мс тоном нежного упрека.
   Тем временем мистер Кейсобон подошел к столику с пустой чашкой в руке и
слушал их разговор.
   - Не следует излишне любопытствовать о наших побуждениях, - произнес он
со своей обычной размеренностью. - Мисс  Брук  знает,  что,  облеченные  в
слова,  они  утрачивают  силу  -  происходит  смешение  флюидов  с  грубым
воздухом. Росток, пробивающийся из зерна, не следует извлекать на свет.
   Доротея порозовела от радости и бросила на него благодарный взгляд. Вот
человек, который способен понять внутреннюю жизнь души, с которым возможно
духовное общение - нет, более  того:  чьи  обширные  знания  озарят  любой
принцип, чья ученость сама по себе почти доказывает верность всего, во что
он верит!
   Выводы Доротеи кажутся несколько произвольными, но ведь жизнь  вряд  ли
могла бы продолжаться, если бы не эта способность строить иллюзии, которая
облегчает заключение браков вопреки всем препонам цивилизации.  Кто  когда
сминал паутину добрачного знакомства в тот крохотный  комочек,  каким  она
является в действительности?
   - О, разумеется! - сказал добрейший  сэр  Джеймс.  -  Никто  не  станет
настаивать, чтобы мисс Брук объяснила причины, о которых она  предпочитает
умолчать. Я убежден, что причины эти только делают ей честь.
   Взгляд, брошенный Доротеей на мистера Кейсобона, не вызвал  у  баронета
ни малейшей ревности. Ему и в голову не могло прийти, что девушка, которой
он намеревался предложить руку и сердце, способна испытывать хоть какое-то
чувство к иссохшему книгочею без малого пятидесяти лет - если  не  считать
почтения как к священнослужителю, пользующемуся некоторой славой.
   Но когда мисс Брук начала беседовать с мистером Кейсобоном о лозаннских
священниках, сэр Джеймс отошел к Селии и заговорил  с  ней  о  ее  сестре,
упомянул про свой городской дом и осведомился, не испытывает ли мисс  Брук
предубеждения  против  Лондона.  Селия,  когда  Доротеи  не  было   рядом,
разговаривала легко и непринужденно, и сэр Джеймс сказал себе, что младшая
мисс Брук не только хороша собой, но и очень мила, хотя вовсе не  умнее  и
не рассудительнее сестры, как утверждают некоторые люди. Он верил, что его
избранница во всех отношениях прекраснее, а всякий  человек,  естественно,
предпочитает  хорошему  наилучшее.  Поистине  лишь  лицемер  из  лицемеров
решился бы отрицать это.



3

                               Богиня, молви, что произошло,
                               Когда любезный Рафаил, архангел...
                               ...Его словам
                               Внимала Ева и была полна
                               Восторгом, узнавая о вещах
                               Столь дивных и высоких.
                                   Джон Мильтон, "Потерянный рай", кн. VII

   Если бы мистер Кейсобон действительно пришел к заключению, что  в  мисс
Брук он найдет подходящую для себя супругу, ее в  этом  убеждать  было  бы
излишне: доводы в пользу брака с ним уже пустили ростки в ее сознании, а к
вечеру следующего дня дали бутоны и расцвели пышным цветом. Ибо утром  они
долго беседовали между собой - Селия, не имея никакого желания  любоваться
бородавками и желтизной лица мистера  Кейсобона,  отправилась  к  младшему
священнику поиграть с его плохо обутыми, но веселыми детишками.
   К этому времени Доротея успела глубоко заглянуть в  никем  не  меренное
озеро ума мистера Кейсобона, увидела там смутное, сложное,  как  лабиринт,
отражение  качеств,  которые  сама  же  вообразила,   рассказала   ему   о
собственных борениях и почерпнула некоторые сведения о его великом  труде,
также обладавшем заманчивой  сложностью  лабиринта.  Ибо  он  наставлял  и
поучал с не меньшей охотой, чем мильтоновский  "любезный  архангел",  и  в
несколько архангельской манере  поведал  ей  о  своем  намерении  доказать
(разумеется, такие попытки уже  предпринимались,  но  им  не  хватало  той
полноты, точности сравнений и логичности, которых надеялся достичь  мистер
Кейсобон), что  все  мифологические  системы  и  отдельные  обрывки  мифов
представляют собой искажения некогда заповеданного человечеству единого их
источника. Достаточно овладеть верной  исходной  позицией,  утвердиться  в
ней, и  сразу  бесчисленные  мифологические  построения  обретут  ясность,
воссияют отраженным светом соответствий. Но уборка этого  великого  урожая
истины - труд нелегкий и нескорый. Его заметки уже составили  внушительное
число томов, однако впереди предстоит главная задача - свести эти обильные
и все еще умножающиеся  результаты  воедино  и  придать  им,  как  некогда
гиппократическим сборникам (*14), сжатую форму, так, чтобы они  уместились
на одной небольшой полке. Объясняя это Доротее, мистер Кейсобон говорил  с
ней, точно с ученым собратом, ибо не умел говорить иначе.  Правда,  каждую
свою латинскую или греческую фразу он скрупулезно  сопровождал  переводом,
но, впрочем,  он,  вероятно,  в  любом  случае  делал  бы  то  же.  Ученый
провинциальный священник привык  видеть  в  своих  знакомых  тех  "лордов,
рыцарей и прочих, людей,  и  знатных  и  достойных,  что  мало  сведущи  в
латыни".
   Доротею покорила широта этой идеи. Тут речь шла  не  о  нравоучительных
повестях для молодых девиц. Перед ней был живой  Боссюэ  (*15),  чей  труд
примирит полное  знание  с  истинным  благочестием,  современный  Августин
(*16), объединяющий в себе великого ученого и великого святого.
   Святость казалась столь же несомненной, как и ученость:  когда  Доротея
позволила себе коснуться некоторых заветных тем, обсуждать  которые  ей  в
Типтон-Грейндже  до  сих  пор  было  не   с   кем,   -   главным   образом
второстепенности церковных догматов и обрядов в сравнении с религией духа,
полным растворением личности в приобщении к божественному совершенству,  о
чем, по ее убеждению, повествовали лучшие христианские книги всех времен -
она обрела в мистере Кейсобоне слушателя, который понимал ее с  полуслова,
поддерживал эту точку зрения, правда, с кое-какими мудрыми  ограничениями,
и приводил исторические примеры, дотоле ей неизвестные.
   "Он разделяет мои мысли, - сказала себе Доротея. - А вернее, его  мысли
- обширный мир, мои же - лишь скромное зеркальце, этот мир  отражающее.  И
чувства его, вся его жизнь -  какое  море  в  сравнении  с  моим  сельским
прудом".
   Мисс  Брук  выводила  свои  заключения  из   слов   и   утверждений   с
решительностью, вообще свойственной девицам ее возраста. Мелочи вовсе даже
не многозначительные поддаются бесчисленным истолкованиям, и для искренних
и  увлекающихся  молодых  натур  любая  мелочь  оборачивается   источником
удивления,  надежды,  доверия,  необъятных,  как  небо,   и   расцвеченных
распыленными частицами фактов. И далеко не всегда они грубо  обманываются.
Ибо даже Синдбад благодаря счастливому  стечению  обстоятельств  время  от
времени рассказывал правду,  а  неверные  рассуждения  иной  раз  помогают
бедным смертным прийти к правильным  выводам  -  отправившись  в  путь  не
оттуда, откуда следовало бы, петляя, двигаясь зигзагами, мы порой попадаем
точно к месту нашего назначения. Если  мисс  Брук  поторопилась  приписать
мистеру Кейсобону множество достоинств, это еще  не  значит,  что  он  был
вовсе их лишен.
   Он остался дольше,  чем  предполагал  вначале,  сразу  согласившись  на
приглашение мистера Брука - даже не очень настойчивое  -  познакомиться  с
некоторыми документами (*17) его  коллекции,  относящимися  к  уничтожению
машин  и  поджогам  амбаров  с  зерном.  Мистер  Кейсобон  проследовал   в
библиотеку, где узрел кипы бумаг. Хозяин дома вытаскивал из  этого  вороха
то один документ, то другой, неуверенно прочитывал вслух  несколько  фраз,
перескакивая с абзаца на абзац, бормотал: "Да, конечно, но вот тут...",  а
потом отодвинул их в сторону и  открыл  путевой  дневник,  который  вел  в
молодости во время своих путешествий.
   - Посмотрите, это все о Греции. Рамнунт, развалины  Рамнунта...  вы  же
такой знаток всего греческого. Не знаю, занимались ли вы топографией. Я на
это не жалел времени - Геликон, например. Вот тут: "На следующее  утро  мы
отправились на Парнас, двуглавый Парнас".  Вся  эта  тетрадь,  знаете  ли,
посвящена Греции,  -  заключил  свои  объяснения  мистер  Брук,  взвешивая
дневник в руке и проводя ногтем большого пальца по обрезу.
   Мистер Кейсобон слушал его с должным  вниманием,  хотя  и  с  некоторой
тоской - где надо, наклонял голову и, хотя всячески избегал заглядывать  в
документы, однако, насколько  это  было  в  его  силах,  не  выказывал  ни
пренебрежения,  ни  нетерпения,  памятуя,  что  подобная   беспорядочность
освящена традициями страны и что человек, увлекший его в  эти  бестолковые
умственные блуждания, не только радушный хозяин, но также помещик и custos
rotulorum [здесь: мировой судья (лат.)]. А может быть,  в  этой  стойкости
его укрепляла мысль о том, что мистер Брук доводится Доротее дядей?
   Во всяком случае, он, как не преминула заметить  про  себя  Селия,  все
чаще искал случая обратиться к ней с вопросом, заставить ее  разговориться
или просто смотрел на нее, и  его  лицо,  точно  бледным  зимним  солнцем,
освещалось улыбкой. На следующее утро, прогуливаясь перед отъездом с  мисс
Брук по усыпанной гравием дорожке возле  террасы,  он  посетовал  на  свое
одиночество, на отсутствие  в  его  жизни  того  благотворного  общения  с
юностью, которое облегчает серьезные труды зрелости, внося в них  приятное
разнообразие. Произнес он эту  сентенцию  с  такой  отточенной  четкостью,
словно был полномочным посланником и каждое его слово могло  иметь  важные
последствия. Впрочем, мистер Кейсобон не привык повторять или изменять  то
или иное свое утверждение, когда оно касалось дел практических или личных.
И вновь, вернувшись в беседе к склонностям, о  которых  вел  речь  второго
октября, он  не  стал  бы  повторяться,  а  счел  бы  достаточным  простое
упоминание этой даты,  исходя  из  свойств  собственной  памяти,  подобной
фолианту, в котором ссылка vide supra [смотри выше (лат.) вполне  заменяет
повторения, а не промокательной бумаге, хранящей отпечатки забытых  строк.
Однако на этот раз мистер Кейсобон не был бы обманут  в  своих  ожиданиях,
ибо все, что  он  говорил,  Доротея  выслушивала  и  запоминала  с  жадным
интересом живой юной души, для которой  каждое  новое  впечатление  -  это
целая эпоха.
   Мистер Кейсобон уехал к себе в Лоуик (до  которого  от  Типтон-Грейнджа
было всего пять миль) лишь  в  четвертом  часу  этого  ясного  прохладного
осеннего дня, а Доротея, воспользовавшись тем, что она  была  в  шляпке  и
шали, сразу же направилась через сад и парк в  примыкающий  к  ним  лес  в
сопровождении лишь одного зримого спутника - огромного сенбернара  Монаха,
неизменного хранителя барышень во время их прогулок. Перед  ней  предстало
видение  возможного  ее  будущего,  и  она  с  трепетной  надеждой  искала
уединения, чтобы без помех обозреть мысленным взором это желанное будущее.
Быстрый шаг и бодрящий воздух разрумянили ее щеки, соломенная шляпка (наши
современницы, возможно, поглядели бы  на  нее  с  недоумением,  приняв  за
старинную корзинку) чуть-чуть  сдвинулась  назад.  Портрет  Доротеи  будет
неполным, если не упомянуть, что свои каштановые волосы  она  заплетала  в
тугие косы и закручивала узлом на затылке - а это было немалой смелостью в
эпоху, когда общественный вкус  требовал,  чтобы  природная  форма  головы
маскировалась бантами и  баррикадами  крутых  локонов,  какие  не  удалось
превзойти ни одному просвещенному народу, кроме фиджийцев.  В  этом  также
проявлялся аскетизм мисс  Брук.  Но  трудно  было  найти  хоть  что-нибудь
аскетическое в выражении ее больших ясных глаз, взор  которых  не  замечал
вокруг ничего, кроме  гармонировавшего  с  ее  настроением  торжественного
блеска золотых лучей,  длинными  полосами  перечеркивавших  глубокую  тень
уходящей вдаль липовой аллеи.
   Все люди, как молодые, так и старые (то есть все люди тех дореформенных
времен), сочли бы ее интересным предметом для наблюдения,  приняв  пылание
ее глаз и щек за  свидетельство  обычных  грез  недавно  вспыхнувшей  юной
любви. Иллюзии, которые Стрефон внушил Хлое (*18), уже освящены поэзией  в
той мере, какой достойна  трогательная  прелесть  доверия,  подаренного  с
первого взгляда. Мисс Фиалка,  дарящая  свое  обожание  молодому  Репью  и
предающаяся  мечтам  о  бесконечной  веренице  дней  и   лет,   украшенных
неизменной душевной нежностью, - вот маленькая драма, которая  никогда  не
приедалась нашим отцам и матерям и разыгрывалась в костюмах  всех  времен.
Лишь бы Репей обладал фигурой,  которую  не  портил  даже  фрак  с  низкой
талией,  и  все  считали  не  только  естественным,  но  даже  необходимым
свидетельством истинной женственности, если милая, наивная девушка  тотчас
убеждала себя, что он добродетелен, одарен множеством талантов, а главное,
во всем искренен и правдив. Но, пожалуй, в те времена не нашлось бы никого
- во всяком случае, в окрестностях Типтон-Грейнджа, -  кто  с  сочувствием
отнесся бы к мечтам девушки, которая восторженно видела  в  браке  главным
образом служение высшим целям жизни, причем  восторженность  эта  питалась
собственным огнем и ничуть не  подогревалась  мыслью  не  только  о  шитье
приданого или о  выборе  свадебного  сервиза,  но  даже  о  привилегиях  и
удовольствиях, положенных молодой даме.
   Доротея осмелилась подумать, что  мистер  Кейсобон  возможно,  пожелает
сделать ее своей супругой, и она испытывала теперь к  нему  благодарность,
похожую на благоговение. Какая доброта, какая снисходительность! Словно на
ее пути встал крылатый вестник и простер к ней руку! Ее так давно угнетало
ощущение неопределенности, в  котором,  словно  в  густом  летнем  тумане,
терялось ее упорное желание найти для своей  жизни  наилучшее  применение.
Что она может сделать? Чем  ей  следует  заняться?  Хотя  она  еще  только
переступила порог  юности,  но  ее  живую  совесть  и  духовную  жажду  не
удовлетворяли  предназначенные  для  девиц  наставления,   которые   можно
уподобить пискливым рассуждениям словоохотливой  мыши.  Одари  ее  природа
глупостью и самодовольством, она, вероятно, считала бы,  что  идеал  жизни
молодой и состоятельной девицы-христианки вполне исчерпывается  приходской
благотворительностью, покровительством бедному духовенству, чтением  книги
"Женщины Святого писания", повествующей об испытаниях Сары в Ветхом завете
и Тавифы - в Новом,  и  размышлениями  о  спасении  собственной  души  над
пяльцами у себя в будуаре; а далее - брак с человеком,  который,  конечно,
занимаясь делами, далекими от религии, не будет столь строг  в  вере,  как
она сама, что, впрочем, даст ей возможность молиться о спасении его души и
время  от  времени  наставлять  его  на  путь  истинный.  Но  такое  тихое
довольство  было  не   для   бедняжки   Доротеи.   Пылкая   религиозность,
накладывавшая печать на все ее  мысли  и  поступки,  была  лишь  одним  из
проявлений натуры увлекающейся, умозрительной и логичной, а когда подобная
натура бьется в тенетах  узкого  догматизма  и  со  всех  сторон  стеснена
светскими условностями,  которые  превращают  жизнь  в  путаницу  мелочных
хлопот, в обнесенный стеной лабиринт, дорожки которого  никуда  не  ведут,
окружающие неизбежно винят ее  в  преувеличениях  и  непоследовательности.
Ведь вместо того чтобы признавать заветы на словах и не  следовать  им  на
деле,  Доротея  стремилась  как  можно   полнее   познать   то,   что   ей
представлялось самым важным. Вся ее юная страсть преображалась пока в этот
духовный голод, и супружество манило ее как избавление от ярма девического
невежества, как свободное и добровольное  подчинение  мудрому  проводнику,
который поведет ее по величественнейшему из путей.
   "Мне тогда надо будет заняться науками, - говорила она себе,  продолжая
идти по лесной дороге все тем же быстрым шагом.  -  Мой  долг  -  учиться,
чтобы я могла помогать ему в его великих трудах. В нашей  жизни  не  будет
ничего мелкого и пошлого. Великое и благородное - вот  что  станет  нашими
буднями. Словно бы я вышла замуж за Паскаля. Я научусь видеть истину  так,
как ее видели великие люди. И тогда  мне  откроется,  что  я  должна  буду
делать, когда стану старше. Я  пойму,  как  можно  жить  достойной  жизнью
здесь, сейчас, в Англии. Ведь пока я не уверена, какое, собственно,  добро
я могу делать. Точно идешь с благой  вестью  к  людям,  языка  которых  не
знаешь... Вот, правда, постройка  хороших  домов  для  арендаторов  -  тут
никаких сомнений нет. Ах, я надеюсь, что сумею добиться, чтобы в Лоуике ни
у кого не было плохого жилья! Надо начертить побольше планов, пока у  меня
еще есть время".
   Тут  Доротея  опомнилась  и  выбранила  себя  за  такое   самоуверенное
предвосхищение далеко еще не решенных событий, но ей не  пришлось  тратить
усилий на то, чтобы  занять  свои  мысли  чем-то  другим,  так  как  из-за
поворота навстречу ей легкой рысью выехал всадник на холеной гнедой лошади
в сопровождении двух красавцев сеттеров. Это мог быть  только  сэр  Джеймс
Четтем. Увидев Доротею, он тотчас спешился, отдал поводья груму и пошел ей
навстречу, держа под мышкой что-то  белое.  Сеттеры  с  возбужденным  лаем
прыгали вокруг него.
   - Какая приятная встреча, мисс Брук, - сказал  он  и  приподнял  шляпу,
открыв волнистые рыжеватые  волосы.  -  Она  дарит  мне  то  удовольствие,
которое я только предвкушал.
   Мисс Брук испытывала лишь досаду. Этот любезный  баронет  -  бесспорно,
прекрасная партия для Селии - слишком уж усердно старался угождать старшей
сестре. Даже будущий зять покажется назойливым, если все время делает вид,
будто отлично тебя понимает, и соглашается с  тобой,  даже  когда  ты  ему
прямо противоречишь. Мысль о том, что он в странном заблуждении  ухаживает
за ней самой, вообще не приходила Доротее в голову - слишком уж далеко это
было от того, что всецело занимало ее ум. В эту же минуту  он  казался  ей
просто навязчивым, а его пухлые  руки  -  противными.  Она  порозовела  от
раздражения и ответила на его приветствие с некоторым высокомерием.
   Сэр Джеймс истолковал этот румянец наиболее лестным для себя образом  и
подумал, что никогда еще не видел мисс Брук столь красивой.
   - Я захватил с собой маленького просителя, - сказал  он.  -  А  вернее,
хочу показать его прежде, чем он  решится  изложить  свою  просьбу.  -  Он
погладил  белый  клубок  у  себя  под  мышкой,  который  оказался   щенком
мальтийской  болонки,  чуть  ли  не  самой  прелестной  игрушкой  из  всех
созданных природой.
   - Мне больно смотреть на существа, выведенные ради одной лишь забавы! -
воскликнула Доротея,  которая,  как  нередко  случается,  пришла  к  этому
убеждению всего только миг назад под влиянием досады.
   - Но почему же? - спросил сэр Джеймс и пошел с ней рядом.
   - Мне кажется, они, как бы их ни баловали,  не  могут  быть  счастливы.
Слишком уж они беспомощны и беззащитны. Ласка или  мышь,  сама  добывающая
себе пропитание, куда интереснее. Мне приятно думать, что  окружающие  нас
животные обладают душами, почти такими же, как наши,  и  либо  ведут  свою
собственную жизнь, либо разделяют нашу - вот как Монах. А эти  создания  -
никчемные паразиты.
   - Я очень рад, что они вам не нравятся, - заявил милейший сэр Джеймс. -
Сам я никогда не завел бы мальтийскую болонку, но обычно барышни и дамы их
просто обожают. Джон, забери-ка собачонку!
   И недостойный щенок,  чьи  нос  и  глазки  были  равно  черны  и  равно
выразительны, перекочевал на руки грума, так как мисс Брук  полагала,  что
он совершенно напрасно появился на свет. Однако  она  сочла  своим  долгом
добавить:
   - Но не судите о склонностях  Селии  по  моим.  Если  не  ошибаюсь,  ей
нравятся комнатные собачки. У нее прежде был карликовый терьер, и она  его
очень любила. А я страдала, потому что боялась нечаянно на него