овершенстве за шесть десятков лет, -  рассыпчатая
очень хороша, но коли почва все  мокнет  да  мокнет  и  под  конец  совсем
раскиснет, тогда уж...
   Заметив,  что  она  чересчур  разговорилась,  и  опасаясь,  как  бы  не
опоздать, Доротея поспешила одеться к обеду и пришла даже несколько  ранее
намеченного срока. В  доме  мистера  Фербратера  не  бывало  скучно,  ибо,
уподобившись Уайту из Селборна (*172), священник всегда  мог  порассказать
нечто новенькое о своих бессловесных протеже и питомцах, коих  всей  силою
красноречия оберегал от жестокости сельских мальчишек. Совсем недавно  его
стараниями две красавицы козы стали любимицами всей деревни и  разгуливали
на свободе, подобно священным животным. Вечер прошел в оживленной  беседе,
и после чая Доротея обсуждала с мистером Фербратером,  каковы  могут  быть
нравы и обычаи существ, беседующих между собой посредством усиков и,  быть
может, способных созывать парламент и проводить в нем реформы,  как  вдруг
внезапно раздалось какое-то попискивание и  все  присутствующие  удивленно
замолчали.
   - Генриетта Ноубл, - сказала миссис Фербратер, заметив, что  ее  сестра
растерянно бродит по  комнате,  заглядывая  под  столы  и  кресла.  -  Что
случилось?
   - Я потеряла  черепаховую  коробочку  для  мятных  лепешек.  Боюсь,  ее
куда-то затащил котенок, - ответила миниатюрная старушка, попискивая,  как
перепуганный зверек.
   -  Вероятно,  это  бесценное  сокровище,  тетушка,  -   сказал   мистер
Фербратер, надевай очки и окидывая взглядом ковер.
   - Мне подарил ее мистер Ладислав, - ответила  мисс  Ноубл.  -  Немецкая
коробочка, очень хорошенькая, но всякий раз, как я ее  уроню,  она  ужасно
далеко закатывается.
   - Ну, если это подарок Ладислава, -  многозначительно  произнес  мистер
Фербратер, встал и отправился на  поиски.  Коробочку  обнаружили  в  конце
концов под шифоньеркой, и мисс Ноубл радостно ее схватила, сказав:
   - В прошлый раз она была за каминной решеткой.
   - Тут задеты тетушкины  сердечные  дела,  -  сказал  мистер  Фербратер,
возвращаясь на место и улыбаясь Доротее.
   - Тем людям, которые милы ей, миссис Кейсобон, - с чувством  произнесла
мать священника, - Генриетта Ноубл предана, как собачка.  Готова  положить
себе под голову их башмаки  вместо  подушки,  и  сниться  ей  будут  самые
сладкие сны.
   - Да, если это башмаки мистера Ладислава, - сказала Генриетта Ноубл.
   Доротея попыталась улыбнуться. Удивляясь и досадуя, она  заметила,  что
сердце  ее  судорожно  бьется,  а  все  попытки  обрести  прежнюю  живость
безуспешны.
   Испуганная этой переменой, опасаясь еще  как-нибудь  себя  выдать,  она
поспешила встать и с нескрываемым беспокойством тихим голосом произнесла:
   - Мне пора идти, я устала сегодня.
   Мистер Фербратер, чуткий как всегда, тотчас же поднялся и сказал:
   - Да, верно. Все эти разговоры,  которые  вы  вели,  защищая  Лидгейта,
исчерпали ваши силы. Напряжение такого рода сказывается  после  того,  как
спадет волнение.
   Он предложил ей руку и проводил до Лоуик-Мэнора, но Доротея  по  дороге
не сказала ни слова и ничего не ответила, даже когда он пожелал ей  доброй
ночи.
   Ее мучения достигли предела,  бороться  с  ними  не  хватало  сил.  Она
отпустила Тэнтрип, чуть слышно пробормотав несколько слов, заперла  дверь,
повернулась к пустой комнате лицом, обхватила голову руками и простонала:
   - О, я его любила!
   Прошел час; приступы нестерпимой боли  лишили  ее  способности  думать.
Громким шепотом, прерываемым рыданиями, оплакивала  она  утраченную  веру,
крохотное зернышко которой, еще в Риме запавшее в ее душу, она взрастила и
взлелеяла; утраченную радость хранить верность и безмолвно даровать любовь
человеку,  которого  никто,  кроме  нее,  не  оценил,  сладкое  и  смутное
предчувствие  надежды,  что  они  встретятся   когда-нибудь,   словно   не
разлучались, и проведенные друг без друга годы станут прошлым.
   В этот горький час она повторила то, что из века в век под  милосердным
кровом одиночества делают все  страждущие  от  душевных  мук:  в  боли,  в
холоде, в усталости она искала облегчения от сокрушавшего ее  бестелесного
терзания - спускалась ночь, она лежала на холодном и жестком полу и горько
плакала, как малый ребенок.
   Два образа маячили в ее воображении, и сердце  ее  разрывалось  надвое,
как сердце матери, которой мнится, будто ее дитя разрублено мечом  (*173),
и она прижимает к груди кровоточащую половину детского  тельца,  устремляя
полный невыразимого страдания взгляд к той, второй, которую уносит лгунья,
никогда не ведавшая мук материнства.
   Вот лучезарное  милое  существо,  в  которое  она  так  верила,  они  с
полуслова понимали друг друга, их связывало тепло взгляда, улыбки - словно
добрый дух утра, осенило оно мрачный склеп, где она была обречена отжившей
жизни. А сейчас, впервые с полной ясностью все осознав, она протягивала  к
нему руки, горько плача оттого, что их душевная близость  открылась  ей  в
момент прощания: тайну ее сердца ей открыла безнадежность.
   И тут же, чуть вдали, но неизменно с ней, следовал за каждым  ее  шагом
Уилл Ладислав, несбывшаяся ее надежда, разоблаченная иллюзия... нет, живой
человек, о котором она даже не сожалела,  кипя  презрением,  негодованием,
ревнивой гордостью. Гнев ее не мог легко перегореть,  вспышки  уязвленного
самолюбия не давали пламени погаснуть. Зачем он вторгся в ее жизнь, она  и
без него не была бы пустой и бесцельной. Зачем воскуривал дешевый фимиам и
расточал пустые слова ей, по щедрости души неспособной отплатить ему столь
же мелкой монетой? Он сознательно ввел ее в заблуждение, в момент прощания
стремился убедить, что их чувства в равной  степени  нераздельны,  а  ведь
свои он уже растратил наполовину. Зачем он к  ней  приблизился,  если  его
место среди подонков человечества, у которых она ничего не просит, а  лишь
сожалеет о их низости?
   Но под конец ее силы иссякли, смолкли  даже  приглушенные  сетования  и
стоны, она лишь плакала, лежа на холодном полу,  и,  продолжая  беспомощно
всхлипывать, так и уснула.
   В тусклый и промозглый рассветный час  она  пробудилась,  не  спрашивая
себя с недоумением, где она и что с нею случилось, а  отчетливо  сознавая,
что оставлена с глазу на глаз со скорбью. Она встала, закуталась в  теплую
шаль и опустилась в кресло, где не раз сидела прежде, глядя  в  окно;  она
была достаточно крепка и, невзирая на волнение и холод, не расхворалась, а
лишь чувствовала некоторую усталость и ломоту в теле. Но  пробудилась  она
совсем другой: внутренний разлад не тяготил ее более, она не старалась уже
побороть свое горе, нет, горе примостилось рядом  с  ней,  она  не  станет
гнать его от себя прочь, откроет ему свои мысли. А мысли  так  и  хлынули.
Доротее было несвойственно надолго замыкаться в тесной  келье  собственной
беды и, упиваясь  ею,  думать  о  судьбах  других  людей  лишь  постольку,
поскольку они скрестились с ее судьбою.
   Она с усердием  принялась  восстанавливать  в  памяти  вчерашнее  утро,
перебирая в уме  подробности,  вдумываясь  в  их  смысл.  Разве  она  была
единственной участницей происшествия? Разве  оно  касалось  лишь  ее?  Она
попыталась мысленно связать его с жизнью другой женщины, к которой сама же
пришла в надежде сколь возможно разогнать  сгустившиеся  над  нею  тучи  и
принести успокоение в молодую семью. Поддавшись вспышке ревности и  гнева,
она с омерзением вышла  из  комнаты,  забыв,  что  явилась  туда  движимая
состраданием. И Уилл, и Розамонда так низко пали в этот миг в  ее  глазах,
что  ей  казалось  невозможным  снизойти  когда-нибудь  до  размышлений  о
Розамонде. Однако низменное чувство досады, пробуждающее в женщине большую
нетерпимость к сопернице, чем  к  неверному  возлюбленному,  уже  покинуло
Доротею, которая со свойственным ей  стремлением  к  справедливости,  едва
успев немного успокоиться, поспешила  взглянуть  на  дело  беспристрастно.
Воображение, которое нарисовало ей выпавшие на долю Лидгейта испытания,  и
навело на мысль, что в его семейной  жизни,  так  же  как  когда-то  в  ее
замужестве, есть скрытые и явные печали,  пробудило  в  ней  сочувствие  и
жажду действия - так человеку, узнавшему точно  все  обстоятельства  дела,
оно представляется совсем иначе, чем в те времена, когда  он  лишь  строил
предположения.  Ее  собственное  неисцелимое  горе  побуждало  Доротею  не
оставаться безучастной.
   Быть может,  наступил  важнейший  миг  в  этих  трех  судьбах,  которые
пересеклись с ее судьбою и потребовали ее вмешательства. Ей не  надо  было
их искать, они ей посланы, они сами пришли к ней с мольбой. Пусть же в  ее
душе воцарится справедливость и направит на верный  путь  ее  колеблющуюся
волю. "Что мне сделать, как мне поступить сейчас, сегодня,  если  я  сумею
преодолеть свою боль, если я заставлю ее умолкнуть и буду  думать  лишь  о
том, как помочь этим троим?"
   Много времени прошло, прежде чем Доротея задала  себе  этот  вопрос.  В
комнате светлело. Она раздвинула занавески  и  посмотрела  на  пролегающую
среди лугов дорогу, которая начиналась от ворот  усадьбы.  По  дороге  шел
мужчина с узлом на плече и женщина с грудным ребенком. На  лугу  двигались
какие-то фигурки, наверное, пастух с собакой. Жемчужно светилось"  небо  у
горизонта, и Доротея ощутила всю  огромность  мира,  в  различных  уголках
которого люди пробуждались, чтобы трудиться и терпеть.  Повсюду  трепетала
жизнь, шла положенным ей чередом, и, частица этой жизни - она, Доротея,  -
не имела права равнодушно поглядывать на нее из своего роскошного  убежища
или отворачиваться, себялюбиво упиваясь своим горем.
   Ей  еще  не  было  вполне  ясно,  что  она   предпримет,   но   смутные
предположения  уже  зашевелились  в  ее  сознании,  мало-помалу  становясь
отчетливее. Она сняла платье, в складках которого словно затаилась  тяжкая
усталость ночного бдения,  и  занялась  своим  туалетом.  Немного  времени
спустя она позвонила Тэнтрип, которая вошла к ней в халате.
   - Как, сударыня, вы за всю ночь даже не прилегли? - вскричала  Тэнтрип,
бросив взгляд сперва на постель, а затем на  лицо  Доротеи,  щеки  которой
даже после умывания были бледны, а веки - нежно-розовы. - Вы себя  убьете,
право слово. Уж кто-кто, а вы бы могли немного передохнуть, это вам всякий
скажет.
   - Не тревожьтесь, Тэнтрип, - улыбаясь,  ответила  Доротея.  -  Я  спала
сегодня, я не больна. Мне бы хотелось поскорее выпить  кофе.  И  принесите
мне, пожалуйста, мое  новое  платье.  Новая  шляпка,  вероятно,  мне  тоже
понадобится.
   - Они уж месяц как готовы, сударыня, и до того приятно будет увидеть на
вас хоть на два  фунта  стерлингов  поменьше  крепа,  -  сказала  Тэнтрип,
наклоняясь, чтобы растопить камин.  -  В  трауре  свой  порядок  есть,  уж
поверьте: три оборки на краю подола и простенький кружевной рюш на  шляпке
- в этой шляпке с рюшем вы истинный ангел -  вот  и  все,  что  полагается
носить на второй год. Во всяком случае, так я считаю, - заключила Тэнтрип,
озабоченно заглядывая в камин, - а если кто посватается ко мне, льстя себя
надеждой, будто я стану два года подряд уродовать себя  плерезами,  то  он
слишком возомнил о себе, вот и все.
   - Огонь давно уже  разгорелся,  добрая  моя  Тэн,  -  сказала  Доротея,
обращаясь к горничной точно так же, как во времена девичества  в  Лозанне,
но очень тихо. - Принесите же мне кофе.
   Она задремала в кресле, а Тэнтрип  вышла,  дивясь  непоследовательности
своей молодой хозяйки: никогда у нее не было такого  скорбного  лица,  как
сегодня, именно в тот день, когда она наконец  решилась  перестать  носить
глубокий траур. Где уж Тэнтрип было догадаться о причине.  Выбором  платья
Доротея стремилась показать, что, похоронив надежду на счастье, она отнюдь
не отгородилась от жизни,  и  памятуя,  что  всякое  новое  дело  надлежит
начинать в новом платье, она цеплялась даже  за  такую  мелочь  в  надежде
укрепить свою решимость. Ибо решимость ей далась нелегко.
   Как бы там ни было, в  одиннадцать  часов  она  пешком  приближалась  к
Мидлмарчу, поставив себе целью  как  можно  более  скромно  и  неназойливо
осуществить вторую попытку спасения Розамонды.



81

                                     И в эту ночь, земля, ты вечным дивом
                                     У ног моих дышала первозданно.
                                     Ты пробудила вновь во мне желанье
                                     Тянуться вдаль мечтою неустанной
                                     В стремленье к высшему существованью.
                                                   Гете, "Фауст", часть II

   Когда Доротея, подойдя к дому, вновь, как и в прошлый раз, заговорила с
Мартой, Лидгейт только собирался уходить. Он был в одной из ближних комнат
и, услыхав за полуоткрытой дверью голос Доротеи, вышел ей навстречу.
   - Как вы  думаете,  миссис  Лидгейт  сможет  принять  меня  сегодня?  -
спросила Доротея, сочтя благоразумным не упоминать о вчерашнем визите.
   - Вне всякого сомнения, - ответил Лидгейт. Он заметил, что и с Доротеей
произошла такая же разительная перемена, как  с  Розамондой,  но  не  стал
раздумывать о причине. - Сделайте милость, войдите и подождите в гостиной,
а я тем  временем  предупрежу  жену.  Она  плохо  себя  чувствовала  вчера
вечером, но нынче ей лучше, и я очень  надеюсь,  что  встреча  с  вами  ее
ободрит и придаст ей сил.
   Было  ясно,  что,  как  она  и  ожидала,  Лидгейт  ничего  не  знал  об
обстоятельствах  их  предыдущей   встречи.   Мало   того,   он,   кажется,
предполагал, будто их беседа протекала именно так,  как  задумала  гостья.
Доротея заготовила записку, где просила Розамонду о встрече, и передала бы
ее со служанкой, не попадись ей возле входа Лидгейт. Сейчас она с тревогой
ожидала, какой ответ он принесет.
   Он проводил ее в гостиную, затем вынул из кармана письмо и  вручил  его
Доротее со словами:
   - Я написал его ночью  и  хотел  отвезти  в  Лоуик.  Когда  испытываешь
чувство признательности, слишком сильное, чтобы  выразить  его  заурядными
изъявлениями благодарности, то  лучше  написать,  тогда  хотя  бы  сам  не
слышишь, как несоразмерны слова оказанному благодеянию.
   Лицо Доротеи просветлело.
   - Это я должна быть благодарна, поскольку  выполнена  моя  просьба.  Вы
ведь согласились? - спросила она, внезапно охваченная сомнением.
   - Да, сегодня чек послан Булстроду.
   Больше он ничего не прибавил и поднялся  наверх  к  Розамонде,  которая
лишь недавно завершила свой туалет и сидела в томной позе, раздумывая, что
делать дальше, так как не привыкла  находиться  в  неподвижности  и,  даже
будучи в печальном настроении,  рассеянно  и  вяло  продолжала  заниматься
рукоделием или расстановкой вещиц на туалетном столике, или еще чем-нибудь
в таком же роде. Она выглядела больной, но к ней вернулась прежняя  манера
держаться, и Лидгейт не решился обеспокоить ее вопросами.  Утром  он  лишь
рассказал ей о письме Доротеи и вложенном в это письмо чеке, затем сказал:
   - Приехал Ладислав. Он заходил вчера вечером, Рози. Надо думать, зайдет
и сегодня. Вид у него прескверный: подавленный, усталый.
   Розамонда ничего на это не ответила.
   Сейчас, поднявшись к ней вторично, он мягким голосом сказал:
   - Рози, милая, к нам снова пришла  миссис  Кейсобон.  Тебе  ведь  будет
приятно с ней повидаться? - Розамонда вздрогнула и покраснела, но  Лидгейт
не удивился, помня, в какое  волнение  поверг  ее  вчерашний  разговор,  -
благодетельное волнение, как он думал, ибо, казалось,  оно  способствовало
ее сближению с мужем.
   Розамонда не посмела ответить отказом. Она не посмела сказать даже двух
слов о вчерашней встрече с  миссис  Кейсобон.  Зачем  она  явилась  снова?
Розамонда этого не знала и боялась строить догадки, так как после жестокой
выходки Уилла Ладислава даже мысль о Доротее была для нее  нестерпима.  Но
растерянная, униженная, она не  смогла  ответить,  что  не  желает  видеть
миссис Кейсобон. Она не сказала, что примет гостью, лишь молча  встала,  и
Лидгейт со словами: "Я должен сейчас же уйти", - накинул ей на плечи шаль.
Тут Розамонда вдруг сказала:
   - Вели, пожалуйста, Марте никого не принимать.
   Лидгейт согласился, полагая, что правильно истолковал желание жены.  Он
проводил ее до двери гостиной и здесь расстался с ней, подумав  про  себя,
что  он  порядком  бестолковый  муж,  если  ему  приходится  прибегать   к
посредничеству посторонней женщины, добиваясь доверия собственной жены.
   Розамонда, входя в гостиную, плотно запахнула мягкую шаль, и  столь  же
плотно она запахнула холодной сдержанностью душу. Уж не пришла  ли  к  ней
миссис  Кейсобон  говорить  об  Уилле?  Если  так,  это   непозволительная
вольность, и Розамонда с ледяным бесстрастием даст ей отпор. Уилл  слишком
больно задел ее гордость, и она не чувствовала себя виноватой перед ним  и
миссис Кейсобон: нанесенная ей обида - страшнее. Доротея  была  не  только
женщиной, которую ей "предпочли", она пришла на  помощь  Лидгейту,  спасла
его от беды и этим благодеянием окончательно  вознеслась  над  Розамондой,
так что бедняжке, чьи мысли были в полнейшем смятении, чудилось, будто эта
женщина явилась к ней в дом,  движимая  недобрым  желанием  утвердиться  в
своем торжестве. Впрочем, не только Розамонда, но  и  любой  другой,  зная
лишь внешнюю сторону дела и не подозревая об истинных побуждениях Доротеи,
мог бы недоумевать, зачем она пришла.
   Словно   очаровательный   призрак    прежней    Розамонды,    грациозно
задрапированный в мягкую  белую  шаль,  с  неизменно  кротким  и  невинным
выражением младенчески нежно очерченных щек и губок,  она  остановилась  в
трех  шагах  от   гостьи   и   холодно   ей   поклонилась.   Но   Доротея,
непосредственная, как всегда, уже сняла перчатки, приблизилась к Розамонде
и протянула ей руку. Розамонде не удалось отвести  в  сторону  взгляд,  не
удалось уклониться от рукопожатия Доротеи, которая с материнской нежностью
стиснула ее руку в своей, устремив на Розамонду грустный,  но  открытый  и
приветливый взгляд, и у той немедленно мелькнула  мысль,  не  ошиблась  ли
она, не судит ли о побуждениях гостьи предвзято? От зорких глаз  Розамонды
не укрылось, как изменилось и побледнело за день лицо миссис  Кейсобон,  и
ее тронуло его кроткое, доброе выражение, твердое и ласковое пожатие руки.
Но Доротея переоценила свои силы:  ясность  мысли,  стремительный  ее  бег
явились следствием нервного возбуждения - состояния опасного, делавшего ее
хрупкой, как тончайшее венецианское стекло.  Взглянув  на  Розамонду,  она
внезапно почувствовала, что сердце готово выскочить у нее из груди,  и  не
могла произнести ни слова -  все  ее  силы  ушли  на  то,  чтобы  сдержать
рыдания. Ей это  удалось  -  невыплаканные  слезы  лишь  мгновенной  тенью
омрачили ее лицо, но Розамонда заметила и это и еще  больше  усомнилась  в
правильности своей догадки о том, с каким намерением пришла к  ней  миссис
Кейсобон.
   Так ни словом не обменявшись, они сели в кресла,  которые  оказались  к
ним ближе остальных, и кресла эти оказались также стоящими  рядом  друг  с
другом, а ведь Розамонда, войдя в комнату и кланяясь,  намеревалась  сесть
как можно дальше от миссис Кейсобон.  Но  ее  уже  не  занимало,  как  все
произойдет, ей одно только хотелось знать:  что  же  случится?  И  Доротея
заговорила с ней совершенно просто, поначалу неуверенно,  затем  голос  ее
окреп.
   - Я приехала вчера с намерением, которое не полностью осуществила,  вот
почему я снова здесь. Вы не сочтете меня назойливой, узнав, что  я  пришла
сюда поговорить с вами о той несправедливости, жертвой которой стал мистер
Лидгейт? Вы воспрянете духом, -  не  так  ли?  -  если  я  вам  сообщу  об
обстоятельствах, о которых сам он не пожелал  рассказать,  именно  потому,
что они служат к его чести и полностью его  оправдывают?  Вы  рады  будете
узнать, что у вашего мужа  есть  преданные,  любящие