его  друзья,  и  они
продолжают верить в его благородство? Вы позволите мне все это  рассказать
и не подумаете, что я беру на себя слишком много?
   Она говорила горячо, взволнованно; в стремительно хлынувшем потоке слов
Розамонда не уловила отголосков того,  что  могло  бы,  как  она  боялась,
послужить причиной ненависти и раздора между ними. Ее страхи растаяли,  их
затопил теплый поток великодушных слов. О том, что не давало  до  сих  пор
покоя Розамонде, миссис Кейсобон, конечно, помнила, однако  не  собиралась
ни о чем подобном говорить. Облегчение было так велико, что  никаких  иных
чувств Розамонда в этот миг не испытала. Успокоившись и оживая вновь,  она
произнесла:
   - Я знаю, как добры вы были. Я буду  рада  услышать  все,  что  вы  мне
расскажете о Тертии.
   - Позавчера, - сказала Доротея, - когда я пригласила мистера Лидгейта в
Лоуик, чтобы  посоветоваться  с  ним  о  делах,  касающихся  больницы,  он
рассказал мне все о том, что сделал и что  испытал  в  связи  с  печальным
обстоятельством,  которое  люди  по  неведению  вменяют  ему  в  вину.  Он
рассказал все это потому, что я взяла на себя  смелость  спросить  его.  Я
верила, что он неспособен на бесчестный  поступок,  и  попросила  все  мне
рассказать. Он сознался, что никому еще ничего не рассказывал,  даже  вам,
так как ему глубоко противно утверждать: "Я ни в чем не  повинен"  -  ведь
утверждать так могут и виновные, эти слова ничего не  доказывают.  Дело  в
том, что ни об этом Рафлсе, ни о его секретах ваш муж  никогда  ничего  не
слыхал. Когда мистер Булстрод предложил вашему мужу деньги, он решил,  что
тот пришел ему  на  помощь  по  сердечной  доброте,  раскаявшись,  что  не
исполнил его просьбу сразу. Мистер Лидгейт думал лишь о том, как  вылечить
больного. Он не ожидал, что пациент умрет, и исход болезни  его  несколько
озадачил. Но, узнав о его смерти, он подумал и продолжает так же думать  и
сейчас, что, возможно, в ней никто не повинен. Я  рассказала  это  мистеру
Фербратеру, мистеру Бруку и сэру Джеймсу Четтему - все  они  верят  вашему
мужу. Вас ободрил мой рассказ, не так ли? Он внушил вам мужество?
   Розамонда увидела прямо перед собой сияющее оживлением лицо  Доротеи  и
слегка  оробела,  подавленная  благородным  самоотверженным  пылом   своей
собеседницы. Она вспыхнула и смущенно произнесла:
   - Вы очень добры, благодарю вас.
   - Он чувствовал, что поступил неверно, не поделившись всем этим с вами.
Но простите его. Он молчал потому, что ваше счастье для него всего дороже.
Он знает: ваши жизни - одно целое, и ему всего  больнее  оттого,  что  его
несчастье причиняет боль и вам. Говорить со мною ему было  легче,  я  ведь
стороннее лицо. Но когда он все рассказал мне, я спросила,  можно  ли  мне
встретиться с вами... я так сочувствовала его и вашей беде. Вот  почему  я
приезжала к вам вчера, по той же причине приехала и сегодня. Горе  нелегко
перенести, ведь верно? Разве можно жить, зная,  что  у  кого-то  случилось
горе, тяжкое горе, а ты даже не пытаешься ему помочь!
   Всецело отдавшись охватившему ее чувству, Доротея забыла  обо  всем,  и
терзавшие ее страдания напоминали о себе лишь одним:  они  делали  ее  еще
отзывчивее к страданиям Розамонды. Ее голос звучал все с большим и большим
волнением, проникая, казалось, до самых глубин души,  словно  полный  муки
тихий крик, прозвучавший во мраке. Вновь она  бессознательно  сжала  рукой
маленькую ручку Розамонды.
   А та, пронзенная невыносимой болью, судорожно разрыдалась,  совсем  как
накануне, когда, растерянная и оскорбленная, прильнула  к  мужу.  И  вновь
печаль могучею волною захлестнула Доротею - ей подумалось, не является  ли
Уилл  Ладислав  причиной  смятения  Розамонды?  Она  начинала   опасаться,
выдержит ли до  конца,  и  теперь  сама  уже  пыталась  побороть  рыдания.
Стараясь овладеть собой, она  внушала  себе,  что,  быть  может,  наступил
решающий момент в жизни трех людей - не в ее жизни; в ее жизни ничего  уже
не изменить, зато многое может измениться в этих трех судьбах, связанных с
ее судьбой отчаянием и опасностью, которые нависли над каждым из них. Быть
может, она еще успеет уберечь от бесчестия это хрупкое  создание,  которое
сидело сейчас рядом с ней, горько плача. Да и повторится  ли  когда-нибудь
подобный случай? Им с Розамондой не сидеть  уж  больше  рядом,  так  тесно
связанным волнующим, до глубины души воспоминанием  о  вчерашнем  дне.  Их
особенные отношения дают ей особенную возможность оказать  воздействие  на
Розамонду, она чувствовала это, хотя совершенно не догадывалась о том, что
ее собственные чувства известны миссис Лидгейт.
   Доротея понимала, что в жизни Розамонды наступил критический момент, но
не представляла себе, сколь неожиданным он для нее  явился,  -  впервые  в
жизни  сильное  потрясение  развеяло  созданный  воображением  мирок,  где
Розамонда  пребывала  до  сих  пор,  в   приятном   сознаний   собственной
непогрешимости и несовершенства всех остальных. А  когда  эта  женщина,  к
которой Розамонда приблизилась с ужасом и неприязнью,  уверенная,  что  та
ревнует и потому ненавидит ее,  вдруг  неожиданно  к  ней  обратилась  так
дружелюбно, так открыто, потрясенная Розамонда совсем  растерялась,  и  ей
казалось, самая земля уходит из-под ее ног.
   Наплакавшись, она успокоилась понемногу, отняла  платочек  от  лица,  и
глаза ее - два голубых цветка - беспомощно обратились к Доротее. Что толку
раздумывать, как ты себя держишь, после таких рыданий? И Доротея, на  щеке
которой поблескивал след одинокой слезинки,  тоже  напоминала  растерянную
девочку. Их более не отгораживала друг от друга гордость.
   - Мы говорили о вашем муже, - с некоторой робостью сказала Доротея. - Я
не видела его уже много недель, и меня поразила печальная перемена  в  его
наружности.  Он  сказал,  что  выпавшее  ему  испытание  он  переживает  в
одиночку. Но я считаю, ему легче было бы все выносить,  если  бы  он  смог
быть совершенно откровенным с вами.
   - Тертий очень сердится и раздражается, стоит мне сказать хоть слово, -
возразила Розамонда, вообразив, что муж пожаловался на нее Доротее.  -  Он
напрасно удивляется, что в разговорах с  ним  я  стараюсь  не  затрагивать
неприятные темы.
   - Он себя винит, что с вами не поговорил, - сказала Доротея. - О вас же
сказал только, что деятельность, огорчающая вас, и ему не может  доставить
радости, что брак наложил на него обязательство во всем сообразовываться с
вашим желанием. Он потому и отказался от моей просьбы продолжить работу  в
больнице, занимая там прежнюю должность, что это принудило бы его остаться
в Мидлмарче, а он не хочет делать ничего такого, что вас бы  огорчило.  Со
мной он был так откровенен, потому что знал, сколько испытаний  выпало  на
мою долю из-за болезни мужа,  воспрепятствовавшей  его  планам  и  глубоко
удручавшей его. Ваш муж знает, что мне ведомо, как  тяжко  жить,  терзаясь
постоянным опасением причинить боль близкому существу.
   Доротея сделала небольшую паузу, заметив, что личико  Розамонды  слегка
просветлело. Но ответа не последовало, и Доротея продолжала;  ее  голос  с
каждым словом звучал все более взволнованно и робко.
   - Брак - это нечто  совсем  особое.  Есть  даже  что-то  устрашающее  в
близости, которую он приносит. Даже если мы любим кого-то сильнее,  чем...
того, с кем мы связаны браком, это чувство бесплодно. - Бедная Доротея так
разволновалась, что едва успела спохватиться и неловко  поправилась:  -  Я
имею в виду, брак лишает нас возможности найти или дать  счастье  в  любви
такого рода. Я знаю, она может быть огромна,  но  она...  убивает  брак...
брак мертв, а остальное исчезает без следа. И тогда муж, если любит  жену,
верит ей, а жена не только не пришла ему на помощь,  но  стала  проклятием
его жизни...
   Ее голос звучал еле слышно: Доротея ужаснулась, не слишком ли много она
на себя взяла, не выступает ли она в роли  обличающей  порок  добродетели?
Она была слишком взволнована,  чтобы  заметить  волнение  Розамонды.  Горя
желанием не упрекнуть, а высказать сочувствие, она положила свои  руки  на
ручки Розамонды и торопливо произнесла:
   - Я знаю, знаю, чувство это может быть огромно... сами о том не  ведая,
мы поддаемся ему, и так тяжко... просто смерти подобно с ним расстаться...
а ведь мы слабы... я так слаба...
   Собственное  горе,  помогавшее  ей  спасти  от  горя  другую   женщину,
захлестнуло Доротею, подавило ее.  Речь  ее  оборвалась,  ее  прервали  не
слезы, - что-то  вдруг  ей  помешало,  она  почувствовала,  что  не  может
продолжать. Бледное лицо ее стало  мертвенно-бледным,  губы  дрожали,  она
испуганно сжимала руки Розамонды в своих.
   Низвергнувшийся на нее могучий ток чужого чувства подхватил  Розамонду,
увлек за собой, и все вокруг казалось новым, страшным, непонятным. Она  не
знала,  что  сказать,  но  невольно  приложила  губы   ко   лбу   Доротеи,
оказавшемуся очень близко от них, и обе  женщины  на  несколько  мгновений
судорожно прильнули друг к другу, словно жертвы кораблекрушения.
   -  Вы  заблуждаетесь,  -  с  волнением  шепнула  Розамонда,   повинуясь
неизъяснимому стремлению освободиться от  чего-то,  что  угнетало  ее  так
невыносимо, словно она была повинна в убийстве.
   Женщины отстранились друг от друга, их взгляды встретились.
   - Когда вы вошли сюда вчера, все было совсем не так, как вы подумали, -
чуть слышным голосом добавила она.
   Доротея удивленно слушала, предполагая, что Розамонда хочет  перед  ней
оправдаться.
   - Он рассказал мне, как он любит другую женщину, чтобы мне стало  ясно,
что меня он не полюбит никогда,  -  торопливо  объясняла  Розамонда.  -  А
теперь он, должно быть, возненавидит меня, потому что вы вчера о нем не то
подумали. Он говорит: вы будете из-за меня дурного мнения о  нем,  сочтете
его лицемером. Но если так случится, то не из-за меня. Он никогда не любил
меня, я знаю, я мало значила в его глазах. Он сказал вчера, что кроме  вас
для него не существует женщин, так что  виновата  во  всем  только  я.  Он
сказал, что никогда теперь не сможет с вами  объясниться  из-за  меня.  Он
сказал, что он навек погиб в ваших глазах. Но теперь я вам все рассказала,
и он уже не может меня ни в чем упрекнуть.
   Откровенность Розамонды была вызвана воздействием неведомых  ей  прежде
побуждений. Свою исповедь она  начала,  покоренная  волнением  Доротеи,  а
потом ей стало казаться, что она отражает упреки  Уилла,  которые,  словно
кровоточащие раны, терзали ее до сих пор.
   Потрясение, которое вызвали эти слова в Доротее,  даже  трудно  назвать
радостью.  В  полном  смятении  чувств  она  продолжала  ощущать  боль  от
перенесенных ночью и утром страданий и лишь предугадывала, что  и  радость
ждет впереди. Зато  сочувствие,  ничем  не  сдерживаемое  сочувствие,  она
испытала тотчас же. Ей  уже  не  приходилось  насильственно  внушать  себе
участие к Розамонде, и она с жаром отозвалась на ее последние слова:
   - Да, он ни в чем теперь не может вас упрекнуть.
   Сердце этой великодушной женщины, склонной слишком высоко ценить добрые
побуждения других, преисполнилось благодарности Розамонде,  исцелившей  ее
от страданий, и она не задумалась  о  том,  что  самоотверженность  миссис
Лидгейт была лишь откликом на ее собственный порыв.
   Они немного помолчали, затем Доротея спросила:
   - Вы не сердитесь, что я пришла сегодня?
   - Нет, вы были так добры ко мне, - сказала Розамонда. - Я  не  ожидала,
что вы будете так добры. Я была очень несчастна. Я и  сейчас  не  чувствую
себя счастливой. Все так печально.
   - Придут и лучшие дни. Вашему мужу воздадут должное. А пока  ему  нужна
ваша поддержка. Он горячо вас любит. Самой тяжкой потерей было бы утратить
его любовь... а вы ее не утратили, - сказала Доротея.
   Она гнала от себя радостную мысль, которая властно теснила все другие и
мешала ей заполучить какое-нибудь доказательство того, что Розамонда вновь
готова потянуться сердцем к мужу.
   - Значит, Тертий меня ни в чем не винит? - спросила Розамонда, уразумев
наконец, что Лидгейт, вероятно, что-то рассказал  миссис  Кейсобон,  право
же, удивительнейшей из женщин. В ее вопросе был, возможно,  слабый  отзвук
ревности. Улыбка заиграла на лице Доротеи, ответившей:
   - Конечно, нет! Как могло вам это прийти  в  голову?  -  Но  тут  дверь
отворилась, и вошел Лидгейт.
   - Я возвратился, повинуясь врачебному долгу, - сказал он. - Куда  бы  я
ни шел, мне не давали покоя ваши бледные лица. Миссис  Кейсобон  выглядела
ничуть не менее больной, чем ты, Рози. И я подумал, что  только  нерадивый
врач мог оставить вас обеих без помощи. От Коулмена я поспешил  домой.  Вы
ведь пришли пешком, миссис Кейсобон? Небо что-то нахмурилось,  я  полагаю,
будет дождь. Вы разрешите послать за вашей каретой?
   - О нет! Я превосходно себя чувствую.  Я  непременно  пойду  пешком,  -
поднимаясь, с оживлением проговорила  Доротея.  -  Мы  тут  заболтались  с
миссис Лидгейт, мне пора идти. Меня всегда осуждали за то, что я  не  знаю
меры, разговорившись.
   Она протянула Розамонде руку, и они попрощались, сердечно и  тихо,  без
поцелуев и тому подобных изъявлений нежных  чувств.  Чувства,  только  что
пережитые  этими  женщинами,  были  слишком  серьезны  для   того,   чтобы
поверхностно их изъявлять.
   Лидгейт проводил Доротею до дверей, и она  ни  словом  не  упомянула  о
Розамонде, зато рассказала,  с  какой  радостью  мистер  Фербратер  и  все
остальные убедились в его полной невиновности.
   Когда он вернулся к Розамонде, та, утомленно  поникнув,  полулежала  на
кушетке.
   - Ну, Рози, - сказал он, наклонившись к ней и коснувшись  ее  волос,  -
что ты думаешь о миссис Кейсобон сейчас, когда узнала ее поближе?
   - Я думаю, что она лучше всех людей, - сказала Розамонда, - и  что  она
очень красива. Если ты собираешься так часто  с  ней  беседовать,  ты  еще
больше, чем обычно, будешь недоволен мной!
   Лидгейт рассмеялся, услыхав это "так часто".
   - Удалось ли ей уменьшить твое недовольство мной?
   - Мне кажется, да, - сказала Розамонда и  подняла  на  него  взгляд.  -
Какие мрачные у тебя глаза, Тертий... и убери  же  волосы  со  лба.  -  Он
поднес к голове  крупную  белую  руку,  благодарный  и  за  этот  проблеск
внимания. Бедняжка Розамонда - капризы ее нежного  сердечка  были  жестоко
наказаны и возвратились, присмирев, в своенравно покинутый  ими  приют.  А
приют был  надежен  как  прежде:  Лидгейт  безропотно  смирился  со  своей
невеселой долей. Он сам сделал своей избранницей это  хрупкое  существо  и
взвалил себе на плечи бремя ее жизни. Теперь он должен был брести, сколько
достанет сил, влача это бремя.



82

                                          Все счастье сзади, горе впереди.
                                                         Шекспир, "Сонеты"

   Изгнанники, как известно, имеют склонность обольщать себя  надеждой,  и
удержать их в ссылке можно лишь насильственными  мерами.  Изгнав  себя  из
Мидлмарча, Уилл Ладислав не отрезал себе пути к возвращению. Оно  зависело
от его воли, а  та  не  была  непреодолимой  преградой,  ибо  определялась
расположением его духа, всегда готового подладиться к новому умонастроению
и с учтивыми поклонами и улыбками заскользить  с  ним  в  такт.  С  каждым
месяцем Уиллу все трудней было  ответить,  что  мешает  ему  наведаться  в
Мидлмарч, просто для того, чтобы узнать что-то о Доротее; и если при  этом
ему придется случайно с ней встретиться, то нет никаких  причин  стыдиться
того, что, отказавшись от прежних  намерений,  он  предпринял  эту  вполне
невинную поездку. Вместе им никогда не быть,  а  потому  простительно  его
желание ее увидеть, что  же  касается  ее  бдительных  родственников,  как
дракон стерегущих ее, их мнение с переменой места и по прошествии  времени
казалось Уиллу все менее важным.
   А тут возник и  совершенно  независимый  от  Доротеи  повод,  благодаря
которому поездка в  Мидлмарч  представлялась  долгом  человеколюбия.  Уилл
проявил бескорыстный интерес к одному из поселений, которое предполагалось
разбить на  Дальнем  Западе,  и  коль  скоро  для  того,  чтобы  это  было
основательно сделано,  требовались  денежные  средства,  у  него  возникла
благая идея пожертвовать для осуществления этого проекта  деньги,  некогда
предложенные ему Булстродом. Эту идею Уилл счел весьма сомнительной и чуть
было сразу же не отказался от нее, движимый нежеланием  вступать  в  новые
переговоры с банкиром, если бы его не осенило внезапное предположение, что
поездка в Мидлмарч поможет ему составить  более  здравое  мнение  об  этом
вопросе.
   С этой целью, как уверил себя Уилл, он отправился в путь. Он  собирался
рассказать о своих сомнениях Лидгейту и испросить его совета, собирался он
также провести в его доме несколько приятных вечеров, музицируя и дружески
пикируясь с прекрасной Розамондой, не обойдя вниманием и  своих  лоуикских
друзей. Не его вина, если дом  священника  расположен  слишком  близко  от
Лоуик-Мэнора. Он не показывался у Фербратеров накануне отъезда, боясь, как
бы его не обвинили в том, что он ищет  случайных  встреч  с  Доротеей,  но
голод усмирит кого угодно, а Уилл алкал узреть давно не виденные им  черты
и услышать голос, которого давно уже не слышал. Ему ничто не заменяло их -
ни опера, ни жаркие политические споры, ни лестный прием (в разных  глухих
уголках) его передовых статей.
   Итак, он посетил знакомые края, заранее предвидя все и только опасаясь,
что визит  будет  лишен  сюрпризов.  Но  монотонный  провинциальный  мирок
оказался словно начинен динамитом, взрывами оборачивались даже пикировка и
музицирование, и самый первый день визита стал самым роковым в его  жизни.
Он чувствовал себя на следующее утро настолько изнуренным и так  страшился
немедленных  последствий,   что,   увидав   за   завтраком,   как   прибыл
риверстонский дилижанс, торопливо вышел из дому и купил в нем место, чтобы
спастись хотя бы на день от необходимости что-нибудь делать или говорить в
Мидлмарче. Уилл  Ладислав  оказался  в  запутанном  и  сложном  положении,
каковые в нашей жизни случаются гораздо  чаще,  нежели  мы  способны  себе
вообразить. Лидгейт, человек, к  которому  он  испытывал  самое  искреннее
уважение, попал в  беду  и  заслуживал  глубокого  и  пылкого  участия,  а
неожиданное обстоятельство, побуждавшее Уилла сторониться дома Лидгейтов и
даже совсем там не  показываться,  лишило  его  возможности  проявить  это
участие. Чувствительный Уилл,  который,  принимая  все  слишком  близко  к
сердцу, любое  событие  истолковывал  драматически,  был  удручен,  сделав
открытие, что Розамонда отвела ему значительное место в своих  грезах,  и,
поддавшись  гневу,  казалось,  еще  более   усугубил   неловкость   своего
положения. Он корил себя за жестокость и в то же время  боялся  обнаружить
всю полноту раскаяния; он должен побывать у нее еще раз, с друзьями так не
расстаются, но как,  однако,  страшно,  что  у  этой  женщины  есть  право
притязать на его участие. Расстилавшаяся перед ним  жизненная  перспектива
казалась столь безрадостной и  мрачной,  словно  ему  отрезали  ноги  и  в
дальнейшем ему предстоит ходить  на  костылях.  Ночью  он  раздумывал,  не
купить ли место не в риверстонском, а в лондонском дилижансе,  а  Лидгейту
послать записку, где он сошлется на непредвиденные обстоятельства, которые
потребовали его немедленного отъезда. Но он не  в  силах  был  уехать  так
внезапно: похоронив  надежду,  которая  не  увядала,  несмотря  на  доводы
рассудка, лишившись счастья думать о Доротее, он не мог сейчас,  едва  это
случилось, смириться с горем и немедленно пуститься в путь, путь сумрачный
и безысходный.
   Итак,  он  не  придумал   ничего   более   решительного,   чем   уехать
риверстонским дилижансом. Он возвратился с тем же дилижансом еще при свете
дня, твердо решив вечером пойти к Лидгейту. Как мы знаем,  Рубикон  (*174)
не был значительной рекой, е