м выговорил мистер Фезерстоун и разразился таким
кашлем, что Мэри Гарт бросилась к нему, так и не  узнав,  кто  приехал  на
лошадях, чьи копыта процокали под окном к крыльцу.
   Мистер Фезерстоун еще кашлял, когда в комнату вошла Розамонда,  которая
в  амазонке  выглядела  даже  грациознее,  чем   обычно.   Она   церемонно
поклонилась миссис Уол, а та произнесла сухо:
   - Как поживаете, мисс?
   Розамонда с улыбкой кивнула Мэри и осталась  стоять,  дожидаясь,  чтобы
дядя справился со своим кашлем и заметил ее.
   - Ну-ну, мисс, - сказал он наконец, - очень  ты  разрумянилась.  А  где
Фред?
   - Повел лошадей на конюшню. Он сейчас придет.
   - Садись-ка, садись. Миссис Уол, не пора ли тебе ехать?
   Даже те соседи, которые прозвали Питера Фезерстоуна  старым  лисом,  не
могли бы поставить ему в упрек лицемерную вежливость, и его  сестра  давно
привыкла к тому, что с родственниками он обходится совсем уж бесцеремонно.
Впрочем, по ее убеждению, всевышний, даруя человекам семьи, предоставил им
полную свободу от взаимной любезности. Она медленно  встала  без  малейших
признаков досады и произнесла  обычным  своим  приглушенным  и  бесцветным
голосом:
   - Братец, желаю, чтобы новый доктор сумел вам помочь. Соломон  говорит,
что его очень хвалят. И уж конечно я уповаю, что  ваш  час  еще  далек.  А
ухаживать за вами заботливей вашей родной сестры и ваших родных  племянниц
никто не будет, скажите только слово. И Ребекка и Джоанна, и Элизабет - вы
ведь сами знаете.
   - Как же, как же, помню! Сама увидишь, что я их не забыл,  -  все  трое
темноволосые и одна другой некрасивее Им  ведь  деньги  пригодятся,  э?  В
нашем роду красивых женщин никогда не бывало,  но  у  Фезерстоунов  всегда
водились деньги, и у Уолов тоже. Да,  у  Уола  деньги  водились.  Солидный
человек был Уол. Да-да, деньги - хорошее яичко, и если они  у  тебя  есть,
так оставь их в теплом гнездышке. Счастливого пути, миссис Уол.
   Мистер Фезерстоун обеими руками потянул свой парик, словно  намереваясь
закрыть уши, и его сестра удалилась, размышляя над его последними словами,
загадочными как изречение оракула. Как ни опасалась она  молодых  Винси  и
Мэри Гарт, под всеми наносами в ее душе пряталось убеждение, что  ее  брат
Питер Фезерстоун ни в коем случае не  завещает  свою  недвижимость  помимо
кровных родственников: а то зачем бы всевышний, не послав  ему  потомства,
прибрал обеих его жен, когда он столько нажил на магнезии и еще на  всякой
всячине, да так, что люди только диву давались? И  зачем  тогда  в  Лоуике
есть приходская церковь, где Уолы и Паудреллы  из  поколения  в  поколение
делили одну скамью, а Фезерстоуны сидели на соседней, если на следующее же
воскресенье после кончины ее братца Питера  люди  узнают,  что  его  родня
осталась ни  при  чем?  Человеческое  сознание  не  способно  воспринимать
нравственный хаос: подобный возмутительный исход был просто  немыслим.  Но
как часто мы страшимся того, что просто немыслимо!
   Когда вошел Фред, старик посмотрел на него с веселой искоркой в глазах,
которую молодой человек нередко имел основания истолковывать как одобрение
его щеголеватому виду.
   - Вы, девицы, подите себе, -  сказал  мистер  Фезерстоун.  -  Мне  надо
поговорить с Фредом.
   - Пойдем ко мне в комнату, Розамонда. Там, правда, холодно, но немножко
ведь ты потерпишь, - сказала Мэри.
   Девушки не только были знакомы с детства, но и учились в одном пансионе
(Мэри, кроме того, занималась там с,  младшими  девочками),  а  потому  их
связывали общие воспоминания и они любили  поболтать  наедине.  Собственно
говоря, отчасти из-за этого tete-a-tete [разговор наедине (фр.)] Розамонда
и хотела поехать в Стоун-Корт.
   Мистер Фезерстоун молча ждал, пока дверь за  ними  не  затворилась.  Он
смотрел на Фреда все с той же искоркой в глазах и пожевывал губами, как  у
него было в обыкновении. А заговорил  он  тихим  голосом,  который  больше
подошел бы доносчику,  намекающему  на  то,  что  его  можно  купить,  чем
обиженному  старшему  родственнику.  Отступления  от  правил  общественной
морали не вызывали у него нравственного негодования, даже когда он сам мог
стать их жертвой. Ему  представлялось  совершенно  в  порядке  вещей,  что
другие хотят поживиться за его счет, да только он-то им не по зубам.
   - Так значит, сударь, ты платишь десять  процентов  за  ссуду,  которую
обязался вернуть, заложив мою землю, когда я отойду  к  праотцам,  э?  Ну,
скажем, ты дал мне год жизни. Но ведь  у  меня  еще  есть  время  изменить
завещание.
   Фред покраснел. Денег на подобных условиях он по понятным  причинам  не
занимал,  но  действительно  говорил  -  и,  возможно,  с   куда   большей
уверенностью, чем ему помнилось,  -  о  том,  что  сумеет  расплатиться  с
нынешними своими долгами, получив землю Фезерстоуна.
   - Я не понимаю, что вы имеете в виду, сэр. Никаких денег я никогда  под
подобный ненадежный залог не занимал. Объясните мне, будьте так добры.
   - Нет уж, сударь, это ты объясняй. У меня ведь есть еще время  изменить
завещание, вот так-то. Я в здравом уме: могу без счетов вычислить  сложные
проценты и назвать по фамилии всех  дураков  не  хуже,  чем  двадцать  лет
назад. Да и какого черта? Мне еще нет восьмидесяти.  Но  вот  что  я  тебе
скажу: ты давай-ка возражай.
   - Но я уже возразил, сэр, -  ответил  Фред  с  некоторым  раздражением,
забывая, что его дядя в своей речи не делал различия между  возражением  и
опровержением, хотя смысла этих понятий отнюдь не путал и про себя нередко
удивлялся,  сколько  дураков  принимают  его  голословные  утверждения  за
доказательства. - Но готов возразить еще раз: это глупая выдумка, и ничего
больше.
   - Э-э, нет! Ты мне документик подай. Рассказывал-то надежный человек.
   - Так назовите его, и пусть он укажет, у кого я занял деньги.  Тогда  я
смогу опровергнуть эту ложь.
   - Человек, скажу я тебе, куда как надежный - без его ведома в Мидлмарче
мало что случается. Это твой распрекрасный, благочестивый  дядя.  Ну,  так
как же? - Тут мистер Фезерстоун содрогнулся от внутреннего смеха.
   - Мистер Булстрод?
   - А то кто же?
   - Ну, так эта  сплетня  выросла  из  каких-нибудь  его  нравоучительных
замечаний по моему адресу.  Или  вам  сказали,  что  он  назвал  человека,
который ссудил меня деньгами?
   - Если такой человек есть, так Булстрод  знает,  кто  он,  можешь  быть
спокоен. А если ты,  скажем,  только  пытался  занять,  а  тебе  не  дали,
Булстрод и про это знал бы. Принеси мне от Булстрода писульку, что  он  не
верит, будто ты обязался заплатить свои долги моей землей. Ну, так как же?
   На лице мистера Фезерстоуна одна гримаса  сменяла  другую:  он  доказал
здравость своего ума и твердость памяти и теперь давал  выход  безмолвному
торжеству.
   Фред понял, что попал в весьма неприятное положение.
   - Вы, наверное, шутите, сэр. Мистер Булстрод,  как  и  всякий  человек,
может верить во многое такое, что на самом деле вовсе и не правда, а  меня
он недолюбливает. Мне нетрудно добиться, чтобы он написал,  что  не  знает
никаких фактов, подтверждающих сплетню, которая до вас дошла, хоть  это  и
может повести к неприятностям. Но как же я  потребую,  чтобы  он  написал,
чему про меня верит, а чему не верит! -  Фред  перевел  дух  и  добавил  в
расчете на дядюшкино тщеславие: - Джентльмены таких вопросов не задают.
   Но его маневр оказался бесполезным.
   - Понимаю, понимаю. Ты больше боишься обидеть Булстрода,  чем  меня.  А
что он такое? У него в наших краях нет ни клочка земли. Легкую наживу  ему
подавай! Чуть дьявол перестанет ему подсоблять, так от него  пустое  место
останется. Вот и вся цена его благочестию: господа хочет в долю взять. Ну,
уж это - шалишь! Когда я в церковь хаживал, одно я понял раз  и  навсегда:
господь, он к земле привержен.  Обещает  землю  и  дарует  землю,  и  кому
ниспосылает богатство, так зерном и скотом. А ты  вот  на  другую  сторону
перекинулся, и Булстрод  с  легкой  наживой  тебе  больше  по  вкусу,  чем
Фезерстоун и земля.
   - Прошу прощения, сэр, - сказал Фред. Он встал со стула и, повернувшись
спиной к камину, пощелкивал хлыстом по сапогу. - Ни  Булстрод,  ни  легкая
нажива мне вовсе не по вкусу.
   Он говорил угрюмо, понимая, что его слова бесполезны.
   - Ну-ну, без меня ты,  как  вижу,  легко  обойдешься,  -  начал  мистер
Фезерстоун, которому в душе очень  не  хотелось,  чтобы  Фред  повел  себя
независимо. - Тебе ни  земли  не  надо,  чтобы  помещиком  зажить,  чем  в
попах-то голодать, ни сотни фунтов в задаточек. Мне-то все едино.  Я  хоть
пять приписок к завещанию сделаю, а  банкноты  свои  приберегу  на  черный
день. Мне-то все едино.
   Фред снова покраснел. Фезерстоун редко дарил ему деньги, и лишиться ста
фунтов сейчас ему было куда обиднее, чем земли в отдаленном будущем.
   - Вы напрасно считаете  меня  неблагодарным,  сэр.  И  к  вашим  добрым
намерениям по отношению ко мне я отношусь с должным уважением.
   - Вот и хорошо. Так докажи это. Принеси мне письмо от Булстрода, что он
не верит, будто ты хвастал и обещал уплатить свои долги моей  землицей,  а
тогда, если ты попал в какую-нибудь переделку, мы посмотрим, не смогу ли я
тебя выручить. Ну, так как  же?  По  рукам?  А  теперь  поддержи  меня,  я
попробую пройтись по комнате.
   Фред, как ни был он раздосадован, невольно пожалел никем  не  любимого,
никем не уважаемого старика, который еле передвигал распухшие  от  водянки
ноги и выглядел совсем беспомощным. Поддерживая дядю под локоть, он думал,
что не хотел бы стать таким дряхлым  и  больным,  и  терпеливо  выслушивал
обычную воркотню, сначала у окна - о цесарках и о флюгере, а  затем  перед
немногочисленными книжными полками, главное украшение  которых  составляли
Иосиф Флавий, Колпеппер, "Мессиада" Клопштока (*45) в кожаных переплетах и
несколько номеров "Журнала Джентльмена".
   - Прочти  мне  названия  книжек.  Ну-ка,  ну-ка!  Ты  ведь  обучался  в
университете.
   Фред прочел заглавия.
   - Так к чему девочке еще книги? Для чего ты ей их возишь?
   - Они доставляют ей удовольствие, сэр. Она любит читать.
   - Слишком уж  любит,  -  сварливо  заметил  мистер  Фезерстоун.  -  Все
предлагала почитать мне, когда сидела со мной. Но я этому  положил  конец.
Почитает вслух газету, ну и довольно для одного дня. А чтобы она про  себя
читала, так я этого терпеть не могу. Так смотри, больше ей книг  не  вози,
слышишь?
   - Слышу, сэр. - Фред не в первый раз получал это приказание и продолжал
втайне его нарушать.
   - Позвони-ка, - распорядился мистер Фезерстоун. - Пусть девочка придет.
   Тем временем Розамонда и Мэри успели сказать друг другу гораздо больше,
чем Фред и мистер Фезерстоун. Они так и не сели,  а  стояли  у  туалетного
столика возле окна. Розамонда сняла шляпку, разгладила вуаль  и  кончиками
пальцев поправляла волосы - не белобрысые и не  рыжеватые,  а  золотистые,
как у младенца. Мэри Гарт казалась совсем  некрасивой  между  этими  двумя
нимфами - одной в зеркале и другой перед ним, - которые  глядели  друг  на
друга глазами небесной синевы, такой глубокой, что восхищенные наблюдатели
могли прочесть в них самые неземные мысли, и  достаточно  глубокой,  чтобы
скрыть истинный их смысл, если он  был  более  земным.  В  Мидлмарче  лишь
двое-трое детей могли бы потягаться с  Розамондой  белокуростью  волос,  а
облегающая  амазонка  подчеркивала  мягкость  линий  ее  стройной  фигуры.
Недаром чуть ли не все мидлмарчские  мужчины  за  исключением  ее  братьев
утверждали, что мисс Винси - лучшая девушка в мире, а  некоторые  называли
ее ангелом. Мэри Гарт,  наоборот,  выглядела  самой  обычной  грешницей  -
смуглая кожа, вьющиеся темные, но жесткие и непослушные волосы,  маленький
рост.  А  сказать,  что  она   была   зато   наделена   всеми   возможными
добродетелями, значило бы уклониться от истины. Некрасивость, точно так же
как красота, несет с собой свои соблазны и пороки.  Ей  часто  сопутствует
притворная кротость или же непритворное озлобление во всем его безобразии.
Ведь когда тебя сравнивают с красавицей  подругой  и  называют  дурнушкой,
этот эпитет, несмотря на  всю  его  справедливость  и  точность,  вызывает
далеко не самые лучшие чувства. Во всяком случае, к  двадцати  двум  годам
Мэри еще не приобрела того безупречного здравого смысла и тех превосходных
принципов, какими рекомендуется  обзаводиться  девушкам,  не  столь  щедро
взысканным судьбой, словно  эти  качества  можно  получить  по  желанию  в
надлежащей пропорции с примесью покорности судьбе. Живой  ум  сочетался  в
ней  с  насмешливой  горечью,  которая  постоянно  обновлялась  и  никогда
полностью не исчезала, хотя иногда и смягчалась благодарностью к тем,  кто
не учил ее быть довольной своим жребием,  а  просто  старался  сделать  ей
что-нибудь  приятное.  Приближение  поры  женского  расцвета  сгладило  ее
некрасивость, в  которой,  впрочем,  не  было  ничего  отталкивающего  или
болезненного, - вовсе времена и на всех широтах у матерей человеческих под
головным убором, иногда изящным, а иногда и нет можно было  увидеть  такие
лица. Рембрандт с удовольствием написал бы ее, и эти крупные черты  дышали
бы на полотне умом и искренностью. Потому что искренность,  правдивость  и
справедливость были главными душевными свойствами Мэри - она не  старалась
создавать иллюзий и не питала их на свой  счет,  а  в  хорошем  настроении
умела даже посмеяться над собой. Так и теперь,  увидев  свое  отражение  в
зеркале возле отражения Розамонды, она сказала со смехом:
   - Какая я рядом с тобой чернушка, Рози! Должна признаться, ты мне очень
не к лицу.
   - Ах, нет! О твоей внешности никто вовсе не думает, Мэри. Ты всегда так
благоразумна  и  обязательна.  Да  и  какое  значение  имеет  красота!   -
воскликнула Розамонда, обернувшись к Мэри, и тотчас скосила глаза на  свою
шейку, открывшуюся теперь ее взгляду.
   - То есть моя красота, хочешь ты сказать, - ответила Мэри иронически.
   "Бедная Мэри! - подумала Розамонда.  -  Как  ни  старайся  говорить  ей
приятное, она все равно обижается".
   А вслух она спросила:
   - Что ты поделывала последнее время?
   -  Я?  Приглядывала  за  хозяйством,   наливала   мягчительный   сироп,
притворялась заботливой и довольной,  а  кроме  того,  продолжала  учиться
скверно думать о всех и каждом.
   - Да, тебе здесь живется тяжело.
   - Нет, - резко сказала Мэри, вскинув голову. -  По-моему,  мне  живется
куда легче, чем вашей мисс Морган.
   - Да, но мисс Морган такая неинтересная и немолодая.
   - Наверное, самой себе она интересна,  и  я  не  так  уж  уверена,  что
возраст приносит облегчение от забот.
   - Пожалуй,  -  сказала  Розамонда  задумчиво.  -  Даже  непонятно,  чем
существуют люди, когда у них нет ничего впереди. Ну, конечно, всегда можно
найти опору в религии. Впрочем, - и на ее щеках появились ямочки, -  тебя,
Мэри, такая судьба вряд ли ждет. Тебе ведь могут сделать предложение.
   - А ты от кого-нибудь слышала о подобном намерении?
   - Ну что ты! Но джентльмен, который видит тебя чуть ли не каждый  день,
наверное, может в тебя влюбиться.
   Мэри слегка  переменилась  в  лице  -  главным  образом  из-за  твердой
решимости в лице не меняться.
   - А от этого всегда влюбляются? - спросила она  небрежно.  -  По-моему,
это лучший способ невзлюбить друг друга.
   - Нет, если это интересные и приятные люди. А  я  слышала,  что  мистер
Лидгейт как раз такой человек.
   - Ах, мистер Лидгейт! - произнесла Мэри с полным  равнодушием.  -  Тебе
что-то хочется про него разузнать, - добавила она, не  собираясь  отвечать
обиняками на обиняки Розамонды.
   - Только нравится ли он тебе.
   - Об этом и речи нет. Чтобы мне понравиться,  надо  быть  хоть  немного
любезным. Я не слишком великодушна и не питаю  особой  симпатии  к  людям,
которые говорят со мной так, словно не видят меня.
   - Он такой гордый? - спросила Розамонда с явным удовлетворением.  -  Ты
знаешь, он из очень хорошей семьи.
   - Нет, на эту причину он не ссылался.
   - Мэри! Какая ты странная! Но как он выглядит? Опиши мне его.
   - Что можно описать словами? Если хочешь, я перечислю его отличительные
черты: широкие брови, темные глаза,  прямой  нос,  густые  темные  волосы,
большие белые руки и... что же еще?.. Ах да! Восхитительный носовой платок
из тончайшего полотна. Но ты сама  его  увидишь.  Ты  же  знаешь,  что  он
приезжает примерно в этом часу.
   Розамонда чуть-чуть покраснела и задумчиво произнесла:
   - А мне нравятся гордые манеры. Терпеть не могу молодых людей,  которые
трещат как сороки.
   - Я ведь не говорила,  что  мистер  Лидгейт  держится  гордо,  но,  как
постоянно повторяла наша мадемуазель, il y en a pour tous les  gouts  [они
бывают  на  всякий  вкус  (фр.)].  И   если   кому-нибудь   подобный   род
самодовольства может прийтись по вкусу, так это тебе, Рози.
   - Гордость - это не самодовольство. Вот Фред, он правда самодовольный.
   - Если бы о нем никто ничего хуже сказать не мог! Ему надо бы последить
за собой. Миссис Уол говорила дяде, что Фред страдает легкомыслием. - Мэри
поддалась внезапному порыву: подумав,  она,  конечно,  промолчала  бы.  Но
слово "легкомыслие" внушало ей смутную тревогу, и она надеялась, что ответ
Розамонды ее успокоит. Однако о том, в чем миссис Уол прямо его  обвинила,
она упоминать не стала.
   - О, Фред просто ужасен! -  сказала  Розамонда,  которая,  конечно,  не
употребила бы такого слова, разговаривай она с  кем-нибудь  другим,  кроме
Мэри.
   - Как так - ужасен?
   - Он ничего не делает, постоянно сердит папу и говорит,  что  не  хочет
быть священником.
   - По-моему, Фред совершенно прав.
   - Как ты можешь говорить, что  он  прав,  Мэри?  Где  твое  уважение  к
религии?
   - Он не подходит для такого рода деятельности.
   - Но он должен был бы для нее подходить!
   - Значит, он не таков, каким должен был бы быть. Мне известны и  другие
люди точно в таком же положении.
   - И все их осуждают.  Я  бы  не  хотела  выйти  за  священника,  однако
священники необходимы.
   - Отсюда еще не следует, что эту необходимость обязан восполнять Фред.
   - Но ведь папа столько потратил на его  образование!  А  вдруг  ему  не
достанется никакого наследства? Ты только вообрази!
   - Ну, это мне вообразить нетрудно, - сухо ответила Мэри.
   - В таком случае не  понимаю,  как  ты  можешь  защищать  Фреда,  -  не
отступала Розамонда.
   - Я его вовсе не защищаю, - сказала Мэри  со  смехом.  -  А  вот  любой
приход я от такого священника постаралась бы защитить.
   - Но само собой  разумеется,  он  бы  вел  себя  иначе,  если  бы  стал
священником.
   - Да, постоянно лицемерил бы, а он этому пока не научился.
   - С тобой невозможно говорить, Мэри. Ты всегда становишься  на  сторону
Фреда.
   - А почему бы и нет? - вспылила Мэри. - Он тоже стал бы на  мою.  Он  -
единственный человек, который готов побеспокоиться ради меня.
   - Ты ставишь меня в очень неловкое положение, Мэри, - кротко  вздохнула
Розамонда. - Но маме я этого ни за что не скажу.
   - Чего ты ей не скажешь? - гневно спросила Мэри.
   - Прошу тебя, Мэри, успокойся, - ответила Розамонда все так же кротко.
   - Если твоя маменька боится, что Фред сделает мне  предложение,  можешь
сообщить ей, что я ему откажу. Но насколько мне  известно,  у  него  таких
намерений нет. Ни о чем подобном он со мной никогда не говорил.
   - Мэри, ты такая вспыльчивая!
   - А ты кого угодно способна вывести из себя.
   - Я? В чем ты можешь меня упрекнуть?
   - Вот безупречные люди всех из себя и выводят... А, звонят!  Нам  лучше
пойти вниз.
   - Я не хотела с тобой ссориться, - сказала Розамонда, надевая шляпку.
   - Ссориться? Чепуха! Мы и  не  думали  ссориться.  Если  нельзя  иногда
рассердиться, то какой смысл быть друзьями?
   - Мне никому не говорить того, что ты сказала?
   - Как хочешь. Я меньше  всего  боюсь,  что  кто-нибудь  перескажет  мои
слова. Но идем же.
   М