уж в "ужасном настроении".  Произнеся  эти
две фразы, она опустилась на свое всегдашнее место.
   - Пообедал. Мне бы хотелось чаю, - отрывисто ответил Лидгейт, продолжая
хмуриться и подчеркнуто глядя на свои вытянутые ноги.
   Уиллу не понадобилось дальнейших намеков. Он взял шляпу и сказал:
   - Я ухожу.
   - Скоро будет чай, - сказала Розамонда. - Не уходите, прошу вас.
   - Лидгейт сегодня не в настроении, -  ответил  Уилл,  лучше  понимавший
Лидгейта,  чем  Розамонда,  и  не  обиженный  его  резкостью,  ибо  вполне
допускал, что у доктора могло быть много неприятностей за день.
   - Тем более вам следует остаться, - кокетливо возразила Розамонда своим
самым мелодичным голоском. - Он весь вечер не будет со мной разговаривать.
   - Буду, Розамонда, - прозвучал глубокий баритон Лидгейта. -  У  меня  к
тебе важное дело.
   Отнюдь не так намеревался он приступить к  разговору  о  деле,  но  его
вывел из терпения безразличный тон жены.
   - Ну вот, видите! -  сказал  Уилл.  -  Я  иду  на  собрание  по  поводу
организации курсов механиков (*158). До свидания. - И он быстро вышел.
   Розамонда, так и не взглянув на Лидгейта, вскоре встала и  заняла  свое
место у чайного подноса. Она подумала, что никогда  еще  муж  не  выглядел
таким несимпатичным. А  он  внимательно  следил,  как  она  разливает  чай
изящными движениями тонких пальчиков, бесстрастно глядя только на  поднос,
ничем не выдавая своих чувств и в то же  время  выражая  неодобрение  всем
неучтивым людям. На миг он позабыл о  своей  боли,  пораженный  редкостным
бесчувствием  этого   грациозного   создания,   прежде   казавшегося   ему
воплощением отзывчивости. Глядя на Розамонду, он вдруг  вспомнил  Лауру  и
мысленно спросил себя: "А она могла бы меня убить за то, что я ей надоел?"
- и ответил: "Все женщины одинаковы". Но  стремление  обобщать,  благодаря
которому человек ошибается гораздо чаще, чем бессловесные твари,  внезапно
встретило помеху - Лидгейт вспомнил,  как  удивительно  вела  себя  другая
женщина, - вспомнил, как тревожилась за мужа Доротея, когда Лидгейт  начал
посещать их дом, вспомнил, как горячо она молила научить ее, чем  утешить,
ублажить этого человека, ради которого подавляла все в своей  душе,  кроме
преданности и  сострадания.  Эти  ожившие  в  его  памяти  картины  быстро
проносились перед ним, пока заваривался чай.  Продолжая  грезить,  он  под
конец закрыл глаза и услышал голос  Доротеи:  "Дайте  мне  совет.  Научите
меня, что делать. Он трудился всю жизнь и думал только о завершении своего
труда. Ничто другое его не интересует. И меня тоже..."
   Этот голос любящей, великодушной женщины он сохранил в себе, как хранил
веру в свой бездействующий, но всесильный гений (нет ли гения  возвышенных
чувств, также властвующего над душами и  умами?);  голос  этот  прозвучал,
словно мелодия, постепенно замирая,  -  Лидгейт  на  мгновение  вздремнул,
когда Розамонда с мягкой отчетливостью,  но  безучастно  произнесла:  "Вот
твой чай, Тертий", поставила поднос на столик рядом с ним и,  не  взглянув
на мужа, вернулась на прежнее  место.  Лидгейт  ошибался,  осуждая  ее  за
бесчувственность; Розамонда была достаточно чувствительна на  свой  лад  и
далеко не отходчива. Сейчас она обиделась на мужа, и он ей стал неприятен.
Но в подобных случаях она не хмурилась, не повышала голоса, как и положено
женщине, всегда убежденной в своей безупречности.
   Быть может, никогда еще между ними не возникало такого отчуждения, но у
Лидгейта были веские причины не откладывать разговор, даже если бы  он  не
объявил о нем сразу же по приходе. Преждевременное сообщение  вырвалось  у
него не только от досады на жену и желания вызвать  ее  сочувствие,  но  и
потому, что, собираясь причинить ей страдание,  он  прежде  всего  страдал
сам. Впрочем, он подождал, пока унесут поднос, зажгут свечи  и  в  комнате
воцарится вечерняя тишь. Тем  временем  нежность  вновь  вступила  в  свои
права. Заговорил он ласково.
   - Рози, душенька, отложи работу, подойди сюда и сядь рядом со  мной,  -
нежно произнес он, отодвинув столик и подтаскивая для нее кресло поближе к
своему.
   Розамонда повиновалась. Когда она  приближалась  к  нему  в  платье  из
неяркого прозрачного муслина, ее тоненькая, но округлая  фигура  выглядела
еще грациозней, чем всегда; а когда она села возле мужа, положила на ручку
его кресла руку и взглянула, наконец, ему в глаза, в  ее  нежных  щеках  и
шее, в невинном очертании губ никогда еще не  было  столько  целомудренной
прелести, какой трогает нас весна, младенчество и все юное. Тронули они  и
Лидгейта, и порывы его первой влюбленности  в  Розамонду  перемешались  со
множеством иных воспоминаний, нахлынувших на него  в  этот  миг  глубокого
душевного волнения. Он осторожно прикрыл своей крупной рукой ее ручку и  с
глубокой нежностью сказал:
   - Милая!
   И Розамонда еще не освободилась от  власти  прошлого,  и  муж  все  еще
оставался для нее тем Лидгейтом, чье одобрение  внушало  ей  восторг.  Она
отвела от его лба волосы свободной  рукой,  положила  ее  на  его  руку  и
почувствовала, что прощает его.
   - Мне придется огорчить тебя, Рози. Но есть вещи, о которых муж и  жена
должны думать вместе. Тебе,  наверное,  уже  приходило  в  голову,  что  я
испытываю денежные затруднения.
   Лидгейт сделал паузу; но Розамонда, отвернув головку, разглядывала вазу
на каминной доске.
   - Я не мог расплатиться за все, что пришлось приобрести перед свадьбой,
а впоследствии возникли новые расходы. Все  это  привело  к  тому,  что  я
сильно задолжал поставщикам из Брассинга - триста восемьдесят фунтов  -  и
должен вернуть эту сумму как можно скорей, а положение наше с каждым  днем
становится все хуже - ведь пациенты не стали более исправно платить  из-за
того, что меня теребят кредиторы. Я старался скрыть это от тебя,  пока  ты
была нездорова, однако сейчас нам придется подумать об этом вдвоем,  и  ты
должна будешь мне помочь.
   - Но что могу я сделать, Тертий? - спросила Розамонда,  снова  взглянув
на него.
   Эта коротенькая, состоящая из шести слов фраза на любом языке  выражает
в зависимости от модуляции всевозможные оттенки  расположения  духа  -  от
беспомощной растерянности до фундаментально обоснованной убежденности,  от
глубочайшего самоотверженного участия до холодной отчужденности. Розамонда
проронила эти слова,  вложив  в  них  столько  холода,  сколько  они  были
способны вместить.  Они  заморозили  пробудившуюся  нежность.  Лидгейт  не
вспылил - слишком грустно стало  у  него  на  сердце.  И  когда  он  вновь
заговорил, он просто принуждал себя довести начатое до конца.
   - Ты должна узнать об этом потому, что я был вынужден на  время  выдать
закладную и завтра к нам придут делать опись мебели.
   Розамонда густо покраснела.
   - Ты не просил  денег  у  папы?  -  задала  она  вопрос,  когда  смогла
говорить.
   - Нет.
   - Ну тогда я у него попрошу, -  сказала  Розамонда,  высвобождая  руку,
затем встала и отошла шага на два.
   - Нет, Рози, это поздно делать, - решительно возразил Лидгейт. -  Опись
начнут составлять уже  завтра.  Это  всего  лишь  закладная,  не  забывай;
временная мера: в нашей жизни она ничего не изменит. Я настаиваю, чтобы ты
ни слова не говорила отцу, пока я сам не решу,  что  пора,  -  добавил  он
повелительным тоном.
   Это, конечно, было грубо, но  Розамонда  пробудила  в  нем  мучительные
опасения,  что,  не  вступая  по  обыкновению  в  споры,  ослушается   его
приказания. Ей же эта грубость показалась непростительной, и хотя  она  не
любила плакать, у  нее  задрожали  подбородок  и  губы  и  хлынули  слезы.
Лидгейту, угнетенному,  с  одной  стороны,  настойчивостью  кредиторов,  с
другой - ожиданием унизительных для его гордости последствий, трудно  было
представить себе, чем явилось это неожиданное испытание для  избалованного
юного существа, привыкшего к одним лишь удовольствиям и мечтавшего  только
о новых, еще более изысканных. Но ему больно было  огорчать  жену,  и  при
виде ее слез у него заныло сердце.  Он  растерянно  замолк,  но  Розамонда
сумела справиться с собой и, не  сводя  глаз  с  каминной  доски,  вытерла
слезы.
   - Не надо падать духом, дорогая,  -  сказал  Лидгейт,  глядя  на  жену.
Оттого, что в минуту душевной тревоги она  отпрянула  от  него,  ему  было
труднее с ней говорить, но он не мог молчать.  -  Мы  должны  собраться  с
силами и сделать все необходимое. Виновен во всем я: мне следовало видеть,
что мы живем не по средствам. Правда, мне очень не повезло  с  пациентами,
и, собственно говоря, мы ведь только сейчас оказались на мели. Я могу  еще
поправить наши дела, но нам придется временно сократить расходы - изменить
образ жизни. Мы справимся, Рози.  Договорившись  о  закладной,  я  выгадаю
время,  чтобы  осмотреться,  а  ты  такая   умница,   что   научишь   меня
бережливости, если займешься хозяйством. Я был  преступно  расточителен  и
беспечен, но прости меня, душенька, сядь подле меня.
   Призвав на помощь все свое благоразумие, Лидгейт покорно гнул шею,  как
пернатый хищник, наделенный не только когтями, но и разумом, побуждающим к
кротости. Когда он умоляющим тоном  произнес  последние  слова,  Розамонда
снова села рядом с ним. Его смирение  пробудило  в  ней  надежду,  что  он
прислушается к ее мнению, и она сказала:
   - Почему бы не отложить эту опись? Отошли этих людей, когда они  придут
к нам описывать мебель.
   - Не отошлю, - ответил Лидгейт, к  которому  тотчас  вернулась  прежняя
непреклонность. Все его разъяснения, как видно, были ни к чему.
   -  Если  мы  уедем  из  Мидлмарча,  нам  все  равно  придется   продать
обстановку.
   - Но мы не собираемся отсюда уезжать.
   - Право, Тертий,  для  нас  это  наилучший  выход.  Почему  бы  нам  не
поселиться в Лондоне? Или близ Дарема, где хорошо знают твою семью.
   - Нам некуда переезжать без денег, Розамонда.
   - Твои родственники не позволят тебе остаться без денег. А эти  мерзкие
поставщики,  если  ты  им  все  как  следует  растолкуешь,  образумятся  и
подождут.
   - Вздор, Розамонда, - сердито ответил. Лидгейт. - Тебе  давно  пора  бы
научиться полагаться на мое  суждение  о  делах,  в  которых  ты  сама  не
смыслишь. Я сделал нужные распоряжения, их следует теперь  исполнить.  Что
до моих родственников, то я ничего от них не жду  и  ничего  не  собираюсь
просить.
   Розамонда не шелохнулась. Она думала о том, что если бы знала  заранее,
каким окажется ее муж, то ни в коем случае не вышла бы за него.
   - Ну, не будем больше тратить времени на бесполезные слова, - заговорил
как можно мягче Лидгейт. - Нам еще нужно обсудить  кое-какие  подробности.
Дувр  предлагает  взять  у  нас  назад  часть  столового  серебра   и   те
драгоценности, которые мы пожелаем возвратить. Право, он ведет себя  очень
порядочно.
   - Значит, мы будем обходиться без ложек и вилок? -  спросила  Розамонда
таким тонким голоском, что, казалось, у  нее  и  губы  стали  тоньше.  Она
решила не спорить больше и не настаивать ни на чем.
   - Разумеется, нет, душенька! - ответил  Лидгейт.  -  А  теперь  взгляни
сюда, - добавил он, вытаскивая из кармана лист бумаги и разворачивая  его.
- Это счет мистера Дувра. Видишь, если мы возвратим то, что  я  отметил  в
списке, общая  сумма  долга  сократится  более  чем  на  тридцать  фунтов.
Драгоценностей я не отмечал.
   Вопрос о драгоценностях был особенно неприятен Лидгейту, но,  повинуясь
чувству долга, он преодолел себя. Он не мог предложить  Розамонде  вернуть
какой-нибудь из полученных от него во время сватовства подарков, но считал
себя обязанным рассказать ей о предложении ювелира и надеялся на ее полное
сочувствие.
   - Мне незачем смотреть на этот список, Тертий, - невозмутимо произнесла
Розамонда. - Можешь возвратить все, что тебе угодно.
   Она упорно смотрела в сторону, и Лидгейт, покраснев  до  корней  волос,
опустил руку, в которой держал счет от ювелира. Тем временем  Розамонда  с
безмятежным видом вышла из комнаты. Лидгейт растерялся. Вернется  ли  она?
Она держала себя с ним так отчужденно, словно они существа разной породы и
между ними нет ничего общего. Тряхнув головой, он с вызывающим видом сунул
руки глубоко в карманы. Что ж, у него остается наука, высокие  цели,  ради
которых стоит трудиться. Сейчас, когда у него не осталось других радостей,
он должен удвоить усилия.
   Но тут дверь отворилась, и снова вошла Розамонда. Она принесла  кожаный
футляр с аметистами и крохотную корзиночку с остальными футлярами; положив
то и  другое  на  кресло,  где  только  что  сидела,  она  с  достоинством
произнесла:
   - Здесь  все  драгоценности,  которые  ты  мне  дарил.  Можешь  вернуть
поставщику все, что захочешь, и из этих украшений, и из столового серебра.
Разумеется, я не останусь завтра дома. Я уеду к папе.
   Многие женщины предпочли бы гневный взгляд тому,  который  устремил  на
жену Лидгейт: он выражал безысходную убежденность, что отныне они чужие.
   - И когда же ты возвратишься? - спросил он с горечью.
   - К вечеру. Маме я, конечно, ничего не скажу.
   Не сомневаясь, что ведет  себя  самым  безупречным  образом,  Розамонда
вновь  уселась  за  рабочий  столик.  Поразмыслив  минуту-другую,  Лидгейт
обратился к жене, и в его голосе прозвучала нотка былой нежности:
   - Теперь, когда мы связаны с тобою, Рози,  не  годится  тебе  оставлять
меня без помощи при первой же невзгоде.
   - Конечно, нет, - сказала Розамонда, - я сделаю все, что мне подобает.
   - Неприлично поручать такое дело слугам  и  просить  их  исполнить  его
вместо нас. Мне же придется  уехать...  в  котором  часу,  я  не  знаю.  Я
понимаю, для тебя и унизительны, и неприятны все эти  денежные  дела.  Но,
Розамонда, милая, наша гордость - а ведь моя задета так же,  как  твоя,  -
право  же,  меньше  пострадает,  если  мы  возьмем  на  себя  это  дело  и
постараемся по возможности не посвящать в него слуг. Раз ты моя  жена,  то
почему тебе не разделить и мой позор, если это позорно?
   Розамонда не ответила сразу, но немного погодя сказала:
   - Хорошо, я останусь дома.
   - Забери свои драгоценности, Рози. Я ни одной из них не возьму. Зато  я
составлю список столового серебра, без которого мы можем обойтись,  и  его
нужно немедленно упаковать и возвратить серебряных дел мастеру.
   - Слуги узнают об этом, - не без сарказма заметила Розамонда.
   - Что поделаешь, такие неприятности неизбежны. Где чернила, хотел бы  я
знать? - спросил Лидгейт, поднявшись и  бросив  счет  ювелира  на  большой
стол, за которым намеревался писать.
   Розамонда принесла чернильницу и, поставив ее на стол,  хотела  отойти,
но тут Лидгейт ее обнял, привлек к себе и сказал:
   - Постой, милая, не уходи так. Ведь нам, я  надеюсь,  недолго  придется
ограничивать себя и экономить. Поцелуй меня.
   Его природное добросердечие не так легко было  поколебать,  к  тому  же
истинному  мужчине  свойственно  чувствовать  свою  вину  перед  неопытной
девушкой, которая, став его женой, обрекла  себя  на  невзгоды.  Розамонда
слабо ответила  на  его  поцелуй,  и  между  ними  временно  возобновилась
видимость согласия. Но Лидгейт с ужасом думал о неминуемых будущих  спорах
по поводу излишних трат и необходимости полностью изменить образ жизни.



59

                                     Когда-то говорили, что душа
                                     Сама как человек, но лишь воздушный -
                                     И может тело вольно покидать.
                                     Взгляните, рядом с девичьим лицом
                                     Парит почти неуловимый образ,
                                     Шепча подсказки в нежное ушко.

   Слухи распространяются столь же  бездумно  и  поспешно,  как  цветочная
пыльца, которую (сами не ведая о том) разносят пчелы,  когда  с  жужжанием
снуют среди цветов, разыскивая нужный им нектар.  Наше  изящное  сравнение
применимо к Фреду  Винси,  который,  посетив  дом  лоуикского  священника,
присутствовал  там  вечером  при  разговоре  дам,  оживленно   обсуждавших
новости, услышанные старухой служанкой от Тэнтрип,  о  сделанной  мистером
Кейсобоном незадолго до смерти странной приписке  к  завещанию  по  поводу
мистера Ладислава. Мисс Уинифред изумило,  что  ее  брату  давно  уже  все
известно, - поразительный человек Кэмден, сам, оказывается,  все  знает  и
никому не  говорит.  Мэри  Гарт  заметила,  что,  может  быть,  рассказ  о
завещании затерялся среди рассказов об обычаях и  нравах  пауков,  которые
мисс Уинифред никогда не слушает. Мисс  Фербратер  усмотрела  связь  между
интересной новостью и тем, что мистер Ладислав всего лишь  раз  побывал  в
Лоуике, а мисс Ноубл все время что-то жалостливо попискивала.
   Фред, который ничего не знал, да и знать не хотел ни о Ладиславе, ни  о
Кейсобонах, тотчас же забыл весь  этот  разговор  и  припомнил  его,  лишь
когда, заехав по поручению матери  к  Розамонде,  в  дверях  столкнулся  с
уходившим Ладиславом. Сейчас, когда замужество Розамонды положило конец ее
пикировке с братом, им почти не о  чем  было  беседовать  друг  с  другом,
особенно   после   того,   как   Фред   предпринял   неразумный   и   даже
предосудительный, по ее мнению,  шаг,  отказавшись  от  духовного  сана  и
сделавшись подручным мистера Гарта. Фред поэтому, предпочитая  говорить  о
постороннем и "a propos  [кстати  (фр.)],  об  этом  Ладиславе",  упомянул
услышанную им в Лоуике новость.
   Лидгейт, как и мистер Фербратер, знал  намного  больше,  чем  рассказал
сестре Фред, а воображение увело его и того дальше. Он решил, что  Доротею
и Уилла связывает взаимная нежная страсть, и не счел возможным сплетничать
по поводу столь серьезных  обстоятельств.  Припомнив,  как  был  рассержен
Уилл, когда он упомянул при нем  о  миссис  Кейсобон,  Лидгейт  постарался
держаться с ним как можно осмотрительнее. Дополнив домыслами  то,  что  он
доподлинно знал, он еще более  дружелюбно  и  терпимо  стал  относиться  к
Ладиславу и уже не  удивлялся,  почему  тот,  объявив  о  своем  намерении
уехать, не решается покинуть Мидлмарч. Знаменательно, что  у  Лидгейта  не
возникло желания говорить об этом с Розамондой, - супруги очень отдалились
друг от друга, к тому же он просто побаивался, как бы жена не проболталась
Уиллу. И оказался прав, хотя не  представлял  себе,  какой  повод  изберет
Розамонда, чтобы затеять этот разговор.
   Когда  она  пересказала  Лидгейту  услышанную  от  Фреда  новость,   он
воскликнул:
   - Будь осторожна, не намекни об этом Ладиславу. Он безумно  оскорбится.
Обстоятельства и впрямь щекотливы.
   Розамонда отвернулась и с равнодушным видом стала поправлять  прическу.
Но когда Уилл пришел к ним в следующий раз, а Лидгейта не оказалось  дома,
она лукаво напомнила гостю, что, вопреки своим угрозам, он так и не  уехал
в Лондон.
   - Ля все знаю. Не скажу от кого, - проговорила она, приподняв вязанье и
кокетливо  поверх  него  поглядывая.   -   В   нашей   местности   имеется
могущественный магнит.
   - Конечно. Вам это известно лучше  всех,  -  не  задумываясь,  галантно
ответил Уилл, хотя ему не понравился новый оборот разговора.
   - Нет,  действительно,  какой  очаровательный  роман:  ревнивый  мистер
Кейсобон предвидит, что есть некий джентльмен, женой которого охотно стала
бы миссис Кейсобон, а этот джентльмен столь же охотно женился бы на ней, и
тогда, чтобы им  помешать,  он  устраивает  так,  что  его  жена  лишается
состояния, если выйдет за этого джентльмена... и  тогда...  и  тогда...  и
тогда... о, я не сомневаюсь: все окончится необычайно романтично.
   - Великий боже! Что вы  имеете  в  виду?  -  сказал  Уилл,  у  которого
багровой краской запылали щеки  и  уши  и  судорожно  исказилось  лицо.  -
Перестаньте шутить. Объясните, что вы имеете в виду?
   - Как, вы в самом деле ничего не знаете? - спросила  Розамонда,  весьма
обрадовавшись возможности пересказать все  по  порядку  и  произв