Шекспир, "Генрих VI", часть II

   В эту ночь около двенадцати часов  Мэри  Гарт  поднялась  в  спальню  к
мистеру Фезерстоуну и осталась с ним одна до рассвета. Она часто брала  на
себя эту обязанность, находя в ней некоторое  удовольствие,  хотя  старик,
когда ему требовались ее услуги, бывал с ней  груб.  Но  нередко  выпадали
целые часы, когда она могла посидеть в полном покое, наслаждаясь  глубокой
тишиной и полумраком. В камине чуть слышно шуршали угли, и багровое пламя,
казалось, жило своей благородной жизнью,  безмятежно  не  ведая  ничтожных
страстей, глупых желаний  и  мелких  интриг,  которые  она  день  за  днем
презрительно наблюдала. Мэри любила размышлять и не скучала, тихо  сидя  в
темной комнате. Еще в детстве она убедилась, что мир  создан  не  ради  ее
счастья, и не тратила времени на то, чтобы огорчаться и  досадовать  из-за
этого. Жизнь  давно  представлялась  ей  комедией,  и  она  гордо  -  нет,
благородно - решила, что не будет играть в  этой  комедии  ни  низкой,  ни
коварной роли. От насмешливого цинизма Мэри спасала  любовь  к  родителям,
которых она глубоко уважала, и умение радоваться и быть благодарной за все
хорошее, не питая несбыточных надежд.
   В эту ночь она по своему обыкновению перебирала в памяти события дня  и
чуть-чуть улыбалась всяким нелепостям и несуразицам, которые  ее  фантазия
украшала новыми смешными подробностями. Как забавны люди с их  склонностью
к иллюзиям и самообману! Они, сами того не замечая, расхаживают в дурацких
колпаках, верят, будто их собственная ложь всегда сходит за истину,  а  не
очевидна, как у других, и считают  себя  исключением  из  любого  правила,
точно они одни остаются розовыми при  свете  лампы,  которая  желтит  всех
остальных. Тем не менее не все иллюзии, которые наблюдала Мэри, вызывали у
нее улыбку. Хорошо зная старика Фезерстоуна, она была втайне убеждена, что
семью Винси, как бы ему ни нравилось общество Фреда и его матери, ждет  не
меньшее разочарование, чем всех тех родственников, которых он  к  себе  не
допускает. Она с пренебрежением замечала опасливые старания  миссис  Винси
не оставлять их с Фредом наедине,  однако  на  сердце  у  нее  становилось
тревожно, едва она начинала думать о том, что  придется  перенести  Фреду,
если дядя и правда ему ничего не оставит. Она посмеивалась  над  Фредом  в
его присутствии, но это не мешало ей огорчаться из-за его недостатков.
   Тем не менее ей нравилось размышлять над всем этим: энергичный  молодой
ум, не отягченный страстью,  увлеченно  познает  жизнь  и  с  любопытством
испытывает собственные силы. Несмотря на  свою  сдержанность,  Мэри  умела
посмеяться в душе.
   Сострадание к старику не омрачало ее мыслей -  подобное  чувство  можно
внушить себе, но трудно  искренне  испытывать  к  дряхлой  развалине,  все
существование  которой  исчерпывается  лишь  эгоизмом  и  остатками  былых
пороков. Мистер Фезерстоун всегда был с ней суров и придирчив - он  ею  не
гордился и считал всего лишь полезной. Оставим святым тревогу за души тех,
от кого вы никогда не слышали ничего, кроме окриков и ворчания, -  а  Мэри
не была святой. Она ни разу не позволила себе резкого ответа  и  ухаживала
за стариком со всем старанием, но и только. Впрочем, сам мистер Фезерстоун
тоже о своей душе не тревожился и не пожелал побеседовать об этом предмете
с мистером Такером.
   В эту ночь он ни разу не заворчал на нее и часа два лежал  без  всякого
движения. Потом Мэри услышала позвякивание - это связка ключей ударилась о
жестяную шкатулку, которую старик всегда держал  возле  себя  на  кровати.
Время близилось к трем, когда он сказал очень внятно:
   - Поди сюда, девочка!
   Мэри подошла к кровати и увидела, что старик уже  сам  извлек  шкатулку
из-под одеяла, хотя обычно просил об этом ее, и выбрал  из  связки  нужный
ключ. Он отпер шкатулку, вынул из нее другой ключ, поглядел на Мэри  почти
прежним сверлящим взглядом и спросил:
   - Сколько их в доме?
   - Вы спрашиваете о ваших родственниках, сэр? - сказала Мэри,  привыкшая
к его манере выражаться. Он чуть наклонил  голову,  и  она  продолжала:  -
Мистер Иона Фезерстоун и мистер Крэнч ночуют здесь.
   - А-а! Впились пиявки? А  остальные?  Небось  каждый  день  являются  -
Соломон, Джейн и все молокососы? Подглядывают, подсчитывают, прикидывают?
   - Нет, каждый день бывают  только  мистер  Соломон  и  миссис  Уол.  Но
остальные приезжают часто.
   Старик слушал ее, скривившись в гримасе,  но  затем  его  лицо  приняло
обычное выражение и он сказал:
   - Ну и дураки. Ты слушай, девочка. Сейчас три часа ночи, и я  в  полном
уме и твердой памяти. Я знаю всю свою недвижимость, и куда деньги вложены,
и прочее. И я так устроил, чтобы напоследок мог все переменить  и  сделать
по своему желанию. Слышишь, девочка? Я в полном уме и твердой памяти.
   - Так что же, сэр? - спокойно спросила Мэри.
   Он с хитрым видом понизил голос до шепота:
   - Я сделал два завещания и одно хочу сжечь. Слушай, что я тебе  говорю.
Это вот ключ от железного сундука в алькове. Надави на край медной дощечки
на крышке. Она отодвинется, как засов, и откроется скважина замка.  Отопри
сундук и вынь верхнюю бумагу, "Последняя воля и  распоряжения"  -  крупные
такие буквы.
   - Нет, сэр, - твердо сказала Мэри. - Этого я сделать не могу.
   - Как так не можешь? Я же тебе велю. -  Голос  старика,  не  ожидавшего
возражений, задрожал.
   - Ни к вашему железному сундуку, ни к вашему завещанию я не прикоснусь.
Ничего, что могло бы бросить на меня подозрение, я делать не стану.
   - Говорю же тебе, я в здравом уме. Что ж, я под конец не  могу  сделать
по своему желанию? Я нарочно  составил  два  завещания.  Бери  ключ,  кому
сказано!
   - Нет, сэр, не возьму, -  еще  решительнее  ответила  Мэри,  возмущение
которой росло.
   - Да говорят же тебе, времени остается мало.
   - Это от меня не зависит, сэр. Но я не хочу, чтобы  конец  вашей  жизни
замарал начало моей. Я не прикоснусь ни к вашему железному сундуку,  ни  к
вашему завещанию. - И она отошла от кровати.
   Старик несколько мгновений растерянно смотрел на ключ,  который  держал
отдельно от связки, потом, дернувшись всем телом,  начал  костлявой  левой
рукой извлекать из жестяной шкатулки ее содержимое.
   - Девочка, - заговорил он торопливо. - Послушай! Возьми  эти  деньги...
банкноты, золото... Слушай же!.. Возьми, все возьми! Только сделай, как  я
говорю.
   Он с мучительным усилием протянул ей ключ, но Мэри попятилась.
   - Я не прикоснусь ни к ключу, ни к вашим деньгам, сэр.  Пожалуйста,  не
просите меня больше. Или я должна буду позвать вашего брата.
   Фезерстоун уронил руку, и впервые  в  жизни  Мэри  увидела,  как  Питер
Фезерстоун заплакал, точно ребенок. Она сказала уже мягче:
   - Пожалуйста, уберите ваши деньги, сэр, - и опять села на свое место  у
огня, надеясь, что ее отказ убедил его в бесполезности дальнейших  просьб.
Через минуту старик встрепенулся и сказал настойчиво:
   - Послушай. Тогда позови мальчика. Позови Фреда Винси.
   Сердце Мэри забилось сильнее. В голове у нее вихрем закружились догадки
о том, к чему может привести сожжение второго завещания. Она должна  была,
почти не размышляя, принять трудное решение.
   - Я позову его, если вы разрешите позвать мистера Иону и остальных.
   - Только его! Мальчика, и никого больше. Я сделаю по своему желанию.
   - Подождите до утра, сэр, когда все проснутся. Или, хотите,  я  разбужу
Симмонса и пошлю его за нотариусом? Он будет здесь через два часа, а может
быть, и раньше.
   - За нотариусом? Зачем мне нотариус? Никто не узнает... говорю же тебе,
никто не узнает. Я сделаю по своему желанию.
   - Разрешите, сэр, я кого-нибудь позову, - сказала  Мэри,  стараясь  его
убедить. Она боялась оставаться наедине со стариком, который находился  во
власти странного нервного возбуждения и, говоря с ней,  даже  ни  разу  не
закашлялся, и ей не хотелось все  время  возражать  ему,  волнуя  его  еще
больше.
   - Никого мне не  надо,  говорят  же  тебе.  Послушай,  девочка,  возьми
деньги. Больше у тебя такого случая не будет. Тут почти двести фунтов, а в
шкатулке еще больше, и никто не знает, сколько там всего было. Возьми их и
сделай, что я сказал.
   Красный отсвет огня в камине ложился на полусидящего в постели старика,
на подушки за его спиной, на ключ, зажатый в костлявых пальцах, на  деньги
рядом с его рукой.  Мэри  до  конца  своих  дней  запомнила  его  таким  -
человека, который, и умирая, хотел  сделать  все  по  своему  желанию.  Но
упрямая настойчивость, с  какой  он  навязывал  ей  деньги,  заставила  ее
сказать еще тверже:
   - Не надо, сэр. Я этого не сделаю. Уберите свои  деньги,  я  к  ним  не
прикоснусь. Если я еще как-то могу помочь вам, только  скажите,  но  ни  к
вашим ключам, ни к вашим деньгам я не прикоснусь.
   - Еще как-то, еще как-то! - повторил старик, захрипев от ярости.  Голос
не слушался его, точно в кошмаре. Он пытался говорить  громко,  но  только
шептал еле слышно. - Мне ничего другого не нужно. Подойди сюда. Да подойди
же.
   Мэри приблизилась к нему  осторожно,  так  как  хорошо  его  знала.  Он
выпустил ключи и попытался схватить трость, его лицо исказилось от усилия,
стало похожим на морду дряхлой гиены. Девушка остановилась  на  безопасном
расстоянии.
   - Позвольте, я дам вам лекарство, - сказала она мягко. - И постарайтесь
успокоиться. Быть может, вы уснете. А утром сделаете по своему желанию.
   Старик все-таки ухватил трость и попытался швырнуть ее  в  девушку,  но
силы ему изменили и трость соскользнула с кровати на пол. Мэри не стала ее
поднимать и вернулась на свое место у камина,  решив  немного  выждать,  а
потом дать ему лекарство. Утомление укротит его. Приближался холодный  час
рассвета,  огонь  в  камине  почти  угас,  и  между  неплотно   сдвинутыми
занавесками  виднелась  полоска  белесого  света,  пробивающегося   сквозь
ставни. Мэри подложила поленьев в камин, накинула на плечи  шаль  и  снова
села. Мистер Фезерстоун как будто задремал, и она  опасалась  подходить  к
нему, чтобы не вызвать нового взрыва раздражения. После того как он бросил
трость, старик не промолвил ни слова, но она видела,  что  он  снова  взял
ключи и положил левую руку на деньги. Однако в шкатулку он их не убрал  и,
по-видимому, уснул.
   Но сама Мэри,  обдумывая  недавнюю  сцену,  пришла  в  гораздо  большее
волнение, чем  тогда,  когда  спорила  со  стариком;  она  уже  не  знала,
правильно ли поступила, отказавшись  выполнить  его  желание,  хотя  в  то
мгновение у нее никаких сомнений не было.
   Вскоре сухие поленья вспыхнули ярким  пламенем,  озарившим  все  темные
углы, и Мэри увидела, что старик  лежит  спокойно,  чуть  повернув  голову
набок. Она неслышным шагом  подошла  к  нему  и  подумала,  что  его  лицо
выглядит странно неподвижным, но в следующий миг  пламя  затанцевало,  все
вокруг словно зашевелилось  и  Мэри  подумала,  что  ошиблась.  Ее  сердце
стучало так сильно, что она не доверяла себе и осталась в нерешительности,
даже когда положила руку ему на лоб и прислушалась, дышит ли он. Подойдя к
окну, она осторожно отодвинула занавеску, открыла  ставню,  и  на  кровать
упал отблеск утреннего неба.
   В следующее мгновение она бросилась к колокольчику и громко  позвонила.
Сомнений больше быть не могло: Питер Фезерстоун лежал мертвый, правая  его
рука сжимала ключи, а левая накрывала кучку банкнот и золотых монет.




ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ТРИ ЛЮБОВНЫЕ ПРОБЛЕМЫ


34

                                    _Первый джентльмен_:
                                         Такие люди - пух, солома, щепки,
                                         Ни веса в них, ни силы.
                                    _Второй джентльмен_:
                                         Легкость их
                                         Свою имеет власть. Бессилье ведь
                                         Есть сила, и движение вперед
                                         Сокрыто в остановке. А корабль
                                         Бывает в бурю выкинут на риф
                                         Затем, что кормчий не сумел найти
                                         Для сил противных равновесья...

   Хотя Питера Фезерстоуна хоронили  майским  утром,  май  в  прозаических
окрестностях Мидлмарча далеко не всегда бывает солнечным и теплым, и в это
утро  холодный  ветер  сыпал  на  зеленеющие  могилы  лоуикского  кладбища
цветочные лепестки сорванные в соседних садах. Солнечные лучи лишь изредка
прорывались  сквозь  тучи,  озаряя  какой-нибудь  предмет,  красивый   или
безобразный, оказавшийся  в  пределах  их  золотого  потока.  На  кладбище
предметы эти были весьма разнообразны, так как туда явилось  поглазеть  на
похороны немало местных жителей. По слухам, погребение ожидалось  "пышное"
- поговаривали, что  старик  оставил  подробные  письменные  распоряжения,
чтобы его похоронили,  "как  и  знать  не  хоронят".  Это  соответствовало
истине. Старик Фезерстоун вовсе не походил на Гарпагона (*99), все страсти
которого были пожраны одной ненасытной страстью к накопительству и который
перед смертью, конечно, постарался бы  выторговать  у  гробовщика  скидку.
Фезерстоун любил деньги сами по себе, но  с  удовольствием  тратил  их  на
удовлетворение своих чудаковатых прихотей,  и  пожалуй,  больше  всего  он
ценил деньги за то, что они давали ему власть  над  людьми  и  возможность
доставлять этим людям  неприятные  минуты.  Если  кто-нибудь  захочет  тут
возразить, что не мог Фезерстоун быть вовсе лишен душевной доброты,  я  не
возьму на себя смелость отрицать это, но ведь  душевная  доброта  по  сути
своей скромна и даже робка, и когда в раннюю пору  жизни  ее  бесцеремонно
оттирают в сторону наглые пороки, она обычно затворяется от мира, а потому
в нее легче верить тем, кто создает воображаемый  образ  старого  эгоиста,
чем тем, кто более нетерпим в своих  заключениях,  опирающихся  на  личное
знакомство. Как  бы  то  ни  было,  мистер  Фезерстоун  хотел,  чтобы  его
похоронили с большой помпой и чтобы в последний путь его  провожали  люди,
которые предпочли бы остаться дома. Он  даже  выразил  желание,  чтобы  за
гробом обязательно следовали его родственницы,  и  бедная  сестрица  Марта
ради этого должна была, не считаясь с  трудностями,  приехать  из  Меловой
Долины. Она и сестрица  Джейн,  несомненно,  воспряли  бы  духом  (хотя  и
скорбя), ибо такое распоряжение было знаком, что братец, не  терпевший  их
присутствия, пока был жив, потребовал его как завещатель, но,  к  большому
их огорчению, знак этот утратил определенность, поскольку  распространялся
и на миссис  Винси,  которая  не  пожалела  денег  на  черный  креп,  явно
свидетельствовавший   о   самых    неуместных    надеждах,    тем    более
предосудительных, что ее цветущий вид сразу выдавал  принадлежность  не  к
семейному клану, но к пронырливому племени, именуемому родней жены.
   Все мы в той или иной степени наделены воображением,  ибо  образы  суть
порождение желаний, и бедняга Фезерстоун, постоянно потешавшийся над  тем,
как другие поддаются самообману, тоже не избежал плена иллюзий.  Составляя
программу своих похорон, он, несомненно, забывал, что его удовольствие  от
спектакля,   частью   которого   будут   эти   похороны,    ограничивается
предвкушением. Посмеиваясь над тем, сколько  досады,  обид  и  раздражения
вызовет окостенелая хватка его мертвой руки,  старик  невольно  приписывал
недвижному бесчувственному праху свое нынешнее сознание и, не  заботясь  о
жизни будущей,  смаковал  злорадное  удовлетворение,  которое  рассчитывал
получить в гробу. Таким образом,  старик  Фезерстоун,  бесспорно,  обладал
своеобразным воображением.
   Как  бы  то  ни  было,  три  траурные  кареты  заполнились   в   точном
соответствии  с  письменными  указаниями   покойного.   Шарфы   всадников,
сопровождавших гроб, и ленты на их шляпах были из самого дорогого крепа, и
даже знаки скорби на одежде  помощников  гробовщика  отличались  добротной
солидностью и обошлись  в  немалую  сумму.  Провожающие  вышли  из  карет,
всадники спешились, и черная процессия, вступившая на маленькое  кладбище,
выглядела очень внушительно, а насупленные лица людей и их черные  одежды,
которые  трепал  ветер,  казалось,  принадлежали  особому  миру,   странно
несовместимому с кружащимися в воздухе  лепестками  и  солнечными  бликами
среди маргариток. Священником,  который  встретил  процессию,  был  мистер
Кэдуолледер - также выбор Питера Фезерстоуна,  объяснявшийся  характерными
для него соображениями. Он презирал младших священников - недомерков,  как
он их называл, - и хотел, чтобы его  хоронил  священник,  имеющий  приход.
Мистер Кейсобон  для  этого  не  годился  не  только  потому,  что  всегда
перекладывал подобные обязанности на мистера  Такера,  но  и  потому,  что
Фезерстоун терпеть его не мог -  как  приходского  священника,  взимающего
дань с его земли в виде десятины, а также за утренние  проповеди,  которые
хорошо выспавшийся старик волей-неволей выслушивал, чинно  сидя  на  своей
скамье и внутренне кипя. Он бесился, что его поучает поп,  который  глядит
на него сверху вниз. Отношения же его с мистером Кэдуолледером были совсем
иного рода: ручей с форелью протекал не только по земле мистера Кейсобона,
но и огибал фезерстоуновское поле, а потому мистер Кэдуолледер был  попом,
который просил об одолжении, а не поучал с кафедры. Кроме того, он  жил  в
четырех милях от Лоуика и принадлежал  к  местной  знати,  пребывая  таким
образом на одном небе с шерифом  графства  и  другими  высокопоставленными
лицами, которые по неисповедимым причинам  необходимы  для  системы  всего
сущего. Мысль,  что  служить  по  нему  заупокойную  службу  будет  мистер
Кэдуолледер, тешила старика еще и потому, что эту фамилию можно  было  при
желании переиначивать на всякие лады.
   Честь, оказанная священнику приходов Типтон и Фрешит, привела  к  тому,
что в группе лиц, наблюдавших за похоронами Фезерстоуна из окна комнаты на
втором этаже Лоуик-Мэнора, находилась и миссис Кэдуолледер. Она не  любила
бывать в этом доме, но, по ее словам, обожала коллекции  редких  животных,
вроде тех, которые соберутся на эти  похороны,  а  потому  уговорила  сэра
Джеймса и молодую леди Четтем отвезти ее с мужем в Лоуик, чтобы этот визит
стал совсем уж приятным.
   "Я поеду с вами, куда  вы  захотите,  миссис  Кэдуолледер,  -  ответила
Селия, - но я не люблю похорон".
   "Ах, душечка, раз у вас в семье  есть  священнослужитель,  вам  следует
переменить вкусы. Я проделала это очень давно. Выходя замуж за  Гемфри,  я
твердо решила, что полюблю проповеди, и начала с того, что с удовольствием
слушала самый конец. Затем это чувство распространилось на середину  и  на
начало, так как без них не было бы и конца".
   "О, разумеется", - величественно подтвердила вдовствующая леди Четтем.
   Удобнее всего смотреть на похороны было из той комнаты на втором этаже,
в которой проводил время мистер Кейсобон, когда  ему  запретили  работать.
Однако теперь он вопреки всем предостережениям и  предписаниям  уже  почти
вернулся к привычному образу жизни  и,  вежливо  поздоровавшись  с  миссис
Кэдуолледер, ускользнул в библиотеку, чтобы продолжать пережевывать жвачку
ученой ошибки, касавшейся Куша и Мицраима.
   Если бы не гости, Доротея тоже затворилась бы в библиотеке и не увидела
бы похорон старика Фезерстоуна, которые, как ни  далеки  они  казались  от
всего строя ее жизни, впоследствии постоянно  вставали  перед  ней,  когда
что-то задевало некие чувствительные струны ее памяти, - точно так же, как
собор святого Петра в Риме был для нее неразрывно слит с ощущением  уныния
и безнадежности. Сцены, связанные с важнейшими переменами в судьбе  других
людей, составляют лишь фон нашей жизни, но, как поля и  деревья  в  особом
освещении, они ассоциируются  для  нас  с