собон может прожить
пятнадцать лет или даже больше, чувствуя себя не хуже, чем до сих пор.
   Доротея побледнела, а когда Лидгейт умолк, сказала тихо:
   - То есть если мы будем очень беречься?
   - Да, беречься всяких душевных волнений и неумеренных трудов.
   - Он будет так несчастен, если ему придется оставить  свои  занятия,  -
сказала Доротея, тотчас представив себе эти страдания.
   - Да, я знаю. Единственный выход тут - попытаться всеми  средствами,  и
прямо,  и  обиняком,  сокращать  время,  которое  он   им   посвящает,   и
разнообразить их. Если не произойдет ничего непредвиденного, то, как я уже
говорил, сердечное недомогание, которое, по моему мнению, явилось причиной
этого припадка,  особой  опасности  не  представляет.  С  другой  стороны,
все-таки возможно, что развитие болезни пойдет быстро:  это  один  из  тех
случаев,  когда  смерть  порой  может  наступить   внезапно.   И   следует
предусматривать все до последних мелочей, чтобы избежать подобного исхода.
   На несколько минут наступило молчание. Доротея сидела словно  окаменев,
но она испытывала необыкновенное внутреннее волнение, и никогда еще ее  ум
за столь короткий  срок  не  перебирал  такого  многообразия  всевозможных
картин и внутренних устремлений.
   - Помогите мне, прошу вас, - произнесла она наконец все  тем  же  тихим
голосом. - Объясните, что я могу сделать.
   - Не свозить ли вам его куда-нибудь за границу? Если  не  ошибаюсь,  вы
недавно были в Риме?
   Воспоминания, которые  заставляли  отвергнуть  это  средство,  вынудили
Доротею выйти из ее мраморной неподвижности.
   - Нет, это не годится... хуже этого ничего нельзя придумать, - ответила
она с детской безнадежностью, и по ее щекам заструились слезы. - От  того,
что не доставляет ему радости, пользы не будет никакой.
   - Мне очень жаль, что я не мог избавить вас от этих страданий, - сказал
Лидгейт. Он был глубоко тронут, но тем  не  менее  недоумевал,  что  могло
толкнуть ее на  подобный  брак.  Такие  женщины,  как  Доротея,  были  ему
непонятны.
   - Вы поступили совершенно правильно. Я благодарна вам  за  то,  что  вы
сказали мне правду.
   - Но я хочу предупредить вас, что самому мистеру Кейсобону я ничего  об
этом не скажу. Ему следует знать только, что он должен соблюдать некоторые
правила и не утомлять себя работой. Любая тревога для него крайне вредна.
   Лидгейт поднялся. Доротея тоже встала, машинально расстегнула накидку и
сбросила ее, словно задыхаясь.  Лидгейт  поклонился  и  уже  направился  к
двери, но Доротея, подчиняясь порыву, который, будь она одна, вылился бы в
горячую молитву, воскликнула с рыданием в голосе:
   - Вы же мудрый и ученый человек! Вы все знаете о жизни  и  смерти.  Так
дайте мне совет. Научите меня, что делать. Он трудился всю жизнь  и  думал
только о завершении своего труда. Ничто другое его не интересует.  И  меня
тоже...
   Лидгейт и много лет спустя помнил  впечатление,  которое  произвела  на
него эта невольная мольба, этот призыв души к другой  душе,  когда  отпала
вся мишура условностей и остались  лишь  две  родственные  натуры,  идущие
среди одних и тех же бурь по одним и тем же тускло освещенным путям жизни.
Но что он мог  ответить?  Только  -  что  утром  снова  заедет  к  мистеру
Кейсобону.
   Когда он вышел, Доротея дала волю слезам, и они принесли  ей  некоторое
облегчение. Однако она тут же вспомнила, что должна скрывать от мужа  свою
печаль,  поспешно  вытерла  глаза  и  обвела   взглядом   комнату,   решив
распорядиться, чтобы ее привели в порядок, - ведь теперь  мистер  Кейсобон
мог спуститься сюда в любую минуту. На его столе  лежали  письма,  которых
никто не трогал с того утра, когда ему  стало  дурно,  и  среди  них,  как
хорошо помнила Доротея, два письма Уилла Ладислава - адресованное ей так и
осталось непрочитанным. Воспоминания, связанные с этими письмами, были еще
более мучительными из-за ее тогдашней вспышки - она  не  сомневалась,  что
волнение, вызванное ее гневными словами, способствовало припадку. Она  так
и оставила письма в библиотеке, не испытывая ни малейшего  желания  читать
их, - может быть, потом, если о них снова зайдет речь. Но теперь ей пришло
в голову, что их следует убрать, пока  они  вновь  не  попались  на  глаза
мистеру Кейсобону, - они вызывали у него раздражение, а от раздражения его
надо  оберегать.  Сначала  она  проглядела  письмо,  адресованное  ему,  -
возможно, следует написать, чтобы  отклонить  столь  неприятный  для  него
визит.
   Уилл писал из Рима. Начал он с заверений: он настолько  обязан  мистеру
Кейсобону, что всякая попытка благодарить его будет дерзостью. Ведь и  так
ясно, что он полон благодарности, только самый последний негодяй мог бы не
питать  признательности  к  столь  великодушному  другу.   Рассыпаться   в
словесных благодарностях было бы равносильно тому, чтобы кричать  о  себе:
"Я честный человек". Однако Уилл понял, что свои недостатки - те самые, на
которые так часто указывал ему мистер Кейсобон,  -  он  сумеет  исправить,
только оказавшись в более суровых условиях,  чем  те,  какие  до  сих  пор
обеспечивала ему щедрость его родственника. Он полагает, что  лучше  всего
отплатит за  такую  доброту  -  если  за  нее  вообще  можно  хоть  чем-то
отплатить, - найдя наилучшее применение для образования,  которым  он  ему
обязан, и более не вынуждая  расходовать  на  него  средства,  на  которые
больше прав, возможно, имеет  кто-то  другой.  Он  возвращается  в  Англию
попытать  счастья,  подобно   множеству   молодых   людей,   чей   капитал
исчерпывался их умом и знаниями. Его друг Науман передал  ему  "Диспут"  -
картину, написанную  для  мистера  Кейсобона,  которую  он,  с  разрешения
мистера Кейсобона, а также миссис Кейсобон, сам привезет в Лоуик. Если его
приезд  почему-либо  неудобен,  то  письмо,  отправленное   в   Париж   до
востребования, в ближайшие полмесяца еще застанет его там.  Он  вкладывает
письмо для миссис Кейсобон, в котором продолжает  разговор  об  искусстве,
начатый еще в Риме.
   Взяв свое письмо, Доротея сразу поняла, что он продолжает  подтрунивать
над ее фантастическими предубеждениями и сетовать на ее неумение  получать
безыскусственное удовольствие, воспринимая вещи такими, какие они есть,  -
она не могла читать сейчас эти живые излияния молодого веселого ума.  Надо
было немедленно что-то решить относительно первого письма  -  может  быть,
еще не поздно помешать Уиллу приехать в Лоуик. В конце концов  она  отдала
письмо мистеру Бруку, который еще  не  уехал,  и  попросила  его  сообщить
Уиллу, что мистер Кейсобон был болен и состояние его здоровья не позволяет
ему принимать гостей.
   Трудно было бы найти человека, который любил писать письма больше,  чем
мистер Брук, но беда заключалась в том, что писать коротко он не умел, и в
этом случае его идеи разлились по трем большим страницам, а  также  заняли
все поля. Доротее он сказал просто:
   - Ну конечно, я ему напишу, милочка. Весьма умный молодой человек...  я
имею в виду  молодого  Ладислава.  Я  бы  сказал:  многообещающий  молодой
человек. Превосходное письмо... Показывает тонкость его понимания,  знаешь
ли. Но как бы то ни было, про Кейсобона я ему сообщу.
   Однако перо мистера Брука было мыслящим  органом  и  сочиняло  фразы  -
чрезвычайно благожелательные  фразы  -  так  быстро,  что  собственный  ум
мистера Брука не успевал  за  ними  угнаться.  Оно  выражало  сожаления  и
предлагало выходы из  положения  -  перечитывая  написанное,  мистер  Брук
только дивился, как изящно все изложено и на редкость уместно: ведь правда
можно сделать то-то и то-то, а ему прежде и в голову не приходило! На этот
раз его перо весьма огорчилось, что мистер Ладислав не сможет в  настоящее
время приехать в их края, чтобы мистеру Бруку представился  случай  узнать
его поближе и чтобы они все-таки посмотрели  вместе  итальянские  гравюры;
кроме того, оно испытывало такой  интерес  к  молодому  человеку,  который
вступал в жизнь с большим  запасом  идей,  что  к  концу  второй  страницы
убедило мистера Брука пригласить молодого Ладислава в Типтон-Грейндж,  раз
уж в Лоуике его принять не могут. Почему бы и нет? У них  найдется  немало
совместных занятий, и ведь это время стремительного роста...  политический
горизонт расширяется, и... Короче говоря,  перо  мистера  Брука  повторило
небольшую речь, которую оно совсем недавно  начертало  для  "Мидлмарчского
пионера",  хотя,  конечно,  эта  газета  нуждается  в  хорошем  редакторе.
Запечатывая свое письмо, мистер Брук купался в  потоке  смутных  планов  -
молодой человек, способный придавать форму идеям,  покупка  "Мидлмарчского
пионера",  чтобы  расчистить  дорогу   новому   кандидату,   использование
документов... кто знает, к чему все  это  может  привести?  Селия  выходит
замуж, и будет очень приятно  некоторое  время  видеть  напротив  себя  за
столом молодое лицо.
   Но он уехал, не сообщив Доротее содержание своего письма, - она  сидела
у мужа, и... впрочем, это все ей неинтересно.



31

                                         У вас нет сил заставить зазвучать
                                         Огромный колокол?
                                         Пусть рядом с ним
                                         Певучей флейты льется серебро.
                                         И ноте, верно найденной, металл,
                                         Подобранный искусно, даст ответ,
                                         И колокол тяжелый тихо в лад
                                         С ней запоет.

   В этот вечер Лидгейт заговорил с  Розамондой  о  миссис  Кейсобон  и  с
удивлением упомянул про силу чувства, которое она, по-видимому,  питает  к
этому сухому, педантичному человеку на тридцать лет старше нее.
   - Ну, разумеется, она предана мужу, - заметила  Розамонда  так,  словно
это было непререкаемым законом, - подобные женские  логические  построения
Лидгейт находил очаровательными. У Розамонды же мелькнула мысль, что вовсе
не так уж плохо быть  хозяйкой  Лоуик-Мэнора,  когда  мужу  остается  жить
недолго. - Вы находите ее очень красивой?
   - Да, она красива, но я как-то об этом не думал, - ответил Лидгейт.
   - Вероятно, врачам об этом думать не подобает, - сказала  Розамонда,  и
на ее щеках заиграли ямочки. - Но как растет ваша практика! Ведь вас  уже,
кажется, приглашали Четтемы. И вот теперь - Кейсобоны!
   - Да, - равнодушно ответил Лидгейт. - Но  мне  больше  нравится  лечить
бедняков. Болезни людей с положением очень  однообразны,  и  приходится  с
почтительным видом выслушивать куда больше чепухи.
   - Ну, не больше, чем в Мидлмарче, - сказала Розамонда. - Зато вы  идете
по широким коридорам и все вокруг благоухает розовыми лепестками.
   - Совершенно справедливо, мадемуазель де Монморанси! (*91) - воскликнул
Лидгейт и, наклонившись к столику, безымянным  пальцем  приподнял  изящный
носовой платочек, который выглядывал из ее ридикюля.  Он  томно  вздохнул,
словно упиваясь ароматом, а затем с улыбкой посмотрел на Розамонду.
   Однако, как ни  приятно  было  Лидгейту  с  такой  непринужденностью  и
свободой  виться  над   прекраснейшим   цветком   Мидлмарча,   долго   это
продолжаться не  могло.  Прятаться  от  чужих  глаз  в  этом  городе  было
нисколько не легче, чем в  любом  другом  месте,  и  постоянно  флиртующая
парочка  не   могла   не   испытывать   воздействия   всяческих   влияний,
зависимостей,  нажимов,  стычек,   тяготений   и   отталкиваний,   которые
определяют  ход  событий.  Все,  что  делала   мисс   Винси,   обязательно
замечалось, а в эти дни поклонники и порицатели и вовсе не спускали с  нее
глаз, так как миссис Винси после некоторых колебаний отправилась вместе  с
Фредом погостить в Стоун-Корте, ибо у нее не было  иного  способа  угодить
старику Фезерстоуну и в то же время оберечь сына от Мэри Гарт, которая  по
мере выздоровления Фреда казалась все менее и менее желанной невесткой.
   Тетушка Булстрод, например, с тех пор как миссис  Винси  уехала,  стала
чаще появляться на Лоуик-Гейт,  навещая  Розамонду.  Она  питала  к  брату
искреннюю сестринскую любовь и, хотя считала, что он  мог  бы  найти  себе
жену, более равную ему по  положению,  тем  не  менее  распространяла  эту
любовь и на его детей. Миссис Булстрод  числила  среди  своих  приятельниц
миссис Плимдейл. У них  были  очень  схожие  вкусы  в  отношении  шелковых
материй, фасонов нижнего белья, фарфоровой  посуды  и  священнослужителей;
они  поверяли  друг  другу  мелкие  домашние  неприятности,   обменивались
подробностями   о   своих   недомоганиях,   и   кое-какие    свидетельства
превосходства миссис Булстрод - а  именно,  более  серьезные  наклонности,
приверженность ко всему духовному и загородный дом - только способствовали
оживлению их беседы, не сея между ними розни. Обе были  доброжелательны  и
не разбирались в своих внутренних побуждениях.
   Как-то, приехав к миссис Плимдейл с утренним визитом,  миссис  Булстрод
вскоре сказала, что ей пора: она должна еще навестить бедняжку Розамонду.
   - А почему вы называете  ее  бедняжкой?  -  спросила  миссис  Плимдейл,
маленькая остролицая женщина с круглыми глазами, похожая  на  прирученного
сокола.
   - Ведь она так красива и получила такое неразумное воспитание! Ее мать,
как вы знаете, всегда отличалась легкомыслием,  и  оттого  я  опасаюсь  за
детей.
   - Однако, Гарриет, откровенно  говоря,  -  многозначительно  произнесла
миссис Плимдейл, - вы с мистером Булстродом должны быть  довольны:  вы  же
сделали для мистера Лидгейта все, что можно.
   - Селина, о чем вы говорите? - спросила  миссис  Булстрод  с  искренним
недоумением.
   - О том, что я от души рада за  Неда,  -  сказала  миссис  Плимдейл.  -
Правда, он может обеспечить такую жену лучше, чем некоторые, но мне всегда
хотелось, чтобы он поискал себе другую невесту. Все же материнское  сердце
не может быть спокойно - ведь такие разочарования сбивают молодых людей  с
правильного пути. А если бы меня спросили, я бы  сказала,  что  не  люблю,
когда в городе обосновываются чужие.
   - Ну, не знаю, Селина,  -  в  свою  очередь,  многозначительно  сказала
миссис Булстрод. - Когда-то и мистер Булстрод был в городе чужим. Авраам и
Моисей  были  чужими  в  чужой   земле,   и   нам   заповедано   оказывать
гостеприимство пришельцам. И особенно, - добавила она, помолчав,  -  когда
они праведны.
   - Я говорила не в религиозном смысле, Гарриет, я говорила как мать.
   - Селина, по-моему, я никогда  не  возражала  против  того,  чтобы  моя
племянница вышла за вашего сына.
   - Ах, это только гордость мисс Винси,  только  ее  гордость,  и  ничего
больше, я в этом уверена, - объявила миссис Плимдейл,  которая  прежде  не
пускалась в откровенности с Гарриет на эту тему. -  В  Мидлмарче  ни  один
молодой человек ее не достоин - я сама это слышала от ее маменьки. Где тут
христианский дух, скажите на милость? Но теперь,  если  слухи  верны,  она
нашла себе такого же гордеца.
   - Неужели вы полагаете,  что  между  Розамондой  и  мистером  Лидгейтом
что-то есть? - спросила миссис Булстрод,  несколько  обескураженная  своей
неосведомленностью.
   - Как, Гарриет! Разве вы не знали?
   - Ах, я так мало выезжаю! И я не люблю сплетен. Да мне их  никто  и  не
передает. Вы видите столько людей, с которыми я не  встречаюсь.  Ваш  круг
знакомых довольно сильно отличается от моего.
   - Но ведь это ваша собственная племянница и любимец мистера Булстрода -
и ваш тоже, Гарриет, не спорьте! Одно время мне  казалось,  что  вы  ждете
только, чтобы Кэт немного подросла.
   - Я не верю, что это что-нибудь серьезное, - объявила миссис  Булстрод.
- Иначе брат мне сказал бы.
   - Ну, конечно, разные люди ведут себя по-разному, однако, насколько мне
известно, все, кто видел  мисс  Винси  в  обществе  мистера  Лидгейта,  не
сомневаются, что они обручены. Впрочем, это не  мое  дело.  Так  дать  вам
образец для митенок?
   После этого миссис Булстрод поехала к племяннице, испытывая  неприятную
тревогу. Сама она была одета прекрасно и с сожалением, более сильным,  чем
обычно, заметила, что туалет Розамонды, только что вернувшейся с прогулки,
стоил, по-видимому,  немногим  меньше  ее  собственного.  Миссис  Булстрод
выглядела уменьшенной женственной копией своего  брата,  и  цвет  ее  лица
казался особенно свежим по сравнению  с  нездоровой  бледностью  ее  мужа.
Взгляд у нее был открытым и прямодушным, и она не любила обиняков.
   Когда  они  вместе  вошли  в  гостиную,  миссис  Булстрод   внимательно
посмотрела по сторонам и сказала:
   - Ты, душенька, я вижу, одна дома.
   Розамонда тотчас поняла,  что  ее  тетка  собирается  начать  серьезный
разговор, и села возле нее.  Однако  отделка  шляпки  Розамонды  была  так
прелестна, что миссис Булстрод не могла не прикинуть, как эта шляпка пошла
бы Кэт, и пока она говорила, взор ее больших  красивых  глаз  скользил  по
полукругу нарядных полей.
   - Я только что разговаривала о тебе, Розамонда, и была  очень  удивлена
тем, что услышала.
   - Что же  вы  услышали,  тетя?  -  Глаза  Розамонды,  в  свою  очередь,
внимательно рассматривали вышитый воротник миссис Булстрод.
   - Я просто не могу поверить... Чтобы ты обручилась, и я ничего об  этом
не знала... и твой отец мне ничего не сказал! - Тут глаза миссис  Булстрод
обратились наконец на лицо Розамонды, которая густо покраснела и ответила:
   - Я вовсе не обручена, тетя.
   - А почему же все говорят, что ты обручена? В городе только об  этом  и
сплетничают!
   - Что за важность - городские сплетни! - сказала  Розамонда,  про  себя
очень довольная.
   - Ах, душенька, ты должна быть осмотрительней. И не пренебрегай мнением
ближних. Помни, тебе ведь уже двадцать два и у тебя нет состояния  -  твой
отец вряд ли сумеет уделить тебе что-нибудь. Мистер Лидгейт очень  умен  и
остроумен. Это производит впечатление, я знаю. Я сама люблю  беседовать  с
такими людьми, и твой дядя находит его очень полезным. Но профессия  врача
у нас здесь больших доходов не приносит. Да, конечно, все  это  суетность,
но доктора редко верят истинно, слишком сильна в них гордыня разума. А  ты
не годишься в жены бедняку.
   - Мистер Лидгейт не бедняк, тетя. У него прекрасные родственные связи.
   - Но он сам мне говорил, что беден.
   - Это потому, что он привык  вращаться  в  обществе  людей,  живущих  в
роскоши.
   - Милая моя Розамонда, тебе не следует мечтать  о  том,  чтобы  жить  в
роскоши.
   Розамонда опустила глаза, поигрывая завязками  ридикюля.  Вспыльчивость
была ей чужда, отвечать резко она не умела, но жить  собиралась  так,  как
хотелось ей.
   - Так, значит, это правда? - спросила миссис  Булстрод,  вглядываясь  в
лицо  племянницы.  -  Ты  думаешь  о  мистере  Лидгейте!  И  наверное,  вы
объяснились, хотя твой отец об этом не знает. Скажи откровенно,  душенька,
мистер Лидгейт сделал тебе предложение?
   Бедная Розамонда чувствовала себя очень неловко. Она не сомневалась  ни
во  влюбленности  Лидгейта,  ни  в  его  намерениях,  но  ей  было  крайне
неприятно, что на прямой вопрос тетки она не может столь же прямо ответить
"да". Ее гордость была уязвлена, но,  как  всегда,  на  помощь  ей  пришла
благовоспитанность.
   - Прошу простить меня, тетя, но я предпочла бы не говорить на эту тему.
   - Надеюсь, душенька, ты не отдашь сердце человеку без твердых видов  на
будущее. И подумать только, каким двум прекрасным женихам ты отказала!  Но
один из них готов повторить свое предложение, если ты дашь ему  случай.  Я
когда-то знавала редкую красавицу, которая  вышла  замуж  очень  неудачно,
потому что прежде была слишком разборчива. Мистер Нед Плимдейл -  приятный
молодой человек, недурен собой и единственный сын. А такое  крупное  дело,
как у них, надежней медицины. Конечно, брак - это не  самое  важное,  и  я
была бы рада, если бы ты больше помышляла о царствии божьем.  Но  все-таки
девица должна уп