ро-восток". Следовательно, "двадцать один
градус и тринадцать минут" значили высоту над видимым
горизонтом. Сориентировавшись по карманному компасу, я направил
трубу приблизительно под углом в двадцать один градус и стал
осторожно передвигать ее вверх, пока взор мой не задержался на
круглом отверстии или просвете в листве громадного дерева,
поднявшего высоко свою крону над окружающим лесом. В центре
просвета я приметил белое пятнышко, но не мог сперва распознать,
что это такое. Отрегулировав лучше трубу, я взглянул еще раз и
ясно увидел человеческий череп.

Открытие окрылило меня, и я счел загадку решенной. Было ясно,
что "главный сук, седьмая ветвь, восточная сторона" означают
место, где надо искать череп на дереве, а приказ "стреляй из
левого глаза мертвой головы" допускает тоже лишь одно толкование
и указывает местонахождение клада. Надо было спустить пулю в
левую глазницу черепа и потом провести "прямую", то есть прямую
линию от ближайшей точки ствола через "выстрел" (место падения
пули) на пятьдесят футов вперед. Там, по всей вероятности, и
было зарыто сокровище.

- Все это выглядит убедительно, - сказал я, - и при некоторой
фантастичности все же логично и просто. Что же вы сделали,
покинув "трактир епископа"?

- Хорошенько приметив дерево, я решил возвращаться домой. В ту
же минуту, как я поднялся с "чертова стула", круглый просвет
исчез и, сколько я ни старался, я его больше не видел. В том-то
и состояло все остроумие замысла, что просвет в листве дерева
(как я убедился, несколько раз вставая и снова садясь)
открывался зрителю с одной лишь единственной точки, с узкого
выступа в этой скале.

К "трактиру епископа" мы ходили вместе с Юпитером, который,
конечно, приметил за эти дни, что я веду себя как-то странно, и
потому не отставал от меня ни на шаг. Но назавтра я встал чуть
свет, ускользнул от его надзора и ушел один в горы разыскивать
дерево. Разыскал я его с немалым трудом. Когда я вернулся
вечером, Юпитер, как вы уже знаете, хотел отдубасить меня. О
дальнейших событиях я могу не рассказывать. Они вам известны.

- Значит, - сказал я, - первый раз вы ошиблись местом из-за
Юпитера; он опустил жука в правую глазницу черепа вместо левой?

- Разумеется! Разница в "выстреле", иными словами, в положении
колышка не превышала двух с половиной дюймов, и если бы
сокровище было зарыто под деревом, ошибка была бы пустячной. Но
ведь линия через "выстрел" лишь указывала нам направление, по
которому надо идти. По мере того как я удалялся от дерева,
отклонение все возрастало, и когда я прошел пятьдесят футов,
клад остался совсем в стороне. Не будь я так свято уверен, что
сокровище здесь, наши труды пропади бы даром.

- Не пиратский ли флаг внушил Кидду эту странную выдумку с
черепом, в пустую глазницу которого он велит опускать пулю?
Обрести драгоценный клад через посредство зловещей эмблемы
пиратов - в этом чувствуется некий поэтический замысел.

- Быть может, вы правы, хотя я лично думаю, что практический
смысл играл здесь не меньшую роль, чем поэтическая фантазия.
Увидеть с "чертова стула" столь малый предмет можно только в
единственном случае - если он будет белым. А что тут сравнится с
черепом? Череп ведь не темнеет от бурь и дождей. Напротив,
становится все белее...

- Ну а ваши высокопарные речи и верчение жука на шнурке?! Что за
странное это было чудачество! Я решил, что вы не в себе. И
почему вам вдруг вздумалось опускать в глазницу жука вместо
пули?

- Что же, не скрою! Ваши намеки на то, что я не в себе,
рассердили меня, и я решил отплатить вам маленькой мистификацией
в моем вкусе. Сперва я вертел жука на шнурке, а потом решил, что
спущу его с дерева. Кстати, сама эта мысль воспользоваться жуком
вместо пули пришла мне на ум, когда вы сказали, что поражены его
тяжестью.

- Теперь все ясно. Ответьте еще на последний вопрос. Откуда
взялись эти скелеты в яме?

- Об этом я знаю не больше вашего. Тут допустима, по-видимому,
только одна догадка, но она предполагает дьявольскую жестокость.
Понятно, что Кидд - если именно он владелец сокровища, в чем я
совершенно уверен, - не мог обойтись без подручных. Когда они,
выполнив все, что им было приказано, стояли внизу в яме, Кидд
рассудил, наверно, что не нуждается в лишних свидетелях. Два-три
удара ломом тут же решили дело. А может, и целый десяток - кто
скажет?

__________

Перевод А. Старцева

OCR: Alexander D. Jurinsson



Эдгар Аллан По

Убийство На Улице Морг

Что за песню пели сирены или каким именем назывался Ахилл,
скрываясь среди женщин, - уж на что это, кажется, мудреные
вопросы, а какая-то догадка и здесь возможна.

Сэр Томас Браун. Захоронения в урнах

Так называемые аналитические способности нашего ума сами по себе
малодоступны анализу. Мы судим о них только по результатам.
Среди прочего нам известно, что для человека, особенно
одаренного в этом смысле, дар анализа служит источником
живейшего наслаждения. Подобно тому как атлет гордится своей
силой и ловкостью и находит удовольствие в упражнениях,
заставляющих его мышцы работать, так аналитик радуется любой
возможности что-то прояснить или распутать. Всякая, хотя бы и
нехитрая задача, высекающая искры из его таланта, ему приятна.
Он обожает загадки, ребусы и криптограммы, обнаруживая в их
решении проницательность, которая уму заурядному представляется
чуть ли не сверхъестественной. Его решения, рожденные существом
и душой метода, и в самом деле кажутся чудесами интуиции. Эта
способность решения, возможно, выигрывает от занятий
математикой, особенно тем высшим ее разделом, который
неправомерно и только в силу обратного характера своих действий
именуется анализом, так сказать анализом par excellence [По
преимуществу (франц.).] Между тем рассчитывать, вычислять - само
по себе еще не значит анализировать. Шахматист, например,
рассчитывает, но отнюдь не анализирует. А отсюда следует, что
представление о шахматах как об игре, исключительно полезной для
ума, основано на чистейшем недоразумении. И так как перед вами,
читатель, не трактат, а лишь несколько случайных соображений,
которые должны послужить предисловием к моему не совсем обычному
рассказу, то я пользуюсь случаем заявить, что непритязательная
игра в шашки требует куда более высокого умения размышлять и
задает уму больше полезных задач, чем мнимая изощренность
шахмат. В шахматах, где фигуры неравноценны и где им присвоены
самые разнообразные и причудливые ходы, сложность (как это
нередко бывает) ошибочно принимается за глубину. Между тем здесь
решает внимание. Стоит ему ослабеть, и вы совершаете оплошность,
которая приводит к просчету или поражению. А поскольку шахматные
ходы не только многообразны, но и многозначны, то шансы на
оплошность соответственно растут, и в девяти случаях из десяти
выигрывает не более способный, а более сосредоточенный игрок.
Другое дело шатки, где допускается один только ход с
незначительными вариантами; здесь шансов на недосмотр куда
меньше, внимание не играет особой роли и успех зависит главным
образом от сметливости. Представим себе для ясности партию в
шашки, где остались только четыре дамки и, значит, ни о каком
недосмотре не может быть и речи. Очевидно, здесь (при равных
силах) победа зависит от удачного хода, от неожиданного и
остроумного решения. За отсутствием других возможностей,
аналитик старается проникнуть в мысли противника, ставит себя на
его место и нередко с одного взгляда замечает ту единственную (и
порой до очевидности простую) комбинацию, которая может вовлечь
его в просчет или сбить с толку.

Вист давно известен как прекрасная школа для того, что именуется
искусством расчета; известно также, что многие выдающиеся умы
питали, казалось бы, необъяснимую слабость к висту, пренебрегая
шахматами, как пустым занятием. В самом деле, никакая другая
игра не требует такой способности к анализу. Лучший в мире
шахматист - шахматист, и только, тогда как мастерская игра в
вист сопряжена с умением добиваться победы и в тех более важных
областях человеческой предприимчивости, в которых ум соревнуется
с умом. Говоря "мастерская игра", я имею в виду ту степень
совершенства, при которой игрок владеет всеми средствами,
приводящими к законной победе. Эти средства не только
многочисленны, но и многообразны и часто предполагают такое
знание человеческой души, какое недоступно игроку средних
способностей. Кто внимательно наблюдает, тот отчетливо и помнит,
а следовательно, всякий сосредоточенно играющий шахматист может
рассчитывать на успех в висте, поскольку руководство Хойла
(основанное на простой механике игры) общепонятно и
общедоступно. Чтобы хорошо играть в вист, достаточно, по
распространенному мнению, соблюдать "правила" и обладать-
хорошей памятью. Однако искусство аналитика проявляется как раз
в том, что правилами игры не предусмотрено. Каких он только не
делает про себя выводов и наблюдений! Его партнер, быть может,
тоже; но перевес в этой обоюдной разведке зависит не столько от
надежности выводов, сколько от качества наблюдения. Важно,
конечно, знать, на что обращать внимание. Но наш игрок ничем
себя не ограничивает. И хотя прямая его цель - игра, он не
пренебрегает и самыми отдаленными указаниями. Он изучает лицо
своего партнера и сравнивает его с лицом каждого из противников,
подмечает, как они распределяют карты в обеих руках, и нередко
угадывает козырь за козырем и он„р за он„ром по взглядам, какие
они на них бросают. Следит по ходу игры за мимикой игроков и
делает уйму заключений, подмечая все оттенки уверенности,
удивления, торжества или досады, сменяющиеся на их физиономиях.
Судя по тому, как человек сгреб взятку, он заключает, последует
ли за ней другая. По тому, как карта брошена, догадывается, что
противник финтит, что ход сделан для отвода глаз. Невзначай или
необдуманно оброненное слово; случайно упавшая или открывшаяся
карта и как ее прячут - с опаской или спокойно; подсчет взяток и
их расположение; растерянность, колебания, нетерпение или боязнь
- ничто не ускользает от якобы безразличного взгляда аналитика.
С двух-трех ходов ему уже ясно, что у кого на руках, и он
выбрасывает карту с такой уверенностью, словно все игроки
раскрылись.

Способность к анализу не следует смешивать с простой
изобретательностью, ибо аналитик всегда изобретателен, тогда как
не всякий изобретательный человек способен к анализу. Умение
придумывать и комбинировать, в котором обычно проявляется
изобретательность и для которого френологи (совершенно напрасно,
по-моему) отводят особый орган, считая эту способность
первичной, нередко наблюдается даже у тех, чей умственный
уровень в остальном граничит с кретинизмом, что не раз
отмечалось писателями, живописующими быт и нравы. Между умом
изобретательным и аналитическим существует куда большее
различие, чем между фантазией и воображением, но это различие
того же порядка. В самом деле, нетрудно заметить, что люди
изобретательные - большие фантазеры и что человек с подлинно
богатым воображением, как правило, склонен к анализу.

Дальнейший рассказ послужит для читателя своего рода
иллюстрацией к приведенным соображениям.

Весну и часть лета 18... года я прожил в Париже, где свел
знакомство с неким мосье С.-Огюстом Дюпеном. Еще молодой
человек, потомок знатного и даже прославленного рода, он испытал
превратности судьбы и оказался в обстоятельствах столь
плачевных, что утратил всю свою природную энергию, ничего не
добивался в жизни и меньше всего помышлял о возвращении прежнего
богатства. Любезность кредиторов сохранила Дюпену небольшую
часть отцовского наследства, и, живя на ренту и придерживаясь
строжайшей экономии, он кое-как сводил концы с концами,
равнодушный к приманкам жизни. Единственная роскошь, какую он
себе позволял, - книги, - вполне доступна в Париже.

Впервые мы встретились в плохонькой библиотеке на улице
Монмартр, и так как оба случайно искали одну и ту же книгу,
чрезвычайно редкое и примечательное издание, то, естественно,
разговорились. Потом мы не раз встречались. Я заинтересовался
семейной историей Дюпена, и он поведал ее мне с обычной
чистосердечностью француза, рассказывающего вам о себе. Поразила
меня и обширная начитанность Дюпена, а главное - я не мог не
восхищаться неудержимым жаром и свежестью его воображения.

Я жил тогда в Париже совершенно особыми интересами и, чувствуя,
что общество такого человека неоценимая для меня находка, не
замедлил ему в этом признаться. Вскоре у нас возникло решение на
время моего пребывания в Париже поселиться вместе; а поскольку
обстоятельства мои были чуть получше, чем у Дюпена, то я снял с
его согласия и обставил в духе столь милой нам обоим
романтической меланхолии сильно пострадавший от времени дом
причудливой архитектуры в уединенном уголке Сен-Жерменского
предместья; давно покинутый хозяевами из-за каких-то суеверных
преданий, в суть которых мы не стали вдаваться, он клонился к
упадку.

Если бы наш образ жизни в этой обители стал известен миру, нас
сочли бы маньяками, хоть и безобидными маньяками. Наше уединение
было полным. Мы никого не хотели видеть. Я скрыл от друзей свой
новый адрес, а Дюпен давно порвал с Парижем, да и Париж не
вспоминал о нем. Мы жили только в себе и для себя.

Одной из фантастических причуд моего друга - ибо как еще это
назвать? - была влюбленность в ночь, в ее особое очарование; и
я покорно принял эту bizarrerie [Странность, чудачестве
(франц.).] как принимал и все другие, самозабвенно отдаваясь
прихотям друга. Темноликая богиня то и дело покидала нас, и,
чтобы не лишаться ее милостей, мы прибегали к бутафории: при
первом проблеске зари захлопывали тяжелые ставни старого дома и
зажигали два-три светильника, которые, курясь благовониями,
изливали тусклое, призрачное сияние. В их бледном свете мы
предавались грезам, читали, писали, беседовали, пока звон часов
не возвещал нам приход истинной Тьмы. И тогда мы рука об руку
выходили на улицу, продолжая дневной разговор или бесцельно
бродили до поздней ночи, находя в мелькающих огнях и тенях
большого города ту неисчерпаемую пищу для умственных восторгов,
какую дарит тихое созерцание-

В такие минуты я не мог не восхищаться аналитическим дарованием
Дюпена, хотя и понимал, что это лишь неотъемлемое следствие ярко
выраженной умозрительности его мышления. Да и Дюпену, видимо,
нравилось упражнять эти способности, если не блистать ими, и он,
не чинясь, признавался мне, сколько радости это ему доставляет.
Не раз хвалился он с довольным смешком, что люди в большинстве
для него - открытая книга, и тут же приводил ошеломляющие
доказательства того, как ясно он читает в моей душе. В подобных
случаях мне чудилась в нем какая-то холодность и отрешенность;
пустой, ничего не выражающий взгляд его был устремлен куда-то
вдаль, а голос, сочный тенор, срывался на фальцет и звучал бы
раздраженно, если бы не четкая дикция и спокойный тон. Наблюдая
его в эти минуты, я часто вспоминал старинное учение о
двойственности души и забавлялся мыслью о двух Дюпенах:
созидающем и расчленяющем.

Из сказанного отнюдь не следует, что разговор здесь пойдет о
неких чудесах; я также не намерен романтизировать своего героя.
Описанные черты моего приятеля-француза были только следствием
перевозбужденного, а может быть, и больного ума. Но о характере
его замечаний вам лучше поведает живой пример.

Как-то вечером гуляли мы по необычайно длинной грязной улице в
окрестностях Пале-Рояля. Каждый думал, по-видимому, о своем, и в
течение четверти часа никто из нас не проронил ни слова. Как
вдруг Дюпен, словно невзначай, сказал:

- Куда ему, такому заморышу! Лучше б он попытал счастья в театре
"Варьете".

- Вот именно, - ответил я машинально.

Я так задумался, что не сразу сообразил, как удачно слова Дюпена
совпали с моими мыслями. Но тут же опомнился, и удивлению моему
не было границ.

- Дюпен, - сказал я серьезно, - это выше моего понимания.
Сказать по чести, я поражен, я просто ушам своим не верю. Как вы
догадались, что я думал о... - Тут я остановился, чтобы
увериться, точно ли он знает, о ком я думал.

- ...о Шантильи, - закончил он. - Почему же вы запнулись? Вы
говорили себе, что при его тщедушном сложении нечего ему было
соваться в трагики.

Да, это и составляло предмет моих размышлений. Шантильи, quondam
[Некогда (лат.).] сапожник с улицы Сен-Дени, помешавшийся на
театре, недавно дебютировал в роли Ксеркса в одноименной
трагедии Кребийона и был за все свои старания жестоко освистан.

- Объясните мне, ради бога, свой метод, - настаивал я, - если он
у вас есть и если вы с его помощью так безошибочно прочли мои
мысли. - Признаться, я даже старался не показать всей меры
своего удивления.

- Не кто иной, как зеленщик, - ответил мой друг, - навел вас на
мысль, что сей врачеватель подметок не дорос до Ксеркса et id
genus omne [И ему подобных (лат.).].

- Зеленщик? Да бог с вами! Я знать не знаю никакого зеленщика!

- Ну, тот увалень, что налетел на вас, когда мы свернули сюда с
четверть часа назад.

Тут я вспомнил, что зеленщик с большой корзиной яблок на голове
по нечаянности чуть не сбил меня с ног, когда мы из переулка
вышли на людную улицу. Но какое отношение имеет к этому
Шантильи, я так и не мог понять.

Однако у Дюпена ни на волос не было того, что французы называют
charlatanerie [Очковтирательство (франц.).].

- Извольте, я объясню вам, - вызвался он. - А чтобы вы лучше
меня поняли, давайте восстановим весь ход ваших мыслей с нашего
последнего разговора и до встречи с пресловутым зеленщиком.
Основные вехи - Шантильи, Орион, доктор Никольс, Эпикур,
стереотомия, булыжник и - зеленщик.

Вряд ли найдется человек, которому ни разу не приходило в голову
проследить забавы ради шаг за шагом все, что привело его к
известному выводу. Это - преувлекательное подчас занятие, и кто
впервые к нему обратится, будет поражен, какое неизмеримое на
первый взгляд расстояние отделяет исходный пункт от конечного
вывода и как мало они друг другу соответствуют. С удивлением
выслушал я Дюпена и не мог не признать справедливости его слов.

Мой друг между тем продолжал:

- До того как свернуть, мы, помнится, говорили о лошадях. На
этом разговор наш оборвался. Когда же мы вышли сюда, на эту
улицу, выскочивший откуда-то зеленщик с большой корзиной яблок
на голове пробежал мимо и второпях толкнул вас на груду
булыжника, сваленного там, где каменщики чинили мостовую. Вы
споткнулись о камень, поскользнулись, слегка насупились,
пробормотали что-то, еще раз оглянулись на груду булыжника и
молча зашагали дальше. Я не то чтобы следил за вами: просто
наблюдательность стала за последнее время моей второй натурой.

Вы упорно не поднимали глаз и только косились на выбоины и
трещины в панели (из чего я заключил, что вы все еще думаете о
булыжнике), пока мы не поравнялись с переулком, который носит
имя Ламартина и вымощен на новый лад - плотно пригнанными
плитками, уложенными в шахматном порядке. Вы заметно повеселели,
и по движению ваших губ я угадал слово "стереотомия" - термин,
которым для пущей важности окрестили такое мощение. Я понимал,
что слово "стереотомия" должно навести вас на мысль об атомах и,
кстати, об учении Эпикура; а поскольку это было темой нашего
недавнего разговора - я еще доказывал вам, как разительно
смутные догадки благородного грека подтверждаются выводами
современной космогонии по части небесных туманностей, в чем
никто еще не отдал ему должного, - то я так и ждал, что вы
устремите глаза на огромную туманность в созвездии Ориона. И вы
действительно посмотрели вверх, чем показали, что я безошибочно
иду по вашему следу. Кстати, в злобном выпаде против Шантильи во
вчерашнем "Musee" некий зоил, весьма недостойно пройдясь насчет
того, что сапожник, взобравшийся на котурны, постарался изменить
самое имя свое, процитировал строчку латинского автора, к
которой мы не раз обращались в наших беседах. Я разумею стих:

Perdidit antiquum litera prima sonum