шла в гостиную. Контраст между хозяйкой и гостьей был  весьма
характерен для провинции той  поры,  когда  несходство  в  обычаях  разных
сословий  проявлялось  ощутимее,  чем  сейчас.  Знатоки,  вероятно,  могут
сказать,  как  называлась  ткань  платья,  которое  ранней  осенью  носила
Доротея, - тонкая белая шерстяная ткань, мягкая на взгляд и на ощупь.  Она
всегда казалась только  что  постиранной,  пахла  свежей  зеленью  и  была
скроена на манер ротонды со старомодными  широкими  рукавами.  И  все  же,
появись Доротея перед безмолвствующими зрителями в роли Имогены или дочери
Катона (*123), ее наряд не вызвал бы недоумения; в  ее  движениях,  осанке
были грация и величавость, а широкополая шляпка - удел ее  современниц,  -
обрамлявшая скромно причесанные волосы и правдивые глаза, вполне могла  бы
заменить тот золотистый  головной  убор,  что  именуют  нимбом.  Для  двух
зрителей, ожидавших ее в гостиной,  миссис  Кейсобон  представляла  больше
интереса, чем любая  героиня  драмы.  Розамонда  выделяла  ее  из  простых
смертных,  причисляя  к  высшим  существам,  чья   наружность   и   манеры
заслуживают самого  пристального  внимания;  кроме  того,  Розамонда  была
довольна, что и миссис Кейсобон представилась возможность обратить на  нее
внимание. Что толку быть изысканной, если этого не могут оценить  знатоки?
А поскольку в доме сэра Годвина Розамонда удостоилась высшей похвалы,  она
не сомневалась в своем успехе у людей знатного происхождения.  Доротея  со
свойственной ей бесхитростной доброжелательностью протянула  хозяйке  дома
руку и с восхищением оглядела хорошенькую  молодую  миссис  Лидгейт,  лишь
краем глаза заметив стоящего поодаль джентльмена в сюртуке. Джентльмен был
слишком поглощен одной  из  двух  присутствующих  женщин,  чтобы  обратить
внимание  на  контраст  между  ними  -  контраст,   который   поразил   бы
беспристрастного наблюдателя. Обе были высокого роста, у той и у другой  -
прелестные глаза, но вообразите себе головку  Розамонды  в  дивной  короне
кос,  сплетенных  из  младенчески  белокурых  волос,  ее  голубое  платье,
элегантный и модный покрой которого взволновал бы любого портного, большой
вышитый  воротник,  стоимость  коего  нельзя  было  не  оценить,  в   меру
украшенные кольцами  пальчики  и  рассчитанную  непринужденность  манер  -
трудоемкую замену простоты.
   - Благодарю за позволение прервать ваши занятия, -  тут  же  заговорила
Доротея. - Мне  бы  очень  хотелось  до  отъезда  домой  повидать  мистера
Лидгейта, и я надеялась, что, может быть, вы скажете, где его  найти,  или
даже позволите подождать его, если он вскоре должен вернуться.
   - Он в новой больнице, - сказала Розамонда. -  Не  знаю,  скоро  ли  он
вернется. Но я могу за ним послать.
   - Разрешите мне сходить за доктором? - предложил, выступая вперед, Уилл
Ладислав. Он взял шляпу еще до того, как вошла гостья.  Доротея  вспыхнула
от неожиданности, но протянула ему  руку,  улыбаясь  с  явной  радостью  и
говоря:
   - А я вас не узнала: не ожидала вас здесь встретить.
   - Вы разрешите мне сходить в больницу и сказать мистеру  Лидгейту,  что
вы хотите его видеть? - спросил Уилл.
   - Я пошлю за ним карету, - возразила Доротея. - Так гораздо  проще.  Не
будете ли вы добры отдать распоряжение кучеру?
   Уилл  направился  к  двери,  как  вдруг  Доротея,  в  чьем  воображении
мгновенно пронеслось множество воспоминаний, торопливо повернулась к  нему
и сказала:
   - Нет, нет, благодарю. Мне хочется как можно скорей возвратиться домой.
Я сама поеду в больницу  и  поговорю  с  мистером  Лидгейтом.  Пожалуйста,
простите меня, миссис Лидгейт. Вы были очень добры.
   Ее вдруг поглотила какая-то новая мысль, и, выходя из комнаты, она едва
ли замечала, что происходит вокруг, едва ли заметила, как  Уилл  распахнул
перед ней дверь и  предложил  ей  руку,  чтобы  проводить  к  карете.  Она
оперлась  на  его  руку,  но  не  сказала  ни  слова.  Уилл  был  порядком
раздосадован и подавлен, но и сам не мог придумать, что сказать. Он  молча
посадил ее в карету, они попрощались, и Доротея уехала.
   Пять  минут  пути  до  больницы  ушли  на  совершенно  новые  для   нее
размышления. Решение уехать и охватившая ее в тот  миг  задумчивость  были
порождены внезапным ощущением,  что,  сознательно  поддерживая  дальнейшее
знакомство с Уиллом и скрывая это  от  мужа,  она  допускает  своего  рода
обман, да и самая  поездка  к  Лидгейту  затеяна  украдкой.  Все  это  она
понимала вполне отчетливо, но еще что-то неприятное смутно  тревожило  ее.
Сейчас, когда она была одна  в  карете,  Доротея  как  бы  вновь  услышала
мужской голос и аккомпанировавшее ему фортепьяно, на которые  не  обратила
внимания сразу. Значит, Уилл Ладислав навещает миссис Лидгейт в отсутствие
ее  мужа,  с  некоторым  удивлением  подумала  она.  Правда,  ей  тут   же
вспомнилось, что он и ее навещал, стало быть, в таких визитах  нет  ничего
дурного. Но ведь Уилл родственник мистера Кейсобона, Доротея  обязана  его
принимать. И все же, судя по некоторым  признакам,  мистер  Кейсобон  был,
пожалуй, недоволен этими визитами  в  его  отсутствие.  "Я,  должно  быть,
многое неверно понимала", - с  грустью  подумала  Доротея.  Слезы  хлынули
градом, и ей пришлось поспешно их утереть.  Огорченная,  растерянная,  она
почувствовала, что дотоле ясный  для  нее  облик  Уилла  каким-то  образом
исказился. Тем временем  карета  остановилась  у  ворот  больницы.  Вскоре
Доротея уже расхаживала рядом с Лидгейтом по зеленому больничному двору, и
ею снова овладело тревожное волнение, заставившее ее искать этой встречи.
   Что до Уилла Ладислава, он тоже был  подавлен,  но  вполне  представлял
себе - почему. Ему редко приходилось встречаться с  Доротеей,  а  нынешняя
встреча к тому же оказалась неудачной.  Мало  того  что  Доротея,  вопреки
обычаю, не была занята только им, она встретила его  при  обстоятельствах,
показывающих, что и он  не  был  всецело  занят  ею.  Обстоятельства  этой
встречи оттеснили его в  чуждый  Доротее  круг  обывателей  Мидлмарча.  Но
виновен ли он в этом? Поселившись в городе, он постарался  перезнакомиться
с кем только возможно: его положение требовало, чтобы он знал всех и  вся.
Лидгейт, право же, самый достойный из  его  здешних  знакомцев,  а  миссис
Лидгейт музицирует, да и вообще в ее доме  приятно  бывать.  Так  возникла
ситуация, при которой наша Диана столь  неожиданно  наткнулась  на  своего
вздыхателя.  Убийственная  ситуация.  Только  ради  Доротеи  живет  он   в
Мидлмарче - Уилл это прекрасно понимал. В то  же  время  его  положение  в
городе грозило воздвигнуть между  ними  преграду,  более  губительную  для
сохранения  взаимного  интереса,  чем  расстояние  от  Рима   до   Англии.
Сословными предрассудками нетрудно пренебречь, если  речь  идет  о  чем-то
наподобие высокомерного письма мистера  Кейсобона,  но  предрассудки,  как
пахучие тела, существуют в двух субстанциях - устойчивой  и  летучей,  они
устойчивы, как пирамиды, и неуловимо летучи, как двадцатый отзвук эха  или
воспоминание об  аромате  гиацинтов  в  ночной  тьме.  А  Уилл  по  складу
характера был чувствителен к неуловимому: менее тонкий человек не  осознал
бы, что в отношение Доротеи к нему впервые вкралась принужденность, и в их
молчании, пока он вел ее к карете, сквозил холодок. Возможно,  побуждаемый
ревностью и злобой, Кейсобон убедил жену, что Уилл уже не принадлежит к их
кругу. Черт бы его побрал!
   Уилл вернулся в гостиную, взял шляпу и, с раздраженным видом подойдя  к
хозяйке, уже пересевшей за пяльцы, сказал:
   - Заниматься музыкой или стихами можно  только  до  тех  пор,  пока  не
помешают. Если разрешите, я зайду на днях,  и  мы  еще  поупражняемся  над
"Lungi dal caro bene" ["Вдали от милого" (ит.)].
   - Счастлива быть вашей ученицей, - сказала Розамонда. - Но признайтесь:
на сей раз помеха оказалась прелестной.  Я  завидую  вашему  знакомству  с
миссис Кейсобон. Что, она очень умна? Судя по виду - да.
   - Я, право, об этом не думал, - угрюмо ответил Уилл.
   - Точно так же мне ответил Тертий, когда я у него спросила, красива  ли
она. Интересно, о чем думаете вы, господа, в ее присутствии?
   - О ней самой,  -  сказал  Уилл,  которому  вдруг  захотелось  кольнуть
очаровательную миссис Лидгейт. -  Когда  видишь  совершенную  женщину,  не
задумываешься  о  ее   отдельных   свойствах...   просто   чувствуешь   ее
присутствие.
   - Когда Тертий поедет в Лоуик, я буду сгорать  от  ревности,  -  лукаво
улыбаясь, произнесла Розамонда. - Он ко мне охладеет.
   - По-моему, до сих пор с Лидгейтом ничего такого не  произошло.  Миссис
Кейсобон настолько не похожа  на  других  женщин,  что  их  нельзя  с  ней
сравнивать.
   - Вы, я вижу, ее преданный поклонник. Наверное, вы часто видитесь?
   - Нет, - ворчливо ответил Уилл. - Поклонение скорее относится к области
теории, чем практики. Правда, сейчас я злоупотребляю практикой...  как  ни
печально, мне придется удалиться.
   - Загляните к нам как-нибудь вечером,  буду  рада  вас  видеть.  Мистер
Лидгейт  с  удовольствием  послушает  музыку,  да  и  мне  приятнее  будет
музицировать при нем.
   Когда муж возвратился домой, Розамонда, подойдя к нему  и  взяв  обеими
руками за лацканы сюртука, сказала:
   - Мы разучивали арию  с  мистером  Ладиславом,  когда  приехала  миссис
Кейсобон. По-моему, он огорчился. Как ты  считаешь,  может  быть,  ему  не
понравилось, что она его у нас застала? Но ведь ты ничуть не ниже  его  по
положению, напротив... хоть он и родня Кейсобонам.
   - Да нет, не в этом дело; если он и огорчился, то  по  другому  поводу.
Ладислав - нечто вроде цыгана: в нем нет чванства.
   - Он  превосходный  музыкант;  но  порою  не  очень  любезен.  Он  тебе
нравится?
   - Да. По-моему, он славный малый, несколько легковесен, разбрасывается,
но симпатичный.
   - Знаешь, кажется, он без ума от миссис Кейсобон.
   - Бедняга! - воскликнул Лидгейт, улыбнувшись  и  ущипнув  Розамонду  за
ушки.
   Розамонда чувствовала, что начала познавать  мир,  а  главное,  сделала
открытие - в годы девичества нечто подобное показалось бы  ей  немыслимым,
разве что в трагедиях стародавних  времен,  -  заключавшееся  в  том,  что
женщина даже после замужества может завоевывать и порабощать мужчин. В  ту
пору юные британские девицы, не исключая воспитанниц  миссис  Лемон,  мало
знали французских авторов, писавших после Расина  (*124),  а  общественная
печать еще не озаряла скандальную хронику столь ярким светом, как  сейчас.
И все же  достаточно  даже  малейших  намеков,  в  особенности  намека  на
осуществимость множества  побед,  чтобы  женское  тщеславие,  благо  досуг
неограничен,  разбушевалось  во  всю  мощь.  Какое  наслаждение   пленять,
восседая на брачном престоле рядом с кронпринцем-мужем (в действительности
- тоже подданным), ловить искательные взгляды пленных, утративших покой...
и недурно, чтобы заодно  и  аппетит!  Но  сейчас  Розамонду  больше  всего
занимал роман с ее  кронпринцем,  и  она  жаждала  увериться  лишь  в  его
покорности.  Когда  он  сказал  "Бедняга!",  она  с  игривым  любопытством
спросила:
   - Почему?
   - Да ведь когда какая-нибудь из вас, наяд, сведет с ума мужчину, на что
он способен? Забросит работу и тут же  станет  коллекционировать  долговые
счета.
   - Ну, уж ты никак не забросил работу. То ты в  больнице,  то  навещаешь
пациентов-бедняков, то поглощен очередной ссорой с врачами, а дома тебя не
оторвешь от микроскопа и всяких склянок. Они тебе милей меня, признайся.
   - Неужели ты настолько  нечестолюбива,  что  будешь  довольна,  если  я
навсегда останусь лекарем в Мидлмарче? - сказал Лидгейт, опустив  руки  на
плечи жене и устремив на нее нежный и серьезный  взгляд.  -  Я  познакомлю
тебя с моим любимым четверостишьем, написанным одним старинным поэтом:

   Зачем нам суетные почести милы?
   Чтоб быть забытыми? Сколь выше цель - создать
   Достойное того, чтобы о нем писать,
   Писать достойное прочтенья и хвалы.

   Вот этого я и хочу, Рози: создать достойное того, чтобы о нем писать, и
самому написать о созданном мною. А для этого надо работать, душенька.
   - Ну конечно, мне хочется, чтобы  ты  делал  разные  открытия.  Я  буду
счастлива, если  ты  достигнешь  высокого  положения  и  мы  выберемся  из
Мидлмарча. Ты не можешь пожаловаться, что я мешаю тебе работать.  Но  ведь
нельзя же жить отшельником. Тертий, ты мною недоволен?
   - Нет, милая, нет. Я даже слишком доволен.
   - А о чем с тобой говорила миссис Кейсобон?
   - Расспрашивала о здоровье  мужа,  больше  ничего.  Кажется,  мы  можем
ожидать щедрого пожертвования  для  нашей  больницы.  По-моему,  мы  будем
получать от миссис Кейсобон двести фунтов в год.



44

                                        Нет, я не буду жаться к берегам,
                                        А в море по звездам направлю путь.

   Когда, прогуливаясь среди лавровых кустов во  дворе  больницы,  Доротея
услышала  от  Лидгейта,  что  у  мистера  Кейсобона  не  обнаружено  новых
болезненных симптомов, если не  считать  стремления  как  можно  подробней
узнать все о своей болезни, она тут же принялась припоминать,  не  вызвано
ли  это  нездоровое  стремление  каким-нибудь  ее  поступком  или  фразой?
Лидгейт, опасаясь упустить возможность сделать все  для  достижения  своей
заветной цели, вдруг сказал:
   - Я не знаю, известно ли вам и вашему супругу о нуждах новой  больницы?
Пожалуй, я покажусь вам эгоистом, затрагивая при подобных  обстоятельствах
этот предмет, но меня можно извинить. Дело в том, что здешние врачи  ведут
борьбу против нашей больницы. Мне кажется, подобные  проблемы  должны  вас
интересовать. Помнится, когда я имел удовольствие познакомиться с  вами  в
Типтон-Грейндже еще до вашего замужества, вы меня расспрашивали, влияет ли
на здоровье бедняков то, что им приходится ютиться в столь жалких жилищах.
   - Да, конечно,  -  загоревшись,  сказала  Доротея.  -  Буду  очень  вам
признательна, если вы скажете, чем я могу хоть немного  помочь.  Я  как-то
отошла от всех этих забот после замужества. - Она замялась и  добавила:  -
То есть у нас в  деревне  дома  не  так  уж  плохи,  а  о  соседних  я  не
справлялась, будучи поглощена другими делами.  Но  здесь,  в  Мидлмарче...
вероятно, очень много можно сделать.
   - Здесь можно сделать все, - оживленно воскликнул Лидгейт. - И основным
полем  деятельности  стала  наша  больница,   существующая   исключительно
благодаря стараниям мистера Булстрода, и в немалой степени - его  деньгам.
Но  одному  человеку  такое  предприятие  не  под  силу.  Он,  разумеется,
рассчитывал на помощь. А вместо помощи под нас  ведутся  гнусные  подкопы,
затеянные недоброжелателями.
   - Но какие могут быть для этого причины? -  с  простодушным  изумлением
спросила Доротея.
   - Главным образом и прежде  всего  -  неприязнь  к  мистеру  Булстроду.
Половина города готова, не щадя трудов, ставить ему палки в колеса. В этом
нелепом мире большинство полагает, что из дела может выйти толк лишь в том
случае, если оно затеяно людьми их круга. До приезда сюда я ничего не знал
о Булстроде. Я отношусь к нему совершенно беспристрастно  и  вижу,  что  у
него есть интересные идеи и планы, которые  я  смогу  обратить  на  пользу
общества. Будь у  нас  побольше  образованных  людей,  считающих,  что  их
вмешательство может способствовать развитию теории и практики медицины, их
деятельность не замедлила бы принести плоды. Я в этом убежден. Думаю, что,
отказавшись  сотрудничать  с   мистером   Булстродом,   я   пренебрег   бы
возможностью сделать мою профессию более полезной людям.
   - Я совершенно с вами согласна, - сказала Доротея, на которую произвела
огромное впечатление вкратце описанная Лидгейтом ситуация. -  Но  что  эти
люди имеют против мистера Булстрода? Мой дядюшка с  приязнью  относится  к
нему.
   - Многим не нравится его религиозность, - уклонился от  прямого  ответа
Лидгейт.
   - Ну, тогда он тем более  заслуживает  поддержки,  -  сказала  Доротея,
которой Мидлмарч вдруг представился полем битвы добра и зла.
   - Говоря откровенно, у них есть и другие  резоны:  Булстрод  -  человек
деспотичный и довольно необщительный, кроме того, его род занятий сопряжен
с некоторыми сложностями, о которых я не имею понятия. Но  какое  все  это
имеет отношение к его желанию построить здесь очень нужную людям больницу,
подобной которой  нет  в  графстве?  Главная  придирка  наших  противников
состоит в  том,  что  руководство  медицинской  частью  доверено  мне.  Я,
конечно, рад. Это дает мне  возможность  поработать  не  за  страх,  а  за
совесть, и я уверен, что мистер Булстрод не раскаивается в  своем  выборе.
Но покамест все свелось к тому, что  мои  здешние  коллеги  ополчились  на
больницу и не только сами отказываются сотрудничать со мной, но  стремятся
очернить нас в глазах жертвователей.
   - Как это мелочно! - негодующе воскликнула Доротея.
   - Я полагаю, что за убеждения нужно бороться, иначе,  вероятно,  ничего
не сделаешь. Здешние обыватели вопиюще невежественны. Я ведь  хочу  только
воспользоваться  для  своих  исследований  кое-какими  возможностями,   не
выпадающими  на  долю  каждого;  но  у  меня,  с  их  точки  зрения,  есть
непростительные пороки: я слишком молод, я не здешний, да к тому  же  знаю
больше, чем местные уроженцы. И все-таки, поскольку я  убежден,  что  могу
изобрести  новый,  более   эффективный   метод   лечения...   могу   путем
исследований и наблюдений послужить на пользу медицине, я  был  бы  низким
стяжателем, отказавшись использовать эти возможности из соображений личной
выгоды. И так как жалованья мне  никто  платить  не  собирается,  то  и  в
корыстолюбии меня нельзя упрекнуть.
   - Я так рада, что вы рассказали мне все это, мистер Лидгейт, - с  жаром
произнесла Доротея. - Полагаю, мне удастся вам немного помочь. У меня есть
кое-какие средства, и я просто-не знаю, как их употребить... мысль об этом
меня часто беспокоит. Для столь  благородной  цели  я,  несомненно,  смогу
выделять по двести фунтов в год. Ах, какое это счастье -  быть  уверенным,
что твои знания принесут огромную пользу! Завидую вам,  что  каждый  новый
день вы встречаете с этим  чувством  уверенности.  Иные  столько  трудятся
из-за сущих пустяков!
   Последние слова она произнесла упавшим голосом. Но тут же добавила  уже
веселей:
   - Очень прошу вас, приезжайте в Лоуик  и  подробнее  ознакомьте  нас  с
делом. Я расскажу об этом мистеру Кейсобону. А сейчас  мне  нужно  спешить
домой.
   В тот же вечер она рассказала мужу о больнице, добавив, что  хотела  бы
жертвовать по двести фунтов в год, - ее ежегодный  доход  (в  процентах  с
капитала, закрепленного  за  Доротеей  при  вступлении  в  брак)  равнялся
семистам фунтам. Мистер Кейсобон не возражал,  а  лишь  заметил  вскользь,
что, пожалуй, эта сумма непомерно велика, коль скоро существуют  и  другие
благие деяния, но когда Доротея в своем невежестве заупрямилась,  не  стал
противиться. Сам он равнодушно относился к деньгам и  не  был  скуп.  Если
порою он и принимал к сердцу денежные вопросы, то не из скаредности, а  по
какой-нибудь иной причине.
   Доротея сказала ему, что виделась с Лидгейтом, и передала вкратце  суть
их разговора о больнице. Мистер  Кейсобон  не  задал  Доротее  ни  единого
вопроса, но не сомневался, что ездила она узнать, о  чем  он  беседовал  с
доктором. "Она знает все, что знаю я", -  твердил  неугомонный  внутренний
голос; но узнавая друг о друге все больше и  продолжая  молчать,  они  все
сильнее отдалялись друг от друга. Кейсобон не верил в любовь жены, а какое
одиночество бездоннее, чем одиночество неверия?



45

                   Людям  свойственно  превозносить  времена   предков   и
                обличать дурные нравы наших дней. В чем они, однако же, не
                могут  преуспеть,  не  призывая  на  помощь  сатиру   дней