ьги?
   - У нас в семье не любят клянчить, Фред. Мы  предпочитаем  зарабатывать
деньги своим трудом. К тому же, по вашим словам, мистер Фезерстоун недавно
подарил вам сто фунтов. Он редко делает подарки, а нам никогда  ничего  не
дарил. И даже если бы я попросила его, это было бы бесполезно.
   - Мне так горько, Мэри! Знай вы, как мне горько, вы бы пожалели меня.
   - Ну, для жалости можно найти и  другое  применение.  Впрочем,  эгоисты
всегда считают, что их неприятности важнее всего на свете. Я в этом каждый
день убеждаюсь.
   - Все-таки несправедливо называть меня эгоистом. Если бы вы знали,  что
позволяют себе другие молодые люди, вы бы сказали, что я еще не так плох.
   - Я знаю одно: только эгоисты способны тратить на себя большие  деньги,
не зная, как они будут расплачиваться с долгами. Они думают о  том,  какую
выгоду могут получить сами, а не о том, что могут потерять другие.
   - С любым человеком, Мэри, может случиться несчастье, и  он  не  сумеет
расплатиться, хотя и собирался. В мире нет человека лучше вашего  отца,  и
все-таки он попал в беду.
   - Как вы смеете  сравнивать  себя  с  моим  отцом,  фред!  -  негодующе
вскричала Мэри.  -  Он  попал  в  беду  не  потому,  что  думал  только  о
собственных пустых  развлечениях,  а  потому,  что  его  заботила  работа,
которую он делал для других. С ним случилось несчастье, и он трудился,  не
жалея себя, чтобы возместить всем их потери.
   -  А  я,  Мэри,  по-вашему,  даже  не  постараюсь  ничего   возместить?
Неблагородно думать о человеке самое плохое. И если у  вас  есть  над  ним
власть, так,  по-моему,  надо  постараться  сделать  его  лучше.  А  вы  и
попробовать не хотите. Ну что же, я ухожу, - закончил Фред томным голосом.
- Больше я вам никогда докучать разговорами не буду.  Я  очень  сожалею  о
неприятностях, которые причинил, - вот и все.
   Мэри выронила шитье и посмотрела на него. Порой даже в  девичьей  любви
таится  что-то  материнское,  а  нелегкий  жизненный  опыт   одарил   Мэри
чуткостью, далекой от той пустой бездушности, которую мы называем девичьим
кокетством. При последних словах Фреда у нее сжалось сердце, как сжимается
оно у матери, когда ей чудится плач расшалившегося непослушного ребенка, -
а вдруг он заблудился или с ним что-то случилось?  Когда  же  она  подняла
глаза и увидела унылое отчаяние на его лице, жалость к нему взяла верх над
гневом и тревогой.
   - Ах, Фред, вам плохо! Сядьте же. Не уходите. Я скажу дяде, что вы тут.
Он все удивлялся, куда вы пропали - он вас целую неделю не видел.  -  Мэри
говорила торопливо, не выбирая слов и не думая о их смысле, но тон  у  нее
был ласковый и просительный, и она  привстала,  точно  собираясь  пойти  к
мистеру Фезерстоуну. Разумеется, Фреду показалось,  будто  из  черных  туч
выглянуло солнце. Он отошел от камина и встал перед ней.
   - Скажите мне только слово, Мэри, и я все сделаю. Скажите,  что  вы  не
думаете обо мне так уж плохо, что не откажетесь от меня совсем.
   - Как будто мне хочется думать о вас плохо, - печально сказала Мэри.  -
Как будто мне не больно, что вы становитесь праздным бездельником. Неужели
вам не стыдно быть таким никчемным, когда другие люди трудятся,  стремятся
к чему-то, когда вокруг столько дела? Неужели вам не стыдно, что вы ни  на
что полезное не годитесь? А ведь в вас немало хорошего, Фред! Вы могли  бы
стать достойным человеком.
   - Я постараюсь стать таким, как вы хотите, Мэри, только скажите, что вы
меня любите.
   - У меня язык не повернется сказать,  что  я  люблю  человека,  который
всегда от кого-то зависит и  рассчитывает  только  на  то,  что  для  него
соблаговолят сделать другие. Чем вы  станете  к  сорока  годам?  Наверное,
вторым мистером Боуером - таким  же  бездельником,  обитающим  в  парадной
гостиной миссис Век. Станете толстым, дряблым и будете жить надеждой,  что
кто-нибудь пригласит  вас  к  обеду,  а  по  утрам  разучивать  комические
куплеты... Ах нет! Упражняться в игре на флейте.
   Едва  Мэри  задала  вопрос  о  будущем  Фреда,  как  ее   губы   начали
складываться в улыбку (юные души отходчивы), и прежде чем она кончила,  ее
лицо уже сияло веселой насмешкой. Увидев, что Мэри над ним  смеется,  Фред
почувствовал себя так, словно  его  отпустила  ноющая  боль,  и  с  робкой
улыбкой попытался взять ее за руку, но она ускользнула к двери со словами:
   - Я предупрежу дядю. Вы должны подняться к нему хоть ненадолго.
   Фред втайне не сомневался, что ему не грозит исполнение  саркастических
пророчеств Мэри, даже если отбросить то "все", что он готов был  совершить
по первому ее требованию. В присутствии Мэри он  не  осмеливался  хотя  бы
обиняком коснуться своих надежд на наследство мистера Фезерстоуна,  а  она
всегда разговаривала с ним так, словно этих надежд вовсе не  существует  и
он должен полагаться только на самого себя. Но если  он  все-таки  получит
это наследство, ей придется признать, что его положение  изменилось.  Вяло
обдумывая все это, он поднялся  в  спальню  мистера  Фезерстоуна.  Там  он
пробыл недолго и скоро уехал, сославшись на легкий озноб. Мэри  больше  не
показалась, но по дороге домой он чувствовал себя не  столько  несчастным,
сколько больным.
   Когда под вечер в Стоун-Корт явился Кэлеб Гарт, Мэри не удивилась, хотя
обычно у него не хватало времени навещать ее, а к  тому  же  он  очень  не
любил разговаривать с  мистером  Фезерстоуном.  Старик  со  своей  стороны
чувствовал себя неловко с шурином, которого ничем не мог допечь,  -  Кэлеб
был равнодушен к своей бедности, ничего у него не  просил,  а  в  сельском
хозяйстве и горном деле разбирался много лучше, чем он. Однако Мэри знала,
что родителям необходимо повидаться с ней, и если бы отец не приехал,  она
утром отпросилась бы домой часа на два. Обсудив за чаем  цены  с  мистером
Фезерстоуном, Кэлеб встал, попрощался с ним и сказал:
   - Мне надо поговорить с тобой, Мэри.
   Она прошла со свечой в  другую  гостиную,  где  камин  не  топился,  и,
поставив еле теплящийся огонек на темный стол красного дерева,  обернулась
к отцу, обняла его и осыпала нежными детскими поцелуями.  Морщины  на  лбу
Кэлеба разошлись, и его лицо  просветлело  -  он  был  похож  на  большого
красивого пса, который радуется,  когда  его  приласкают.  Мэри  была  его
любимицей, и, что бы там  ни  говорила  Сьюзен  (хотя  обычно  она  бывает
права), нет ничего удивительного, если Фред - да и  кто  угодно  другой  -
считает Мэри лучшей из девушек.
   - Мне надо кое-что сказать тебе,  милочка,  -  начал  Кэлеб  с  обычной
нерешительностью. - Новость не из приятных, хотя могла бы быть и хуже.
   - О деньгах, папа? По-моему, я уже знаю.
   - А? Как же так? Видишь ли, я опять сделал  глупость  -  поставил  свою
подпись на векселе, а теперь подходит срок платежа. Твоя мать  отдает  все
свои сбережения - вот это-то хуже всего, - но их не хватает. Нам нужно сто
десять фунтов. У твоей матери всего девяносто два фунта, а у меня в  банке
ничего нет, но она думает, ты что-то отложила.
   - Да-да. У меня есть двадцать четыре фунта с мелочью. Я ждала,  что  ты
приедешь,  папа,  и  положила  их  в  ридикюль.  Вот  погляди  -  красивые
чистенькие банкноты и золотые монеты.
   С этими словами Мэри вынула приготовленные деньги и вложила их  в  руку
отца.
   - Да, но  как  же...  Нет,  нам  нужно  только  восемнадцать  фунтов  -
остальное возьми обратно, деточка. Но как же ты узнала? -  спросил  Кэлеб,
который в непобедимом  своем  равнодушии  к  деньгам  беспокоился  главным
образом о том, как случившееся может подействовать на Мэри.
   - Фред рассказал мне еще утром.
   - А! Он для этого и приезжал?
   - Да, пожалуй. Он очень расстроен.
   - Боюсь, Фреду нельзя доверять, Мэри, -  сказал  Кэлеб  нерешительно  и
нежно. - Намерения у него, конечно, лучше поступков. Но тех,  чье  счастье
зависело бы от него, я бы мог только пожалеть. И твоя мать думает так же.
   - И я тоже, папа, - не  поднимая  глаз,  сказала  Мэри  и  прижалась  к
отцовской руке.
   - Я ни о чем тебя не спрашиваю, милочка. Но я опасался, что вы с Фредом
неравнодушны друг к другу, и хотел тебя предостеречь. Видишь ли, Мэри... -
Голос Кэлеба стал еще нежнее, и некоторое время он передвигал  свою  шляпу
по столу, не спуская с нее глаз, а потом поглядел на дочь.  -  Видишь  ли,
женщина, пусть даже самая лучшая, вынуждена принимать  ту  жизнь,  которую
создает для нее муж. Твоей матери пришлось из-за меня  смиряться  с  очень
многим...
   Мэри прижала его руку к губам и улыбнулась ему.
   - Правда, совершенных людей не бывает,  однако...  -  тут  мистер  Гарт
покачал головой, ощущая бессилие слов, - я думаю вот  о  чем:  что  должна
переносить жена, если она не уверена в своем муже, если он лишен принципов
и боится только неприятностей для себя, а не того,  что  он  причинит  зло
другим. Вот так-то, Мэри. Молодые люди могут полюбить друг  друга  прежде,
чем узнают, какова жизнь. И конечно, им кажется, что все будет  прекрасно,
только бы они всегда были вместе, но  праздник  скоро  сменяется  буднями,
деточка. Впрочем, ты куда разумнее большинства и тебя не держали в вате  -
наверное, мне незачем было говорить все это, но ведь отец всегда боится за
свою дочь, а ты тут совсем одна.
   - Не тревожься за меня, папа, - сказала Мэри, глядя отцу прямо в глаза.
- Фред всегда был очень мил со мной. Сердце у него доброе  и  привязчивое,
и, по-моему, он честен, хотя и привык думать только о своих удовольствиях.
Но  я  никогда  не  дам   согласия   человеку,   который   не   добивается
независимости, а предпочитает бездельничать в надежде, что  его  обеспечат
другие. Ведь вы с мамой научили меня гордости.
   - Вот и хорошо... вот и хорошо. Теперь я спокоен, - сказал мистер Гарт,
надевая шляпу. - Но так тяжело забирать весь твой заработок, детка.
   - Папа! - с упреком воскликнула Мэри. - И отвези  вместе  с  ним  домой
полные пригоршни любви,  -  добавила  она,  когда  он  закрывал  за  собой
наружную дверь.
   -  Небось  папенька  забрал  весь  твой  заработок,  -  заметил  мистер
Фезерстоун с обычной злоехидной  догадливостью,  когда  Мэри  вернулась  к
нему. - Сам-то он свести концы с концами не может. Ты же совершеннолетняя,
так копила бы для себя.
   - Я считаю моих родителей лучшей своей частью, сэр, - холодно  ответила
Мэри.
   Мистер Фезерстоун что-то проворчал себе под нос - он не  мог  отрицать,
что такой простушке, может  быть,  и  следует  помогать  семье,  а  потому
прибегнул к другому безошибочному средству, чтобы ее уязвить:
   -  Если  Фред  Винси  приедет  завтра,  так  не  задерживай  его  своей
болтовней, пусть сразу ко мне поднимается.



26

                                         Он бьет меня, а я над ним смеюсь.
                                      Прекраснейшее утешение!  Куда  лучше
                                      наоборот: чтоб я его бил, а он  надо
                                      мной смеялся.
                                               Шекспир, "Троил и Крессида"

   Однако на следующий день Фред не  приехал  в  Стоун-Корт,  и  по  самой
веской причине. Из Хаундсли с его миазматическими улицами, по  которым  он
ходил, покупая Алмаза, он вернулся не только  с  лошадью,  обманувшей  его
надежды, но и с какой-то болезнью -  первые  два  дня  ему  только  слегка
нездоровилось да побаливала голова, но, возвратившись из  Стоун-Корта,  он
почувствовал себя так плохо, что бросился на диван и в ответ на испуганный
вопрос матери пробормотал:
   - Я совсем разболелся. Пошлите за Ренчем.
   Ренч явился, но ничего серьезного не обнаружил, сказал что-то о "легком
расстройстве" и даже не обещал заглянуть завтра. Он весьма  дорожил  Винси
как  пациентами,  но  и  самые  осторожные  люди  подпадают   под   власть
убаюкивающей рутины, а в тяжелые утра к тому же выполняют свои обязанности
без должного  рвения.  Мистер  Ренч  был  невысоким,  чистеньким,  желчным
человеком в аккуратно причесанном парике. Капризные больные, кислый  нрав,
страдающая малокровием жена и семеро детей -  все  это  не  располагало  к
неторопливой обстоятельности, в это же утро он вообще  запаздывал,  а  ему
еще предстояло отправиться за четыре  мили  в  дальний  конец  Типтона  на
консилиум  с  доктором  Минчином  (кончина  Хикса,  деревенского   лекаря,
расширила практику его мидлмарчских коллег в этом  приходе).  Ошибаются  и
великие государственные мужи, так почему же не может ошибиться  безвестный
врач? Мистер Ренч не забыл прислать обычные  белые  коробочки,  содержимое
которых на этот раз было черным  и  весьма  действенным.  Бедный  Фред  не
почувствовал себя лучше, тем не менее он не  желал  верить,  что  "заболел
всерьез",  и,  встав  в  обычный  поздний  час,   спустился   в   столовую
позавтракать. Однако сил у него  хватило  только  на  то,  чтобы  сесть  у
камина, дрожа от озноба. Вновь послали за мистером Ренчем, но он  объезжал
загородных пациентов, и  миссис  Винси,  перепуганная  переменой  в  своем
любимце и его слабостью, расплакалась, а  потом  сказала,  что  пошлет  за
доктором Спрэгом.
   - Вздор, маменька! Все это пустяки, - сказал Фред, протягивая ей  сухую
горячую руку. - Я скоро  поправлюсь.  Наверное,  схватил  простуду,  когда
ездил под дождем в Хаундсли.
   - Мама! -  воскликнула  Розамонда,  сидевшая  у  окна.  (Окна  столовой
выходили на весьма фешенебельную улицу, носившую название  Лоуик-Гейт.)  -
Вон мистер Лидгейт. Он с кем-то разговаривает. На вашем месте я  попросила
бы его зайти к нам. Он вылечил  Эллен  Булстрод.  Говорят,  он  вылечивает
всех, кого берется лечить.
   Миссис Винси бросилась к окну и распахнула его, думая только о Фреде  и
совершенно не заботясь об этике медицинской профессии. Лидгейт стоял по ту
сторону чугунной решетки, всего в двух ярдах от окна, и обернулся на  стук
рамы прежде, чем миссис Винси успела его окликнуть. Через  две  минуты  он
был уже в столовой, и  Розамонда  покинула  ее,  помедлив  ровно  столько,
сколько требовалось, чтобы показать, что  трогательная  тревога  за  брата
заставила ее на минуту забыть о приличиях.
   Лидгейт  должен  был  выслушать  рассказ  миссис   Винси,   которая   с
безошибочным инстинктом перечислила все маловажные подробности и  особенно
долго задержалась на  том,  что  мистер  Ренч  сказал  -  и  не  сказал  -
относительно следующего своего визита. Лидгейт сразу  понял,  что  у  него
могут выйти немалые неприятности  с  Ренчем,  но  положение  было  слишком
серьезно, чтобы считаться с этим: он не сомневался, что у Фреда начинается
тифозная горячка и что он принимал совершенно не те лекарства. Его следует
немедленно уложить в постель и пригласить для  ухода  опытную  сиделку,  а
кроме того, необходимо принять такие-то и такие-то  меры  предосторожности
(на них Лидгейт особенно настаивал). Эти зловещие  указания  на  опасность
ввергли бедную миссис Винси в ужас, излившийся  бессвязным  потоком  слов.
Некрасиво мистеру Ренчу так с ними поступать, ведь он лечил их много лет и
они не приглашали мистера Пикока, хотя он тоже был их добрым  знакомым.  И
она не понимает, почему мистер Ренч так невнимателен к ее детям, не то что
к другим. Вот когда дети миссис Ларчер болели корью,  он  их  каждый  день
навещал, и  она,  миссис  Винси,  этому,  конечно,  только  рада.  И  если
что-нибудь случится...
   Тут  бедная  миссис  Винси  совсем  утратила  власть  над   собой,   ее
добродушное  лицо  и  красивая  шея  содрогались  от  рыданий.   Все   это
происходило в передней, там, где Фред не  мог  их  слышать,  но  Розамонда
приоткрыла дверь гостиной и теперь  в  тревоге  вышла  к  матери.  Лидгейт
постарался оправдать мистера Ренча: во время его визита симптомы еще могли
быть неясными, так как горячка вначале ведет  себя  очень  по-разному.  Он
сейчас же сам зайдет в  аптеку,  чтобы  лекарство  было  приготовлено  без
лишних задержек, а  затем  напишет  мистеру  Ренчу  и  сообщит,  что  было
сделано.
   - Но вы должны прийти еще раз... вы должны и дальше  лечить  Фреда.  Не
могу же я поручить моего сына людям, которые то ли придут, то ли  нет.  Я,
благодарение богу, ни к кому дурных чувств не питаю, и мистер Ренч вылечил
меня от воспаления легких, но лучше бы он дал мне умереть, если... если...
   - В таком случае, я  встречусь  с  мистером  Ренчем  здесь,  хорошо?  -
спросил Лидгейт, искренне считая, что  Ренч  не  настолько  сведущ,  чтобы
выбрать наилучшее лечение.
   - Да, будьте добры, мистер Лидгейт, - сказала Розамонда, беря  мать  за
руку, чтобы увести.
   Когда мистер Винси вернулся домой, он вне себя от бешенства заявил, что
будет только рад, если Ренч больше носа к ним не  сунет,  -  лечить  Фреда
будет Лидгейт, нравится это Ренчу или нет. Тиф в доме - это не шутка. Надо
предупредить всех приглашенных на четверг к обеду, чтобы они не приходили.
И пусть Притчард не подает вина: от заразы нет средства лучше коньяка.
   - Я буду пить коньяк, - объявил мистер Винси тоном, который  показывал,
что это не тот случай, когда можно стрелять холостыми  патронами.  -  А  с
Фредом всегда что-нибудь случается. Надо полагать, теперь ему будет  везти
больше, а то что за радость иметь старшего сына.
   - Не говори так, Винси, если не хочешь, чтобы я его потеряла, - сказала
его жена дрожащим голосом.
   - Ты совсем изведешься, Люси, это-то я вижу,  -  ответил  мистер  Винси
более мягко. - Но Ренчу я все выложу. (Он почти уверил себя,  что  горячка
могла бы и не начаться, будь мистер Ренч повнимательнее к его  -  мэра!  -
семье.) Я не из тех, кто расхваливает новых докторов или новых попов, будь
они хоть сто раз булстродовскими. Но Ренчу я все выложу, как бы он это  ни
принял.
   Мистер Ренч принял это без всякого удовольствия.  Лидгейт  держался  со
всей той вежливостью, на  какую  был  способен,  но  вежливость  человека,
поставившего вас в неловкое положение, только  подливает  масла  в  огонь,
особенно если вы и прежде терпеть его не могли. Провинциальные врачи в  те
времена  отличались  раздражительностью  и  были  весьма  чувствительны  к
покушениям на  свой  профессиональный  статус,  а  мистер  Ренч  выделялся
раздражительностью даже среди них. Он не отказался встретиться  вечером  с
Лидгейтом, но терпение его подверглось  тяжким  испытаниям.  Миссис  Винси
сказала ему:
   - Ах, мистер Ренч, за что вы так со мной поступили? Побывали один раз и
больше даже не заглянули. А мой сын мог умереть!
   Мистер Винси  вел  беглый  огонь  по  врагу-заразе,  а  потому  заметно
разгорячился и, услышав голос мистера Ренча  в  передней,  поспешил  туда,
чтобы все ему выложить.
   - Послушайте, Ренч, это ведь не шутки, -  объявил  мэр,  уже  привыкший
делать официальные выговоры, и для внушительности заложил большие пальцы в
прорези жилета. - Взять да и позволить горячке пробраться в такой дом, как
мой. Есть вещи, которые напрасно считаются неподсудными,  вот  что  я  вам
скажу.
   Однако неосновательные упреки было легче переносить, чем ощущение,  что
его поучают - а вернее, что молокосос Лидгейт про себя считает,  будто  он
нуждается в поучениях, а "если правду сказать", как заметил  потом  мистер
Ренч, так Лидгейт щеголяет всякими легковесными иностранными выдумками, от
которых толку быть  не  может  никакого.  Он  сдержал  свой  гнев,  но  на
следующий день прислал письмо с отказом продолжать лечение.  Хоть  и  жаль
было терять такой дом, но как врач мистер Ренч не собирался заискивать  ни
перед кем. Он полагал, и не без оснований, что  рано  или  поздно  Лидгейт
тоже допустит промах и его недостойная джентльмена попытка бросить тень на
коллег-врачей, торгующих лекарствами, со временем обратится против него же
самого. Он отпускал саркастические замечания  о  шарлатанских  штучках,  с
помощью  которых  Лидгейт  старается  создать  себе  репутацию  в   глазах
легковерных  людей.  Настоящий  врач  обходится  без   того,   чтобы   ему
приписывали чудесные исцеления.
   Впрочем, даже