кать вверху в небесах, или внизу на  земле,  или  же  в
водах под землей. Словом, Пьер Бон-Бон  не  только  увидел,  что  у  его
величества попросту нет никаких глаз, но и не мог обнаружить ни  единого
признака их существования  в  прежние  времена,  ибо  пространство,  где
глазам полагается пребывать по естеству, было совершенно гладким.
   Воздержание от вопросов по  поводу  причин  столь  странного  явления
вовсе не входило в натуру метафизика, а ответ его  величества  отличался
прямотой, достоинством и убедительностью.
   - Глаза! - мой дорогой Бон-Бон - глаза, говорите вы?  -  о!  -  а!  -
Понимаю! Нелепые картинки - не правда ль? -  нелепые  картинки,  которые
ходят средь публики, создали ложное  представление  о  моей  наружности.
Глаза!!! - Конечно! Глаза, Пьер Бон-Бон, хороши на  подходящем  для  них
месте - их место на голове, скажете вы! - верно - на голове червя. Точно
так же и вам необходимы эти окуляры, и все ж вы  сейчас  убедитесь,  что
мое зрение проникает глубже вашего. Вон  там  в  углу  я  вижу  кошку  -
миленькая кошка - взгляните на нее - понаблюдайте за ней хорошенько.  Ну
как, Бон-Бон, видите ли вы  ее  мысли  -  мысли,  говорю  я,  -  идеи  -
концепции, - которые зарождаются под ее черепной коробкой? Вот то-то же,
не видите! Она думает, что мы восхищены длиной ее хвоста и  глубиной  ее
разума. Только что она пришла  к  заключению,  что  я  -  весьма  важное
духовное лицо, а вы - крайне поверхностный метафизик. Итак, вы видите, я
не вполне слеп; но тому, кто имеет мою профессию, глаза,  о  которых  вы
говорите, были бы попросту обузой, того и гляди их  выколят  вилами  или
вертелом для подрумянивания  грешников.  Вам  эти  оптические  штуковины
необходимы, я готов это признать. Постарайтесь, Бон-Бон, использовать их
хорошо; мое же зрение - душа.
   С этими словами гость налил себе вина и,  наполнив  до  краев  стакан
Бон-Бона,  предложил  ему  выпить  без  всякого   стеснения   и   вообще
чувствовать себя совсем как дома.
   - Неглупая вышла у вас  книга,  Пьер,  -  продолжал  его  величество,
похлопывая с хитрым видом нашего приятеля по плечу, когда  тот  поставил
стакан, в точности выполнив предписание гостя. - Неглупая  вышла  книга,
клянусь  честью.  Такая  работа  мне  по  сердцу.  Однако   расположение
материала, я думаю, можно  улучшить,  к  тому  же  многие  ваши  взгляды
напоминают мне Аристотеля. Этот философ  был  одним  из  моих  ближайших
знакомых. Я обожал его за отвратительный нрав  и  за  счастливое  уменье
попадать впросак. Есть только  одна  твердая  истина  во  всем,  что  он
написал, да и ту из  чистого  сострадания  к  его  бестолковости  я  ему
подсказал. Я полагаю, Пьер Бон-Бон, вы хорошо знаете  ту  восхитительную
этическую истину, на которую я намекаю?
   - Не могу сказать, чтоб я...
   - Ну, конечно же! Да ведь это я сказал Аристотелю, что  избыток  идей
люди удаляют через ноздри посредством чихания.
   - Что, безусловно, и-ик - и имеет место, - заметил метафизик, наливая
себе еще один стакан mousseux и подставляя гостю свою табакерку.
   - Был там еще такой  Платон,  -  продолжал  Его  Величество,  скромно
отклоняя табакерку и подразумеваемый комплимент, - был там еще Платон, к
которому одно время я питал самую дружескую  привязанность.  Вы  знавали
Платона, Бон-Бон? - ах, да,  -  приношу  тысячу  извинений.  Однажды  он
встретил меня в Афинах, в  Парфеноне,  и  сказал,  что  хочет  разжиться
идеей. Я посоветовал ему написать что  разум  есть  свирель.  Он  обещал
именно так и поступить, и отправился домой, а я  заглянул  к  пирамидам.
Однако моя совесть грызла меня за то, что я высказал истину, хотя бы и в
помощь другу, и, поспешив назад в Афины, я подошел к креслу философа как
раз в тот момент, когда он выводил словечко глаз. Я дал лямбде щелчка, и
она опрокинулась; поэтому фраза читается теперь как Разум  есть  глаз  и
составляет, видите ли, основную доктрину его метафизики.
   - Вы бывали когда-нибудь в Риме? -  спросил  restaurateur,  прикончив
вторую бутылку mousseux и доставая из буфета приличный запас шамбертена.
   - Только однажды, monsieur Бон-Бон, только однажды.  В  то  время,  -
продолжал дьявол, словно читая по книге, -  в  то  время  настал  период
анархии, длившийся пять  лет,  когда  в  республике,  лишенной  всех  ее
должностных лиц, не осталось иных управителей, кроме народных  трибунов,
да к тому же не облеченных  полномочиями  исполнительной  власти.  В  то
время, monsieur Бон-Бон, только в то время я  побывал  в  Риме,  и,  как
следствие этого, я не имею ни малейшего знакомства с его философией .
   - Что вы думаете - и-ик - думаете об - и-ик Эпикуре?
   - Что я думаю о ком, о ком? - переспросил с изумлением дьявол. -  Ну,
уж в Эпикуре вы не найдете ни малейшего изъяна! Что я думаю об  Эпикуре!
Вы имеете в виду меня, сэр? - Эпикур - это я! Я  -  тот  самый  философ,
который написал все до единого триста  трактатов,  упоминаемых  Диогеном
Лаэрцием.
   - Это ложь! -  сказал  метафизик,  которому  вино  слегка  ударило  в
голову. - Прекрасно! - Прекрасно, сэр!  -  Поистине  прекрасно,  сэр!  -
проговорил его величество, по всей видимости, весьма польщенный.
   - Это ложь! - повторил restaurateur, не допуская возражений, - это  -
и-ик - ложь!
   - Ну, ну, пусть  будет  по-вашему!  -  сказал  миролюбиво  дьявол,  а
Бон-Бон, побив его величество в  споре,  счел  своим  долгом  прикончить
вторую бутылку шамбертена.
   - Как я уже говорил, - продолжал посетитель, - как я отмечал  немного
ранее, некоторые понятия в этой вашей книге,  monsieur  Бон-Бон,  весьма
outre <Вычурны (франц.)>. Вот, к слову сказать, что за околесицу  несете
вы там о душе? Скажите на милость, сэр, что такое душа?
   - Дуу- и-ик - ша, - ответил метафизик, заглядывая в рукопись, -  душа
несомненно...
   - Нет, сэр!
   - Безусловно...
   - Нет, сэр!
   - Неоспоримо...
   - Нет, сэр...
   - Очевидно...
   - Нет, сэр!
   - Неопровержимо...
   - Нет, сэр!
   - И-ик!..
   - Нет, сэр!
   - И вне всякого сомнения, ду...
   - Нет, сэр, душа вовсе не  это!  (Тут  философ,  бросая  по  сторонам
свирепые взгляды,  воспользовался  случаем  прикончить  без  промедления
третью бутылку шамбертена.) - Тогда - и - и - ик - скажите  на  милость,
сэр, что ж - что ж это такое?
   - Это несущественно, monsieur  Бон-Бон,  -  ответил  его  величество,
погружаясь в воспоминания. - Мне доводилось отведывать - я имею  в  виду
знавать - весьма скверные души, а подчас и весьма  недурные.  -  Тут  он
причмокнул губами  и,  ухватясь  машинально  рукой  за  том,  лежащий  в
кармане, затрясся в неудержимом припадке чиханья.
   Затем он продолжал:
   - У Кратина душа была сносной; у Аристофана - пикантной; у Платона  -
изысканной - не у вашего Платона, а у  того,  у  комического  поэта;  от
вашего Платона стало бы дурно  и  Церберу  -  тьфу!  Позвольте,  кто  же
дальше? Был там еще Невий, Андроник, Плавт и Терен-ций. А затем Луцилий,
Катулл, Назон и Квинт  Флакк  -  миляга  Квинти,  чтобы  потешить  меня,
распевал seculare <Юбилейный гимн (лат.).>, пока я подрумянивал  его,  в
благодушнейшем настроении, на вилке. Но все ж им недоставало  настоящего
вкуса, этим римлянам. Один упитанный грек стоил дюжины, и к  тому  ж  не
начинал  припахивать,  чего  не  скажешь  о  квиритах.  Отведаем  вашего
сотерна!
   К  этому  времени  Бон-Бон  твердо  решил  nil  admirari  <Ничему  не
удивляться (лат.).>  и  сделал  попытку  подать  требуемые  бутылки.  Он
услышал, однако, в комнате странный звук, словно кто-то  махал  хвостом.
На этот, хотя и крайне недостойный со стороны его величества, звук,  наш
философ не стал обращать внимания, он попросту дал пуделю пинка и  велел
ему лежать смирно. Меж тем посетитель продолжал свой рассказ:
   - Я нашел, что Гораций на вкус очень  схож  с  Аристотелем,  -  а  вы
знаете, я люблю разнообразие. Теренция я не мог  отличить  от  Менандра.
Назон, к  моему  удивлению,  обманчиво  напоминал  Никандра  под  другим
соусом.  Вергилий  сильно  отдавал  Феокритом.  Марциал   напомнил   мне
Архилоха, а Тит Ливии определенно был Полибием и не кем другим.
   - И - и-ик! - ответил Бон-Бон, а его величество продолжал:
   - Но если у меня и есть страстишка, monsieur Бон-Бон -  если  и  есть
страстишка, так это к философам. Однако ж, позвольте  мне  сказать  вам,
сэр, что не всякий чер... - я хочу сказать, не всякий  джентльмен  умеет
выбрать философа. Те, что подлиннее, - не хороши, и даже лучшие, если их
не зачистишь, становятся горклыми из-за желчи.
   - Зачистишь?
   - Я хотел сказать, не вынешь из тела.
   - Ну а как вы находите - и - и-ик - врачей?
   - И не упоминайте о них! - мерзость! (Здесь его  величество  потянуло
на рвоту). - Я откушал лишь одного ракалью Гиппократа - ну и вонял же он
асафетидой - тьфу! тьфу! тьфу! -  я  подцепил  простуду,  полоща  его  в
Стиксе, и вдобавок он наградил меня азиатской холерой.
   - Ско - ик - тина! - выкрикнул  Бон-Бон.  -  Клистирная  -  и-и-ик  -
кишка! - и философ уронил слезу.
   - В конце-то концов, - продолжал посетитель,  -  в  конце-то  концов,
если чер... - если джентльмен хочет остаться в живых, он должен обладать
хоть  некоторыми  талантами;  у  нас  круглая   физиономия   -   признак
дипломатических способностей.
   - Как это?
   - Видите ли, иной раз бывает очень туго с провиантом.  Надо  сказать,
что в нашем знойном климате зачастую трудно сохранить душу в живых свыше
двух или трех часов; а после смерти, если ее немедля не сунуть в  рассол
(а соленые души - совсем не то, что свежие), она начинает припахивать  -
понятно, а? Каждый раз опасаешься порчи,  если  получаешь  душу  обычным
способом.
   - И-ик! - И-ик! - Да как  лее  вы  там  живете?  Тут  железная  лампа
закачалась с удвоенной силой, а дьявол привстал со своего кресла; однако
же, с легким вздохом он занял прежнюю позицию и лишь сказал нашему герою
вполголоса: - Прошу вас, Пьер Бон-Бон, не надо больше браниться.
   В знак полного понимания и молчаливого согласия хозяин опрокинул  еще
один стакан, и посетитель продолжал :
   - Живем? Живем мы по-разному. Большинство умирает с  голоду,  иные  -
питаются солониной; что ж касается меня, то я покупаю мои  души  vivente
corpore <Здесь: в живом теле, на корню (лат.).>, в  каковом  случае  они
сохраняются очень неплохо.
   - Ну, а тело?! - и-ик - а тело?!
   - Тело, тело - а причем тут тело? - О! - а! - понимаю!  Что  ж,  сэр,
тело нисколько не страдает от подобной коммерции. В свое время я  сделал
множество покупок такого рода,  и  стороны  ни  разу  не  испытывали  ни
малейшего неудобства. Были тут и Каин, и Немврод, и Нерон, и Калигула, и
Дионисий, и Писистрат, и тысячи других, которые во второй половине своей
жизни попросту позабыли, что значит иметь душу, а меж тем, сэр, эти люди
служили украшением общества. Да взять хотя бы  А.,  которого  вы  знаете
столь  же  хорошо,  как  и  я!  Разве  он  не   владеет   всеми   своими
способностями, телесными и духовными? Кто напишет эпиграмму острей?  Кто
рассуждает остроумней? Но, погодите, договор  с  ним  находится  у  меня
здесь, в записной книжке.
   Говоря это, он достал красное кожаное портмоне и вынул из него  пачку
бумаг. Перед Бон-Боном мелькнули буквы Маки... Маза...  Робе..  Сп..,  и
слова Калигула, Георг, Елизавета. Его величество выбрал узенькую полоску
пергамента и прочел вслух следующее:
   - Сим, в компенсацию за определенные умственные дарования, а также  в
обмен на тысячу луидоров, я, в возрасте одного  года  и  одного  месяца,
уступаю  предъявителю  данного   соглашения   все   права   пользования,
распоряжения и владения тенью, именуемой  моей  душой.  Подписано:  А...
<Читать - Аруэ? (Примеч, авт.)>  (Тут  его  величество  прочел  фамилию,
указать которую более определенно я не считаю  для  себя  возможным.)  -
Неглупый малый, - прибавил он, - но, как и вы, Бон-Бон,  он  заблуждался
насчет души. Душа это тень! Как бы не так! Душа - тень! Ха!  ха!  ха!  -
хе! хе! хе! - хо! хо! хо! Подумать только - фрикасе из тени!
   - Подумать только - и-ик! - фрикасе из тени! - воскликнул наш  герой,
в  голове  у  которого  наступало  прояснение  от  глубочайших   мыслей,
высказанных его величеством.
   - Подумать только - фри-ик-касе из тени! Черт подери! - И-ик! - Хм! -
Да будь я на месте - и-ик! - этого простофили! Моя душа. Мистер... Хм!
   - Ваша душа, monsieur Бон-Бон?
   - Да, сэр - и-ик! - моя душа была бы...
   - Чем, сэр?
   - Не тенью, черт подери!
   - Вы хотите сказать...
   - Да, сэр, моя душа была бы - и-ик! - хм! - да, сэр.
   Уж не станете ли вы утверждать...
   - Моя душа особенно - и-ик! - годилась бы - и-ик! для...
   - Для чего, сэр?
   - Для рагу.
   - Неужто?
   - Для суфле!
   - Не может быть!
   - Для фрикасе!
   - Правда?
   - Для рагу и для фрикандо - послушай-ка, приятель, я тебе ее  уступлю
- и-ик - идет! - Тут философ, шлепнул его величество по спине.
   - Это  немыслимо!  -  невозмутимо  ответил  последний,  поднимаясь  с
кресла. Метафизик недоуменно уставился, на него.
   - У меня их сейчас предостаточно, - пояснил его величество.
   - Да - и-ик - разве? - сказал философ.
   - Не располагаю средствами.
   - Что?
   - К тому ж, с моей стороны, было бы некрасиво...
   - Сэр!
   - Воспользоваться...
   - И-ик!
   - Вашим нынешним омерзительным и недостойным состоянием.
   Гость поклонился и исчез - трудно установить, каким  способом,  -  но
бутылка, точным броском запущенная в "злодея",  перебила  подвешенную  к
потолку цепочку, и метафизик распростерся на  полу  под  рухнувшей  вниз
лампой.


ЦОГ ДЕ Л'ОМАЕТ

Эдгар Аллан ПО



ONLINE БИБЛИОТЕКА http://bestlibrary.org.ru


   И вмиг попал он в климат попрохладней

   Каупер

   Ките умер от рецензии. А кто это умер от "Андромахи" <Монфлери  Автор
"Parnasse Reforms" ("Преображенного Парнаса) заставляет его  говорить  в
Гадесе "L'homme done qui voudrait savoir се dont je suis mort, qu il  ne
demande pas s'll fut de devre ou de podagre ou d'autre chose, mais qu'll
entende que ce fut de "L'Andromaque" (Если кто пожелал бы узнать, отчего
я умер, пусть не спрашивает,  от  лихорадки  или  от  подагры,  или  еще
чего-либо, но пусть знает, что от "Андромахи")>? Ничтожные  душонки!  Де
л'Омлет погиб от ортолана. L'historie en  est  breve  <Повесть  об  этом
короткая (франц.)>. Дух Апиция, помоги мне!
   Из  далекого  родного  Петру   маленький   крылатый   путешественник,
влюбленный и томный, был доставлен в золотой клетке  на  Шоссе  д'Антен.
Шесть пэров  империи  передавали  счастливую  птицу  от  ее  царственной
владелицы, Ла Беллиссимы, герцогу де л'Омлет.
   В тот вечер герцогу предстояло ужинать одному.  Уединившись  в  своем
кабинете, он полулежал на оттоманке - на  той  самой,  ради  которой  он
нарушил верность своему королю, отбив  ее  у  него  на  аукционе,  -  на
пресловутой оттоманке Cadet.
   Iн  погружает  лицо  в  подушки.  Часы  бьют!  Не   в   силах   далее
сдерживаться, его светлость проглатывает оливку. Под звуки  пленительной
музыки дверь тихо растворяется, и  нежнейшая  из  птиц  предстает  перед
влюбленнейшим из людей. Но  отчего  на  лице  герцога  отражается  такой
ужас?
   - Horreur! - chien! - Baptiste! - l'oiseau! ah, bon Dieu! cet  oiseau
modeste que tu es deshabille de ses plumes  et  que  tu  as  servi  sans
papier! <Ужас! - собака ! - Батист! - птица, о Боже! Эта скромная птица,
с которой  ты  снял  перья  и  которую  подаешь  без  бумажной  обертки!
(франц.)>. Надо ли  говорить  подробнее?  Герцог  умирает  в  пароксизме
отвращения.

***

   - Ха! ха! ха! - произнес его светлость на  третий  день  после  своей
кончины.
   - Хи, хи! хи! - негромко откликнулся Дьявол, выпрямляясь с  надменным
видом.
   - Вы, разумеется, шутите, - сказал де л'Омлет. -  Я  грешил  -  c'est
vrai <Это правда (франц.).>, - но рассудите, дорогой сэр, -  не  станете
же вы приводить в исполнение столь варварские угрозы!
   - Чегой-то? - переспросил его величество. - А ну-ка,  раздевайся,  да
поживее!
   - Раздеться? Ну, признаюсь! Нет, сэр, я не сделаю  ничего  подобного.
Кто  вы  такой,  чтобы  я,  герцог  де   л'Омлет,   князь   де   Паштет,
совершеннолетний, автор "Мазуркиады" и член  Академии,  снял  по  вашему
приказу   лучшие   панталоны   работы    Бурдона,    самый    элегантный
robe-de-chambre <Халат (франц.).>,  когда-либо  сшитый  Ромбером,  -  не
говоря уж о том, что придется еще снимать и папильотки и перчатки...
   - Кто я такой? Изволь. Я - Вельзевул, повелитель мух.  Я  только  что
вынул тебя из гроба розового дерева, отделанного слоновой костью. Ты был
как-то странно надушен, а поименован согласно  накладной.  Тебя  прислал
Белиал, мой смотритель кладбищ. Вместо  панталон,  сшитых  Бурдоном,  на
тебе пара отличных полотняных кальсон, а твой robe-de-chambre  -  просто
саван изрядных  размеров.  -  Сэр!  -  ответил  герцог.  -  Меня  нельзя
оскорблять безнаказанно. Сэр! Я не премину рассчитаться с  вами  за  эту
обиду. О своих намерениях я вас извещу, а пока au  revoir  <До  свидания
(франц.).>! -  и  герцог  собирался  уже  откланяться  его  сатанинскому
величеству, но один из придворных вернул его назад.  Тут  его  светлость
протер глаза, зевнул, пожал плечами и задумался. Убедившись, что все это
происходит именно с ним,  он  бросил  взгляд  вокруг.  Апартаменты  были
великолепны. Даже де л'Омлет  признал  их  bien  comme  il  faut  <Очень
приличными (франц.)>. Они поражали не столько длиною и шириною,  сколько
высотою. Потолка не было - нет - вместо  него  клубилась  плотная  масса
огненных облаков. При взгляде вверх у его светлости закружилась  голова.
Оттуда спускалась цепь из неведомого кроваво-красного  металла;  верхний
конец ее, подобно городу Бостону, терялся  parmi  les  nues  <В  облаках
(франц.).>.
   E нижнему был подвешен большой светильник. Герцог узнал в нем  рубин;
но он изливал такой яркий и страшный свет, какому никогда не поклонялась
Персия, какого не воображал себе гебр  и  ни  один  мусульманин,  когда,
опьяненный опиумом, склонялся на  ложе  из  маков,  оборотясь  спиною  к
цветам, а лицом к Аполлону.  Герцог  пробормотал  проклятие,  выражавшее
явное одобрение.
   Углы зала закруглялись,  образуя  ниши.  В  трех  из  них  помещались
гигантские  изваяния.  Их  красота   была   греческой,   уродливость   -
египетской, их tout ensemble <Общий вид (франц.).> - чисто  французским.
Статуя, занимавшая четвертую нишу, была закрыта покрывалом;  ее  размеры
были значительно меньше. Но видна была тонкая лодыжка и ступня, обутая в
сандалию. Де л'Омлет прижал руку к сердцу, закрыл  глаза,  открыл  их  и
увидел, что его сатанинское величество покраснел.
   А картины! Киприда! Астарта! Ашторет! Их тысяча и все это -  одно.  И
Рафаэль видел их! Да, Рафаэль побывал здесь; разве не  он  написал..,  и
разве не тем погубил свою душу? Картины! Картины! О роскошь,  о  любовь!
Кто, увидев эту запретную красоту,  заметил  бы  изящные  золотые  рамы,
сверкавшие, точно звезды, на стенах из гиацинта и порфира?
   Но у герцога замирает сердце. Не подумайте, что он ошеломлен роскошью
или одурманен сладострастным дыханием бесчисленных курильниц. C'est vrai
que de toutes ces choses il a pense beaucoup - mais! <Правда,  обо  всех
этих вещах он много думал - но! (франц..).> Герцог  де  л'Омлет  поражен
ужасом; ибо сквозь  единственное  незанавешенное  окно  он  видит  пламя
самого  страшного  из  всех  огней!  Le  pauvre  Due   <Бедный   герцог!
(фраку.).>! Aму кажется, что звуки, которые непрерывно проникают  в  зал
через эти волшебные окна, превращающие их в сладостную музыку, - не  что
иное, как стоны и завывания казнимых грешников. А там? - Вон там, на той
о