должны были скрыться через окна спальни. Придя к такому
логическому выводу, мы, как разумные люди, не должны отказаться
от него на том основании, что это, мол, явно невозможно.
Наоборот, мы постараемся доказать, что "невозможность" здесь не
явная, а мнимая.

В спальне два окна. Одно из них ничем не заставлено и видно
сверху донизу. Другое снизу закрыто спинкой громоздкой кровати.
Первое окно закреплено изнутри. Все усилия поднять его оказались
безуспешными. Слева в оконной раме проделано отверстие, и в нем
глубоко, чуть ли не по самую шляпку, сидит большой гвоздь. Когда
обратились к другому окну, то и там в раме нашли такой же
гвоздь. И это окно тоже не поддалось попыткам открыть его.
Указанные обстоятельства убедили полицию, что преступники не
могли бежать этим путем. А положившись на это, полицейские не
сочли нужным вытащить оба гвоздя и открыть окна.

Я не ограничился поверхностным осмотром, я уже объяснил вам
почему. Ведь мне надлежало доказать, что "невозможность" здесь
не явная, а мнимая.

Я стал рассуждать a posteriori [В обратном порядке (франц.).].
Убийцы, несомненно, бежали в одно из этих окон. Но тогда они не
могли бы снова закрепить раму изнутри, а ведь окна оказались
наглухо запертыми, и это соображение своей очевидностью давило
на полицейских и пресекало их поиски в этом направлении. Да,
окна были заперты. Значит, они запираются автоматически. Такое
решение напрашивалось само собой. Я подошел к свободному окну, с
трудом вытащил гвоздь и попробовал поднять раму. Как я и думал,
она не поддалась. Тут я понял, что где-то есть потайная пружина.
Такая догадка, по крайней мере, оставляла в силе мое исходное
положение, как ни загадочно обстояло дело с гвоздями. При
внимательном осмотре я действительно обнаружил скрытую пружину.
Я нажал на нее и, удовлетворясь этой находкой, не стал поднимать
раму.

Я снова вставил гвоздь в отверстие и стал внимательно его
разглядывать. Человек, вылезший в окно, может снаружи опустить
раму, и затвор сам собой защелкнется - но ведь гвоздь сам по
себе на место не станет. Отсюда напрашивался вывод, еще более
ограничивший поле моих изысканий. Убийцы должны были бежать
через другое окно. Но если, как и следовало ожидать, затвор в
обоих окнах одинаковый, то разница должна быть в гвозде или, по
крайней мере, в том, как он вставляется на место. Забравшись на
матрац и перегнувшись через спинку кровати, я тщательно осмотрел
раму второго окна; потом, просунув руку, нащупал и нажал
пружину, во всех отношениях схожую с соседкой. Затем я занялся
гвоздем. Он был такой же крепыш, как его товарищ, и тоже входил
в отверстие чуть ли не по самую шляпку.

Вы, конечно, решите, что я был озадачен. Плохо же вы себе
представляете индуктивный метод мышления - умозаключение от
факта к его причине. Выражаясь языком спортсменов, я бил по мячу
без промаха. Я шел по верному следу. В цепочке моих рассуждений
не было ни одного порочного звена, я проследил ее всю до
конечной точки - и этой точкой оказался гвоздь. Я уже говорил,
что он во всем походил на своего собрата в соседнем окне, но что
значил этот довод (при всей его убедительности) по сравнению с
моей уверенностью, что именно к этой конечной точке и ведет
путеводная нить. "Значит, гвоздь не в порядке", - подумал я. И
действительно, чуть я до него дотронулся, как шляпка вместе с
обломком шпенька осталась у меня в руке. Большая часть гвоздя
продолжала сидеть в отверстии, где оп, должно быть, и сломался.
Излом был старый; об этом говорила покрывавшая его ржавчина; я
заметил также, что молоток, вогнавший гвоздь, частично вогнал в
раму края шляпки. Когда я аккуратно вставил обломок на место,
получилось впечатление, будто гвоздь целый. Ни малейшей трещинки
не было заметно. Нажав на пружинку, я приподнял окно. Вместе с
рамой поднялась и шляпка, плотно сидевшая в отверстии. Я опустил
окно, опять впечатление целого гвоздя.

Итак, в этой части загадка была разгадана: убийца бежал в окно,
заставленное кроватью. Когда рама опускалась - сама по себе или
с чьей-нибудь помощью, - пружина закрепляла ее на месте;
полицейские же действие пружины приняли за действие гвоздя и
отказались от дальнейших расследований.

Встает вопрос, как преступник спустился вниз. Тут меня вполне
удовлетворила наша с вами прогулка вокруг дома. Футах в пяти с
половиной от проема окна, о котором идет речь, проходит
громоотвод. Добраться отсюда до окна, а тем более влезть в него
нет никакой возможности. Однако я заметил, что ставни на пятом
этаже принадлежат к разряду ferrades, как называют их парижские
плотники; они давно вышли из моды, но вы еще частенько встретите
их в старых особняках где-нибудь в Лионе или Бордо. Такой
ставень напоминает обычную дверь - одностворчатую, - с той,
однако, разницей, что верхняя половина у него сквозная,
наподобие кованой решетки или шпалеры, за нее удобно ухватиться
руками. Ставни в доме мадам Л'Эспанэ шириной в три с половиной
фута. Когда мы увидели их с задворок, они были полуоткрыты, то
есть стояли под прямым углом к стене. Полицейские, как и я,
возможно, осматривали дом с тылу. Но, увидев ставни в поперечном
разрезе, не заметили их необычайной ширины, во всяком случае -
не обратили должного внимания. Уверенные, что преступники не
могли ускользнуть таким путем, они, естественно, ограничились
беглым осмотром окон. Мне же сразу стало ясно, что, если до
конца распахнуть ставень над изголовьем кровати, он окажется не
более чем в двух футах от громоотвода. При исключительной
смелости и ловкости вполне можно перебраться с громоотвода в
окно. Протянув руку фута на два с половиной (при условии, что
ставень открыт настежь), грабитель мог ухватиться за решетку.
Отпустив затем громоотвод и упершись в стену ногами, он мог с
силой оттолкнуться и захлопнуть ставень, а там, если
предположить, что окно открыто, махнуть через подоконник прямо в
комнату.

Итак, запомните: речь идет о совершенно особой, из ряда вон
выходящей ловкости, ибо только с ее помощью можно совершить
столь рискованный акробатический номер. Я намерен вам доказать,
во-первых, что такой прыжок возможен, а во-вторых, - и это
главное, - хочу, чтобы вы представили себе, какое необычайное,
почти сверхъестественное проворство требуется для такого прыжка.

Вы, конечно, скажете, что "в моих интересах", как выражаются
адвокаты, скорее скрыть, чем признать в полной мере, какая здесь
нужна ловкость. Но если таковы нравы юристов, то не таково
обыкновение разума. Истина - вот моя конечная цель. Ближайшая же
моя задача в том, чтобы вызвать в вашем сознании следующее
сопоставление: с одной стороны, изумительная ловкость, о какой я
уже говорит; с другой - крайне своеобразный, пронзительный, а по
другой версии - резкий голос, относительно национальной
принадлежности которого мнения расходятся; и при этом невнятное
лопотание, в котором нельзя различить ни одного членораздельного
слога...

Под влиянием этих слов какая-то смутная догадка забрезжила в
моем мозгу. Казалось, еще усилие, и я схвачу мысль Дюпена: так
иной тщетно напрягает память, стараясь что-то вспомнить. Мой
друг между тем продолжал:

- Заметьте, от вопроса, как грабитель скрылся, я свернул на то,
как он проник в помещение. Я хотел показать вам, что то и другое
произошло в одном и том же месте и одинаковым образом. А теперь
вернемся к помещению. Что мы здесь застали? Из ящиков комода,
где и сейчас лежат носильные вещи, многое, как нас уверяют, было
похищено. Ну не абсурд ли? Предположение, явно взятое с потолка
и не сказать чтобы умное. Почем знать, может быть, в комоде и не
было ничего, кроме найденных вещей? Мадам Л'Эспанэ и ее дочь
жили затворницами, никого не принимали и мало где бывали, -
зачем же им, казалось бы, нужен был богатый гардероб? Найденные
платья по своему качеству явно не худшие из того, что могли
носить эти дамы. И если грабитель польстился на женские платья,
то почему он оставил как раз лучшие, почему наконец не захватил
все? А главное, почему ради каких-то тряпок отказался от четырех
тысяч золотых?

А ведь денег-то он и не взял. Чуть ли не все золото, о котором
сообщил мосье Миньо, осталось в целости и валялось в мешочках на
полу. А потому выбросьте из головы всякую мысль о побудительных
мотивах - дурацкую мысль, возникшую в голове у полицейских под
влиянием той части показаний, которая говорит о золоте,
доставленном на дом. Совпадения вдесятеро более разительные, чем
доставка денег на дом и последовавшее спустя три дня убийство
получателя, происходят ежечасно у нас на глазах, а мы их даже не
замечаем. Совпадения - это обычно величайший подвох для
известного сорта мыслителей, и слыхом не слыхавших ни о какой
теории вероятности, - а ведь именно этой теории обязаны наши
важнейшие отрасли знания наиболее славными своими открытиями.
Разумеется, если бы денег недосчитались, тот факт, что их
принесли чуть ли не накануне убийства, означал бы нечто большее,
чем простое совпадение. С полным правом возник бы вопрос о
побудительных мотивах. В данном же случае счесть мотивом
преступления деньги означало бы прийти к выводу, что преступник
- совершеннейшая разиня и болван, ибо о деньгах, а значит, о
своем побудительном мотиве, он как раз и позабыл.

А теперь, твердо помня о трех обстоятельствах, на которые я
обратил ваше внимание, - своеобразный голос, необычайная
ловкость и поражающее отсутствие мотивов в таком исключительном
по своей жестокости убийстве, - обратимся к самой картине
преступления. Вот жертва, которую задушили голыми руками, а
потом вверх ногами засунули в дымоход. Обычные преступники так
не убивают. И уж, во всяком случае, не прячут таким образом
трупы своих жертв. Представьте себе, как мертвое тело
заталкивали в трубу, и вы согласитесь, что в этом есть что-то
чудовищное, что-то несовместимое с нашими представлениями о
человеческих поступках, даже считая, что здесь орудовало
последнее отребье. Представьте также, какая требуется
неимоверная силища, чтобы затолкнуть тело в трубу - снизу вверх,
когда лишь совместными усилиями нескольких человек удалось
извлечь его оттуда сверху вниз...

И, наконец, другие проявления этой страшной силы! На каминной
решетке были найдены космы волос, необыкновенно густых седых
волос. Они были вырваны с корнем. Вы знаете, какая нужна сила,
чтобы вырвать сразу даже двадцать - тридцать волосков! Вы, так
же как и я, видели эти космы. На корнях - страшно сказать! -
запеклись окровавленные клочки мяса, содранные со скальпа, -
красноречивое свидетельство того, каких усилий стоило вырвать
одним махом до полумиллиона волос. Горло старухи было не просто
перерезано - голова начисто отделена от шеи; а ведь орудием
убийце послужила простая бритва. Вдумайтесь также в звериную
жестокость этих злодеяний. Я не говорю уже о синяках на теле
мадам Л'Эспанэ. Мосье Дюма и его достойный коллега мосье Этьенн
считают, что побои нанесены каким-то тупым орудием, - и в этом
почтенные эскулапы не ошиблись. Тупым орудием в данном случае
явилась булыжная мостовая, куда тело выбросили из окна,
заставленного кроватью. Ведь это же проще простого! Но
полицейские и это проморгали, как проморгали ширину ставней, ибо
в их герметически закупоренных мозгах не могла возникнуть мысль,
что окна все же отворяются.

Если присоединить к этому картину хаотического беспорядка в
спальне, вам останется только сопоставить неимоверную прыть,
сверхчеловеческую силу, лютую кровожадность и чудовищную
жестокость, превосходящую всякое понимание, с голосом и
интонациями, которые кажутся чуждыми представителям самых
различных национальностей, а также с речью, лишенной всякой
членораздельности. Какой же напрашивается вывод? Какой образ
возникает перед вами?

Меня прямо-таки в жар бросило от этого вопроса.

- Безумец, совершивший это злодеяние, - сказал я, - бесноватый
маньяк, сбежавший из ближайшего сумасшедшего дома.

- Что ж, не так плохо, - одобрительно заметил Дюпен, - в вашем
предположении кое-что есть. И все же выкрики сумасшедшего, даже
в припадке неукротимого буйства, не отвечают описанию того
своеобразного голоса, который слышали поднимавшиеся по лестнице.
У сумасшедшего есть все же национальность, есть родной язык, а
речи его, хоть и темны по смыслу, звучат членораздельно. К тому
же и волосы сумасшедшего не похожи на эти у меня в руке. Я едва
вытащил их из судорожно сжатых пальцев мадам Л'Эспанэ. Что вы о
них скажете?

- Дюпен, - воскликнул я, вконец обескураженный, - это более чем
странные волосы - они не принадлежат человеку!

- Я этого и не утверждаю, - возразил Дюпен. - Но прежде чем
прийти к какому-нибудь выводу, взгляните на рисунок на этом
листке. Я точно воспроизвел здесь то, что частью показаний
определяется как "темные кровоподтеки и следы ногтей" на шее у
мадемуазель Л'Эспанэ, а в заключении господ Дюма и Этьенна
фигурирует как "ряд сине-багровых пятен - по-видимому, отпечатки
пальцев".

- Рисунок, как вы можете судить, - продолжал мой друг, кладя
перед собой на стол листок бумаги, - дает представление о
крепкой и цепкой хватке. Эти пальцы держали намертво. Каждый из
них сохранял, очевидно, до последнего дыхания жертвы ту
чудовищную силу, с какой он впился в живое тело. А теперь
попробуйте одновременно вложить пальцы обеих рук в изображенные
здесь отпечатки.

Тщетные попытки! Мои пальцы не совпадали с отпечатками.

- Нет, постойте, сделаем уж все как следует, - остановил меня
Дюпен. - Листок лежит на плоской поверхности, а человеческая шея
округлой формы. Вот поленце примерно такого же радиуса, как шея.
Наложите на него рисунок и попробуйте еще раз.

Я повиновался, но стало не легче, а труднее.

- Похоже, - сказал я наконец, - что это отпечаток не
человеческой руки.

- А теперь, - сказал Дюпен, - прочтите этот абзац из Кювье. То
было подробное анатомическое и общее описание исполинского
бурого орангутанга, который водится на Ост-Индских островах.
Огромный рост