нси  Нэш  страдает  от  опухли  и  ей
рекомендуется амбулаторное лечение. По дороге в больницу  Нэнси  заглянула
домой и дала корсетнику с женой,  у  которых  снимала  мансарду,  прочесть
бумажку, в результате чего во  всех  расположенных  вблизи  Кладбищенского
переулка лавках начали судачить, что  у  бедняжки  нашли  твердую  опухоль
величиной - в начале дня с утиное яйцо, а под конец - "примером, с кулак".
Большинство полагало, что опухоль надо вырезать, впрочем, кто-то слыхал  о
лекарственном масле, еще кто-то - о корешке, и оба эти  средства,  обильно
принятые внутрь, могли смягчить и рассосать  любое  затвердение,  масло  -
"помаленьку", а корешок - сразу.
   Нэнси тем временем явилась в больницу, где  как  раз  дежурил  Лидгейт.
Расспросив и осмотрев больную, Лидгейт вполголоса сказал хирургу: "Это  не
опухоль, просто спазм". Он велел поставить ей  пластырь,  дал  микстуру  и
написал  записку  миссис  Ларчер  -  добрейшей  из  всех  ее  хозяек,   по
утверждению Нэнси, - где сообщил, что больная нуждается в хорошем питании.
   Спустя некоторое  время  Нэнси  стало  значительно  хуже;  опухоль  под
пластырем исчезла, зато переместилась в сторону, и боль  стала  еще  злее.
Жена корсетника отправилась за Лидгейтом. После этого  Лидгейт  в  течение
двух недель навещал Нэнси на дому, и  в  результате  его  лечения  больная
совершенно выздоровела и снова начала работать.  Правда,  в  Кладбищенском
переулке и на прочих улицах все  и  даже  сама  миссис  Ларчер  продолжали
утверждать, что у Нэнси  была  опухоль,  ибо,  когда  об  успехе  Лидгейта
упомянули при мистере Минчине, тот, разумеется,  не  пожелал  сказать:  "У
больной не было опухоли, я ошибся", - а ответил:  "В  самом  деле!  Гм.  Я
сразу понял: случай хирургический, но не опасен для  жизни".  Впрочем,  он
был задет, когда через два дня после прихода Нэнси в больницу справился  о
присланной  им  пациентке,  и  тамошний  хирург,  юнец,  воспользовавшийся
возможностью безнаказанно уязвить доктора Минчина, прямо выложил ему,  как
обстояло дело; своим знакомым Минчин объявил, что  непорядочно  так  резко
опровергать поставленный коллегой диагноз, а позже  согласился  с  Ренчем,
что Лидгейт возмутительно пренебрегает этикой. Для Лидгейта же этот случай
не послужил поводом возгордиться или с  презрением  отнестись  к  Минчину,
поскольку даже равным по квалификации врачам часто  приходится  исправлять
ошибки друг друга. Но поразительное исцеление опухоли, которую  не  совсем
отличали от рака и считали особенно страшной из-за ее  свойства  блуждать,
стало достоянием молвы; Лидгейту почти полностью простили его отношение  к
лекарствам после того, как он доказал свое блистательное искусство, весьма
быстро    вылечив    Нэнси    Нэш,    которую    так    долго     изводила
мучительно-болезненная   опухоль,   твердая,   ускользающая   и   все   же
уничтоженная под конец.
   Впрочем, что мог сделать  Лидгейт?  Невежливо  говорить  даме,  которая
восторгается твоим искусством, что она совершенно не права и  ее  восторги
глупы. А начав подробно объяснять природу заболевания,  он  только  лишний
раз нарушит врачебный этикет. Скрепя сердце встретил он свой первый успех,
нимало не заслуженный, как всякое порождение невежественной хвалы.
   В случае с более  солидным  пациентом,  мистером  Бортропом  Трамбулом,
Лидгейт признавал, что проявил себя не совсем заурядным врачом, хотя и тут
его  достижения  представлялись   ему   малозначительными.   Красноречивый
аукционист захворал воспалением легких и как бывший пациент мистера Пикока
послал за Лидгейтом, которому явно собирался  покровительствовать.  Мистер
Трамбул,  мужчина  дюжий,  представлял   собой   подходящий   объект   для
опробования выжидательного метода, состоящего в том, чтобы, не  вмешиваясь
по мере возможности, следить за течением изучаемой болезни и, отметив  все
ее этапы, в дальнейшем принять их к сведению. Слушая, как  описывает  свои
ощущения  пациент,  Лидгейт  предположил,  что  того,  вероятно,  обрадует
доверие врача и возможность  стать  соучастником  собственного  исцеления.
Аукционист почти не удивился, услыхав, что человека его конституции  можно
во  время  болезни  предоставить  самому  себе  (разумеется,   держа   под
наблюдением) и таким образом в совершенстве изучить все стадии заболевания
и что редкостная сила  духа,  возможно,  позволит  ему  добровольно  стать
объектом важного  эксперимента,  благодаря  чему  нарушения  его  легочных
функций послужат на благо общества.
   Мистер Трамбул согласился без раздумий, убежденный, что его  болезнь  -
незаурядное явление в медицине.
   - Не опасайтесь, сэр, вы говорите с человеком, который кое-что  смыслит
в vis medicatrix [врачующей силе (лат.)], - сказал он со свойственным  ему
самонадеянным видом, производящим несколько  жалостное  впечатление  из-за
одышки. И он, не дрогнув, отказался от лекарств, черпая силу  в  сознании,
что для науки важна его температура (иначе ему не ставили  бы  градусник),
что он снабжает медицину материалом для изучения под микроскопам, а  также
в усвоении множества  новых  слов,  звучавших  достаточно  импозантно  для
обозначения его секреций. Лидгейт проявил должную сообразительность  и  по
временам беседовал с ним на профессиональные темы.
   Можно  не  сомневаться,  что,  встав  с  одра,  мистер  Трамбул  охотно
рассказывал о болезни, во время которой обнаружил как  силу  духа,  так  и
крепость телосложения; в своих рассказах он не  преминул  воздать  должное
врачу, распознавшему достоинства столь ценного пациента. Аукционист не был
неблагодарным существом и  при  случае  с  удовольствием  отмечал  заслуги
ближних. Он запомнил  фразу  "выжидательный  метод"  и  наряду  с  другими
учеными терминами подкреплял ею заверения,  что  Лидгейт  "знает  побольше
всех  остальных  врачей...  проник  в  тайны   своей   профессии   гораздо
основательнее, чем почти все его коллеги".
   Это случилось еще до того, как болезнь Фреда Винси дала  мистеру  Ренчу
вполне определенные основания  для  личной  неприязни  к  Лидгейту.  Вновь
прибывший и так вызывал досаду как конкурент,  но  еще  большую  досаду  у
обремененных многочисленными обязанностями  коллег,  которым  было  не  до
введения новых  теорий,  возбуждали  слухи  о  его  методах  лечения.  Его
практика расширилась в одном-двух кварталах, и, едва разнеслась  молва  об
аристократическом происхождении Лидгейта,  его  принялись  звать  в  гости
почти все, так что прочим медикам пришлось встречаться с ним за  обедом  в
лучших домах. Между  тем,  как  замечено,  встречи  с  несимпатичным  тебе
человеком  не  всегда   способствуют   возникновению   взаимной   приязни.
Мидлмарчские врачи еще никогда не отличались таким единодушием, какое  они
проявили, выразив мнение, что Лидгейт высокомерный юнец, готовый, впрочем,
ради карьеры пресмыкаться перед Булстродом. А то,  что  мистер  Фербратер,
чье имя было знаменем антибулстродовской партии, постоянно  заступался  за
Лидгейта и завел с ним  дружбу,  приписывали  странной  манере  Фербратера
сражаться и на той, и на другой стороне.
   Буря  негодования,  которую   вызвало   сообщение   о   своде   правил,
установленных мистером Булстродом для новой больницы,  разразилась,  таким
образом, не на пустом  месте,  и  ярость  противников  Булстрода  особенно
разжигало то, что они никак не могли ему  воспрепятствовать  поступать  по
собственному усмотрению, поскольку все, кроме  лорда  Медликоута,  в  свое
время  отказались  помочь  строительству  новой  больницы,   ссылаясь   на
приверженность к старой. Мистер Булстрод оплачивал все расходы и давно уже
не сожалел о приобретении права делать все по-своему, без помех со стороны
предубежденных сподвижников, но ему приходилось тратить крупные  суммы,  и
строительство затянулось. Сперва подрядчиком был  Кэлеб  Гарт,  однако  он
обанкротился еще до того, как началась внутренняя  отделка  здания;  когда
при Кэлебе упоминали больницу, он  обычно  говорил,  что  как  бы  там  ни
толковали о Булстроде, но  добротную  работу  плотников  и  каменщиков  он
способен оценить и здраво судит как о водосточных, так и о печных  трубах.
Больница стала для Булстрода предметом живейшего  интереса,  и  он  охотно
выкладывал бы каждый  год  крупную  сумму  за  право  распоряжаться  своим
детищем как ему вздумается, без попечительского совета,  если  бы  не  еще
одна заветная мечта, тоже  требовавшая  денег  для  своего  осуществления:
Булстроду хотелось приобрести землю в окрестностях Мидлмарча, и поэтому он
нуждался в значительных пожертвованиях со стороны на содержание  больницы.
Тем временем он набросал примерный распорядок больницы. В ней должны  были
лечить все виды горячек; Лидгейту поручался надзор над медицинской частью,
с  тем  чтобы  он  мог  вполне  свободно  осуществлять  все  сравнительные
исследования, в важности которых убедился, изучая медицину прежде, главным
образом в Париже. Все прочие врачи числились  просто  консультантами,  так
что  право  окончательного  решения  оставалось  за  Лидгейтом.  Управлять
больницей будет совет пяти директоров, связанных с мистером Булстродом. Их
право голоса зависит от размеров их вкладов, и если кто-нибудь  из  членов
уйдет, остальные выбирают ему преемника сами, с тем чтобы не  допускать  к
управлению свору мелких пожертвователей.
   Все городские врачи, как один, сразу же отказались быть  консультантами
новой больницы.
   - Ну и что, - сказал  Лидгейт  Булстроду.  -  Хирург  у  нас  отменный,
дельный и искусный; он же может  составлять  лекарства;  дважды  в  неделю
будет консультировать  Уэбб  из  Крэбсли,  сельский  врач,  не  уступающий
городским, а в случае сложной операции можно вызвать из Брассинга  доктора
Протероу. У меня прибавится работы, вот и все, но я уже и так отказался от
должности в старой больнице. Несмотря на все помехи, мы добьемся своего, и
те, кто  нам  сейчас  мешает,  сами  станут  к  нам  проситься.  Положение
непременно должно измениться; не за горами всевозможные реформы,  и  тогда
молодежь устремится к нам на выучку.
   Лидгейт был полон веры в будущее.
   - Можете не сомневаться, мистер Лидгейт,  я  не  отступлюсь,  -  заявил
мистер Булстрод. - Решительно добиваясь осуществления  высоких  целей,  вы
всегда встретите поддержку с моей стороны. А я  осмелюсь  уповать,  что  в
моей борьбе со злом в этом  городе  мне  по-прежнему  будет  сопутствовать
благословение небес. Несомненно, я сумею подыскать  подходящих  директоров
себе в помощь. Мне уже дал  согласие  мистер  Брук  из  Типтона  и  обещал
ежегодно жертвовать некоторую сумму в пользу больницы; какую именно, он не
назвал... вероятно, небольшую. Но он будет полезным членом совета.
   Полезными членами совета, очевидно,  следовало  называть  тех,  которые
ничего не выдумают сами  и  всегда  будут  голосовать  заодно  с  мистером
Булстродом.
   Коллеги-медики теперь почти и не пытались  скрывать  свою  неприязнь  к
Лидгейту. Ни доктор Спрэг, ни доктор Минчин, впрочем, не  утверждали,  что
им несимпатичны  познания  Лидгейта  и  его  стремление  усовершенствовать
лечебный процесс; им не нравилось его высокомерие, и тут нельзя было  хоть
отчасти с ними не  согласиться.  Лидгейта  считали  наглым,  заносчивым  и
склонным к безрассудным новшествам, вся цель которых - пустить людям  пыль
в глаза, что прежде всего свойственно шарлатанам.
   Словечко "шарлатан", единожды сорвавшись с чьих-то уст, пошло гулять по
городу. В ту пору  свет  взволнованно  обсуждал  чудесные  деяния  мистера
Сент-Джона Лонга (*126), "дворянина и джентльмена", объявившего,  что  ему
удалось извлечь из висков пациента жидкость, подобную ртути.
   Мистер Толлер однажды  с  улыбкой  сказал  миссис  Тафт,  что  "Лидгейт
находка для Булстрода; шарлатану в религии должны прийтись  по  вкусу  все
другие виды шарлатанов".
   - Ну еще бы, представляю себе, - отозвалась  миссис  Тафт,  старательно
повторяя в уме: "тридцать петель". - Их хоть пруд пруди. Вспомните мистера
Чешайра, того самого, что пробовал распрямлять  железками  людей,  которых
всемогущий создал горбатыми.
   - Нет, нет, - возразил  мистер  Толлер.  -  С  Чешайром  дело  обстояло
благополучно... у него все честно, без обмана, зато есть  такой  Сент-Джон
Лонг - вот он из  тех,  Кого  называют  шарлатанами,  восхваляет  какие-то
неслыханные лечебные процедуры и, притворяясь, будто знает больше  других,
просто создает вокруг себя шумиху. Недавно ему якобы удалось извлечь ртуть
из мозга Одного больного.
   - Подумать только! Допускать  такое  надругательство  над  человеческой
натурой! - вскричала миссис Тафт.
   После этого повсеместно распространилось  мнение,  что,  если  Лидгейту
понадобится, он готов рискнуть натурами даже самых почтенных людей,  а  уж
больничных  пациентов  и  вовсе  готов  принести  в  жертву   ради   своих
легкомысленных экспериментов. И разумеется, никто не  сомневался,  что  он
будет во что  горазд  "потрошить"  покойников,  как  выразилась  владелица
"Пивной кружки". Когда пациентка Лидгейта  миссис  Гоби  умерла  (по  всей
очевидности, от болезни сердца с не очень четко выраженными симптомами), у
него хватило безрассудства попросить родню покойной разрешить ему вскрытие
тела, и весть об этом мгновенно облетела Парли-стрит,  где  проживала  эта
дама,  пользуясь  доходом,  вполне  достаточным,  чтобы  сделать   вопиюще
оскорбительной параллель между миссис Гоби и жертвами Берка и Гара.
   В таком положении находились дела, когда в разговоре с Доротеей Лидгейт
упомянул о больнице. Как мы видим, он мужественно переносил окружавшую его
невежественность и враждебность, догадываясь, что  к  нему  бы  относились
лучше, если бы не выпавший на его долю успех.
   - Меня не заставят уехать отсюда, -  заявил  он  во  время  откровенной
беседы с мистером Фербратером в его кабинете. - В этом городе у меня  есть
надежда осуществить свои самые заветные планы; я практически  уверен,  что
моих доходов хватит. Я собираюсь вести размеренный образ жизни; ничто меня
теперь не отвлекает от дома и работы. И я все больше убеждаюсь, что  сумею
доказать единое происхождение всех  тканей.  Я  упустил  много  времени  -
Распайль (*127) и прочие идут по тому же пути.
   - Мне трудно быть пророком в этой области, - сказал  мистер  Фербратер,
задумчиво попыхивавший трубкой все время, пока говорил Лидгейт, -  но  мне
кажется, вы сумеете преодолеть враждебность здешних жителей, если проявите
благоразумие.
   - Как мне проявлять его? - воскликнул Лидгейт. - Просто  каждый  раз  я
делаю то, что приходится. Я, как  Везалий  (*128),  бессилен  в  борьбе  с
глупцами и невеждами. Ведь не  стану  же  я  приноравливаться  к  дурацким
домыслам, которые даже предугадать невозможно.
   - Совершенно верно; я не это имел в виду. Я имел в виду всего две вещи.
Во-первых,  непременно  постарайтесь  как-то  обособиться  от   Булстрода.
Разумеется, вы можете по-прежнему продолжать вашу  полезную  деятельность,
прибегая к его помощи, но не связывайте себя. Вам может показаться, что  я
предубежден, - не отрицаю, так оно и есть, - но  предубеждение  не  всегда
ошибка, оно возникает на основе впечатлений,  так  что  его  вполне  можно
назвать мнением.
   - Булстрод для меня ничто, - небрежно сказал Лидгейт. -  Нас  связывает
только больница. Сблизиться с ним очень  тесно  я  не  могу  уже  хотя  бы
потому, что не испытываю к нему особой приязни. Ну, а во-вторых? - спросил
Лидгейт, который сидел в весьма непринужденной позе и, как видно, не очень
нуждался в советах.
   - А во-вторых - вот что. Будьте осторожны  -  ехperto  credo  -  будьте
осторожны в денежных делах. Вы как-то дали мне понять,  что  не  одобряете
моей  привычки  играть  в  карты  на  деньги.  Вы  правы,  разумеется.  Но
постарайтесь  и  сами  обойтись  без  долгов.  Возможно,  я  преувеличиваю
опасность, но все  мы  любим  покрасоваться,  выставляя  себя  в  качестве
дурного примера перед ближними.
   Лидгейт выслушал намеки Фербратера очень благодушно, хотя вряд ли  стал
бы их терпеть от кого-нибудь другого. Ему  невольно  вспомнилось,  что  он
недавно сделал несколько долгов,  впрочем,  избежать  их,  казалось,  было
невозможно, зато он собирался впредь жить очень скромно.  Он  задолжал  за
мебель, но теперь уже не нужно было обновлять обстановку;  какое-то  время
не потребуется даже пополнять запас вина.
   Лидгейт был полон бодрости - и не без оснований. Человек, стремящийся к
достойной цели, не обращает  внимания  на  мелкие  дрязги,  ибо  помнит  о
великих  деятелях,  тоже  прошедших  тернистый  путь,  они   всегда,   как
ангелы-хранители, незримо ему помогают. В тот же  вечер,  после  беседы  с
мистером Фербратером, доктор, погрузившись в размышления,  лежал  дома  на
диване в своей излюбленной позе, вытянув длинные ноги,  откинув  голову  и
подсунув под затылок ладони, а Розамонда, сидя за фортепьяно, играла  одну
пьесу за другой, о которых ее супруг знал (как и положено сентиментальному
слону) только, что под них хорошо думается, как под шум морского прибоя.
   Нечто весьма привлекательное проглядывало сейчас в его облике. Казалось
несомненным, что он осуществит все свои замыслы.
   От его темных глаз, от губ,  от  лба  веяло  безмятежным  спокойствием,
свидетельствующим, что он погружен в тихое раздумье, что его ум не ищет, а
созерцает, и созерцаемое отражалось в глазах.
   Спустя немного времени Розамонда встала из-за фортепьяно и опустилась в
кресло возле дивана, лицом к мужу.
   - Достаточно с вас музыки, милорд? - спросила она с шутливым смирением,
сложив руки перед грудью.
   - Да, если ты устала, милая, - нежно ответил Лидгейт и  обратил  к  ней
взгляд, но не пошевелился. Присутствие Розамонды в эту минуту произвело не
больше действия, чем вылитая в озеро ложечка воды,  и  женским  инстинктом
она сразу это угадала.
   - Чем ты озабочен? - спросила она, наклоняясь к самому лицу мужа.
   Он вынул руки из-под головы и нежно положил их ей на плечи.
   - Думаю об одном  замечательном  человеке,  жившем  триста  лет  назад.
Будучи примерно в моем возрасте, он открыл в анатомии новую эру.
   - Не знаю, кто это, - сказала, покачав головой, Розамонда. -  У  миссис
Лемон мы играли в отгадывание великих людей, но только не анатомов.
   - Я скажу  тебе  кто.  Его  имя  Везалий.  Чтобы  как  следует  изучить
анатомию, ему пришлось похищать с кладбищ и с виселиц трупы.
   - Ой! - сказала Розамонда с брезгливой гримаской. - Очень рада, что  ты
не Везалий. По-моему, он мог бы избрать менее кошмарный способ.
   - Не мог, - ответил Лидгейт, увлекшись и не обращая  большого  внимания
на жену. - Чтобы составить полный скелет, он выбрал единственный имевшийся
в его распоряжении путь: выкрадывал  глубокой  ночью  кости  казненных  на
виселице преступников, зарывал их в землю и по частям переносил домой.
   - Надеюсь, он не принадлежит к  твоим  любимым  героям,  -  полуигриво,
полувстревоженно сказала Розамонда. - А то ты еще повадишься по  ночам  на
кладбище  святого  Петра.  Помнишь,  ты  рассказывал,  как  все  на   тебя
рассердились из-за миссис Гоби. У тебя и так уже достаточно врагов.
   - У Везалия их тоже было много, Рози.  Стоит  ли  удивляться,  что  мне
завидуют ваши старозаветные лекари, если величайшие  врачи  негодовали  на
Везалия, так как верили  Галену  (*129),  а  Везалий  доказал,  что  Гален
заблуждался. Они называли его лжецом и  мерзким  отравителем.  Но  Везалий
располагал данными о строении человека и разбил противников в пух и прах.
   - А что с ним было потом? - спросила с некоторым интересом Розамонда.
   - Ему пришлось бороться всю жизнь. Однажды его рассердили  так  сильно,
что он сжег многие свои работы. Потом он попал в кораблекрушение  на  пути
из Иерусалима в Падую, где ему предлагали должность профессора. Умер он  в
бедности.
   Немного помедлив, Розамонда сказала:
   - Знаешь, Тертий, я часто жалею, что ты занимаешься ме