гнуснейшего промысла и что он нажил состояние бесчестным путем, - либо  же
сложить с себя обязанности, которые могли быть  доверены  ему  только  как
джентльмену среди джентльменов.
   Глаза всех присутствующих устремились на мистера Булстрода, охваченного
с той минуты, когда впервые прозвучало его имя, непереносимо  бурными  для
столь болезненного человека чувствами. Лидгейт, и сам глубоко  потрясенный
тем,  сколь  страшным  образом  материализовалось  смутно   промелькнувшее
когда-то перед ним недоброе предчувствие, взглянув  на  помертвевшее  лицо
Булстрода, ощутил, как его  собственные  неприязнь  и  возмущение  утихли,
вытесненные инстинктом врачевателя, прежде  всего  думающего  о  том,  как
спасти страдальца и облегчить его муки.
   Внезапно осознав, что его жизнь  погублена,  что  сам  он  обесчещен  и
унижен перед теми, кого привык укорять и хулить, что бог отрекся  от  него
перед людьми и  не  защитил  от  торжествующего  презрения  ненавистников,
радующихся его позору; почувствовав, как потерпела полный крах его лукавая
попытка, расправляясь с сообщником, обмануть свою совесть и как  тщательно
отшлифованное его изощренным в лукавстве разумом орудие вонзилось  в  него
самого, Булстрод испытал смертельный ужас человека, чьи муки бесконечны  -
они не убивают, а возвращаются вновь и вновь. Наконец-то  ощутить  себя  в
безопасности и вслед за тем подвергнуться разоблачению - способна  ли  это
перенести не  грубая  натура  преступника,  а  чувствительная  организация
человека, всеми условиями жизни приученного первенствовать и  упивающегося
властью и сознанием своего превосходства?
   Но именно эта свойственная его  натуре  страстность  помогла  ему  себя
защитить. Немощный телесно, он обладал упорной  волей  честолюбца;  боязнь
небесного возмездия была не в силах ее обуздать,  она  как  пламя  рвалась
наружу, и даже в  этот  миг,  когда  он  был  так  жалок,  пламя  тлело  и
разгоралось все ярче. Не успело последнее  слово  слететь  с  уст  мистера
Хоули, Булстрод почувствовал, что должен ответить,  и  ответить  твердо  и
решительно. Он не посмел бы сказать: "Я не виновен, вся эта история ложь",
- и даже если бы посмел, делать это сейчас, когда он  с  болью  чувствовал
себя покинутым, казалось столь же тщетным, как  прикрывать  наготу  ветхим
рубищем, готовым рассыпаться при малейшем движении.
   Несколько мгновений в зале царила тишина и все  взгляды  обратились  на
Булстрода. Он сидел неподвижно, всей тяжестью опираясь на спинку стула; он
не решился встать  и,  когда  начал  говорить,  уперся  руками  в  сиденья
соседних стульев. Но голос его  звучал  внятно,  хотя  более  хрипло,  чем
обычно, и слова он выговаривал отчетливо, хотя останавливался после каждой
фразы, словно задыхаясь. Он сказал, обращаясь сперва к мистеру Тизигеру, а
затем глядя на мистера Хоули:
   - Как христианский священнослужитель, сэр, вы обязаны были пресечь  эти
нападки, внушенные  гнусной  злобой.  Мои  недоброжелатели  рады  поверить
любому поклепу, который возводят на меня досужие языки. Они готовы осудить
меня со всей жестокостью. Но если злословие,  жертвой  коего  я  сделался,
обличает меня в преступных деяниях, - тут Булстрод так  возвысил  голос  и
заговорил с такой горечью, что, казалось, он кричит, -  кто  должен  стать
моим обличителем? Ведь не люди, чей образ  жизни  противен  христианскому,
мало того, возмутителен... люди, сами пользующиеся низменными  средствами,
люди, погрязшие в интриганстве, каждый на своем поприще, люди, чьи  доходы
расточаются  на  сладострастные  удовольствия  в  то  время,  как  свои  я
предназначил для достижения самых высоких целей в этой жизни и ради  жизни
грядущей.
   Упоминание об интриганстве вызвало грозный гул, в котором  слышались  и
ропот, и шиканье, и тотчас четверо вскочили на ноги: мистер Хоули,  мистер
Толлер, мистер Чичли и мистер Хекбат. Но мистер Хоули, чей гнев  загорелся
стремительнее, опередил остальных:
   - Если вы намекаете на меня, сэр, благоволите проверить, как я действую
на своем поприще. Что до  христианского  образа  жизни,  я  отвергаю  ваше
ханжеское,  сладкоречивое  христианство.  А  что  касается  того,  как   я
употребляю свой доход, то не в моих правилах заниматься скупкой  краденого
и присваивать чужое наследство, с целью упрочить веру  и  прослыть  святым
Брюзгой. В вопросах  совести  я  не  беру  на  себя  роль  судьи,  в  моем
распоряжении нет мерок настолько точных, чтобы  оценивать  ваши  поступки,
сэр. И я снова призываю вас, сэр, либо дать удовлетворительное  объяснение
относительно скандальных слухов  по  вашему  адресу,  либо  отказаться  от
должностей, на которых мы впредь не желаем с вами сотрудничать.  Да,  сэр,
мы не желаем впредь терпеть в  своей  среде  человека,  чья  репутация  не
очищена от грязи, нанесенной не только молвой,  но  и  учиненными  вами  в
последнее время действиями.
   - Позвольте мне, мистер Хоули, - сказал председатель. Мистер Хоули, еще
не остыв от гнева, полусердито поклонился и  сел,  сунув  руки  глубоко  в
карманы.
   - Мистер Булстрод, на мой взгляд, едва  ли  желательно  продолжать  наш
сегодняшний спор, -  обратился  мистер  Тизигер  к  дрожащему,  смертельно
бледному банкиру. - Я присоединяюсь к выраженному  мистером  Хоули  общему
мнению, что, как  христианину,  вам,  буде  возможно,  непременно  следует
очистить себя от  злосчастной  клеветы.  Я  окажу  вам  в  этом  всяческое
содействие.  Но  должен  сказать,  ваша  нынешняя  позиция   находится   в
прискорбном  противоречии  с  теми  началами,  с  которыми  вы  стремитесь
отождествить себя и честь которых я обязан охранять. Как ваш  священник  и
как человек, уповающий, что вы вернете  себе  уважение  сограждан,  я  вам
советую сейчас покинуть зал и не мешать нам заниматься делом.
   После минутного колебания Булстрод взял шляпу и медленно встал, но  тут
же пошатнулся, судорожно уцепившись за стул. Лидгейт понял, что у него  не
хватит сил выйти без посторонней помощи. Как он должен был  поступить?  Он
не мог допустить, чтобы в двух шагах от него человек  рухнул  на  пол.  Он
встал, взял Булстрода под руку и, поддерживая, вывел из зала. Но хотя  его
поступок был вызван только состраданием и жалостью, он  испытывал  в  этот
момент невыразимую горечь. Казалось, он открыто подтверждал свой сговор  с
Булстродом,  как  раз  тогда,  когда  он  понял,  как  выглядит  в  глазах
окружающих его роль. Сейчас он осознал, что этот человек, который  трепеща
цеплялся за его руку, дал ему тысячу фунтов подкупа и злонамеренно нарушил
его указания, ухаживая за больным. Вывод напрашивался  сам  собой:  все  в
городе знают о займе, считают его подкупом и не сомневаются,  что  Лидгейт
его сознательно принял.
   Бедняга  Лидгейт,  терзаемый  этим  ужасным  открытием,  тем  не  менее
почувствовал себя обязанным проводить Булстрода в  банк,  послать  за  его
каретой и отвезти домой.
   Тем временем в  ратуше  торопливо  покончили  с  делом,  ради  которого
собрались, и, разбившись кучками, принялись оживленно судачить о Булстроде
и... Лидгейте.
   Мистер Брук, до которого ранее  долетали  только  туманные  недомолвки,
сожалел, что "допустил излишнюю короткость" с  Булстродом,  и,  беседуя  с
мистером Фербратером, посочувствовал Лидгейту, попавшему  в  двусмысленное
положение. Мистер Фербратер собирался идти в Лоуик пешком.
   - Садитесь в мою карету, -  сказал  мистер  Брук.  -  Я  еду  к  миссис
Кейсобон. Вчера вечером она должна была вернуться из  Йоркшира.  Она  рада
будет со мной повидаться, знаете ли.
   По дороге благожелательный мистер Брук выразил надежду, что Лидгейт  не
сделал ничего  предосудительного...  такой  незаурядный  молодой  человек,
мистер Брук это сразу заметил, когда тот явился к нему с  рекомендательным
письмом от своего дяди, сэра Годвина. Глубоко опечаленный мистер Фербратер
не сказал почти ни слова" Он знал: человек слаб, и нельзя  с  уверенностью
утверждать,  как  низко  мог  пасть  Лидгейт,   стремясь   избавиться   от
унизительных долгов.
   Когда карета подъехала к воротам,  Доротея,  гулявшая  в  это  время  в
парке, подошла встретить гостей.
   - Ну-с, моя милая, - сказал мистер Брук. - А  мы  только  что  были  на
собрании в ратуше,  обсуждали,  знаешь  ли,  санитарные  предупредительные
меры.
   - Там был и мистер Лидгейт? - спросила Доротея. Оживленная, полная сил,
она стояла с непокрытой головой, озаренная сверкающим  светом  апрельского
солнца. - Мне необходимо встретиться с ним и подробно  обсудить  все,  что
касается больницы. Мы так условились с мистером Булстродом.
   - Ах, моя милая, - со вздохом сказал мистер Брук, - мы привезли  дурные
вести, дурные вести, знаешь ли.
   Провожая мистера Фербратера домой, они прошли к калитке,  которая  вела
на кладбище, и по дороге Доротея узнала о беде, постигшей Лидгейта.
   Она слушала с глубоким интересом, раза  два  спросила  о  подробностях,
касавшихся Лидгейта, и о  том,  какое  впечатление  он  на  них  произвел.
Помедлив несколько мгновений у калитки, она с жаром обратилась  к  мистеру
Фербратеру:
   - Вы ведь не верите, что мистер Лидгейт способен на подлость.  И  я  не
верю. Так давайте же узнаем истину и защитим его от клеветы!




ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. ЗАКАТ И ВОСХОД


72

                                          Как бы двойное зеркало, душа
                                          Родит ряды прекрасных отражений,
                                          Вперед их продлевая и назад.

   Благородный порыв Доротеи, загоревшейся желанием оградить  Лидгейта  от
подозрений в том, что он  дал  себя  подкупить,  неожиданно  наткнулся  на
препятствие: мистер  Фербратер  сумел  ее  убедить,  как  непросто  что-то
предпринять в подобном положении.
   - Дело очень щекотливое, - говорил он. - С чего начать расспросы? Можно
либо пойти официальным путем,  обратившись  к  судебным  властям,  либо  -
неофициальным, иными словами - поговорить с самим Лидгейтом.  Первый  путь
ненадежен  -  об  этой  истории  ничего  не  известно   точно   иначе   им
воспользовался бы Хоули. Разговаривать же  на  эту  тему  с  Лидгейтом  я,
право, не решусь. Он может это воспринять как смертельное  оскорбление.  Я
неоднократно убеждался, как трудно говорить с ним о его  личных  делах.  К
тому же следовало бы заранее знать, что  именно  он  сделал,  в  противном
случае нельзя предугадать исход беседы.
   - Я уверена, что ничего предосудительного он  не  сделал.  Люди  всегда
оказываются лучше, чем полагают их ближние, - возразила Доротея.
   За последние два года ей пришлось многое пережить, и одним  из  главных
итогов явилась горячая убежденность:  нельзя  судить  о  людях  предвзято.
Впервые за все время их знакомства она почувствовала досаду на Фербратера.
Как можно осторожничать и думать о последствиях, как  можно  не  верить  в
торжество справедливости и добра, когда искренность и пыл - залог  успеха.
Два дня спустя священник, дядюшка и Четтемы обедали  у  Доротеи,  и  когда
слуги  принесли  десерт  и  вышли,  а  мистер  Брук,  покачивая   головой,
погрузился в дремоту, Доротея с прежней горячностью вернулась  к  тому  же
предмету.
   - Мистер Лидгейт, конечно, поймет, что,  услышав  о  нем  клевету,  его
друзья немедленно пожелали его защитить. Для чего же мы живем, если не для
того, чтобы облегчать друг другу жизнь?  Я  не  могу  быть  равнодушной  к
горестям человека, который в моих горестях помог мне советом и ухаживал за
мной, когда я заболела.
   Голос и манера Доротеи были ничуть не менее решительны,  чем  три  года
назад, когда она хозяйничала за столом у дяди, а житейский опыт дал ей еще
больше оснований с убежденностью высказывать свое мнение.  Но  сэр  Джеймс
Четтем уже не выступал в роли покорного и робкого вздыхателя;  сейчас  это
был  заботливый  зять,  искренне  восхищенный  свояченицей,  но  неустанно
следящий за тем, чтобы  она  не  стала  жертвой  новой  ошибки,  столь  же
пагубной, как брак с Кейсобоном. Он улыбался  реже,  а  фразу  "совершенно
верно" употреблял гораздо чаще для того, чтобы предварить ею возражение, а
не согласие, как в ту пору, когда был  холостяком.  Доротея  с  удивлением
увидела, что ей требуется вся ее решимость,  чтобы  противостоять  ему,  в
особенности потому, что он и впрямь являлся ее добрым другом. Возразил  он
и сейчас.
   - Но, Доротея, - произнес он с укором, - как  можно  вмешиваться  таким
образом в чужие дела? Лидгейт, вероятно, знает, во  всяком  случае  вскоре
узнает, что говорят о нем в городе. Если  он  ни  в  чем  не  виноват,  то
оправдается. Но должен сделать это сам.
   - Я думаю, друзьям его следует дождаться  удобного  случая,  -  вставил
мистер Фербратер. - Вполне возможно... я сам не раз поддавался слабости  и
потому могу себе представить, что  даже  человек  благородный,  а  Лидгейт
несомненно таков, способен принять деньги, нечто вроде платы за молчание о
давно миновавших событиях. Да, я могу себе представить, что он это сделал,
если он измучен гнетом житейских неурядиц, а  его  обстоятельства  были  и
впрямь нелегки. Что он способен на худшее, я не поверю, разве  только  мне
представят  неопровержимые  доказательства.  Но  есть  проступки,  которые
неминуемо влекут за собой тягчайшие последствия, их всегда можно  объявить
преступлением,  и  человек  не  в  силах  оправдаться,  хотя  знает,   что
невиновен.
   - О, как это жестоко! - сжимая руки, произнесла Доротея. -  Неужели  вы
не захотите быть единственным, кто верит в его невиновность,  хотя  против
него ополчился весь свет? Кроме того, за человека говорит его репутация.
   - Но,  дорогая  моя  миссис  Кейсобон,  -  с  мягкой  улыбкой  возразил
Фербратер. -  Репутация  не  мраморный  монумент  -  как  все  живое,  она
претерпевает изменения. Она подвержена и болезням,  подобно  человеческому
телу.
   - Значит, ее нужно вылечить и защитить, - сказала Доротея.  -  Я  прямо
попрошу мистера Лидгейта рассказать мне всю правду - ведь только зная все,
мы сможем ему помочь. Чего же мне бояться? Если решено, что я  не  покупаю
землю, Джеймс, мне ничто не мешает выполнить просьбу мистера  Булстрода  и
взять на себя попечительство над больницей. А если так,  мне  нужно  будет
посоветоваться с  мистером  Лидгейтом,  расспросить,  хорошо  ли,  по  его
мнению, поставлено в больнице дело и не следует  ли  что-нибудь  изменить.
Вот и повод для доверительного разговора, дающего нам  полную  возможность
узнать, как все произошло. И уж тогда  мы  сможем  за  него  вступиться  и
оградить от неприятностей. Мы превозносим все виды отваги, кроме одного  -
отважного заступничества за ближнего. - Глаза ее увлажнились  и  блестели,
зазвеневший голос разбудил мистера Брука, и тот прислушался к разговору.
   - А ведь и в самом деле, следуя порыву сердца, женщины порою добиваются
успеха там, где мужчины  терпят  поражение,  -  сказал  мистер  Фербратер,
увлеченный пылом Доротеи.
   - Женщине следует быть осмотрительной и слушать тех, кто лучше ее знает
жизнь, - хмуро возразил сэр Джеймс. - Что бы  вы  ни  собирались  сделать,
Доротея, вам пока следует погодить  и  не  вмешиваться  в  эту  историю  с
Булстродом. Мало ли что еще  может  обнаружиться.  Вы,  конечно,  со  мной
согласны? - заключил он, взглянув на мистера Фербратера.
   - Да, я думаю, нам нет нужды спешить, - ответил тот.
   - Правда,  правда,  моя  милая,  -  подтвердил  мистер  Брук,  не  имея
отчетливого представления, о чем идет спор, но вступая в него  с  советом,
который можно было истолковать как вздумается. - Тут, знаешь ли,  нетрудно
зайти слишком далеко. У тебя горячая голова. И  незачем,  знаешь  ли,  так
торопиться тратить деньги на осуществление всяких затей. Гарт навязал  мне
непомерное количество работ, строительных, по осушению  и  тому  подобных.
Расходы непомерные - на то, на се. Пора бы приостановиться. Вы же, Четтем,
для чего-то вздумали окружить  дубовой  изгородью  чуть  ли  не  все  свое
поместье - у вас целое состояние на это уйдет.
   Доротея, неохотно покорившись,  вместе  с  Селией  ушла  в  библиотеку,
служившую ей обычно гостиной.
   - Слушайся Джеймса, Додо, - сказала  Селия,  -  если  не  хочешь  снова
оказаться в неприятном положении. Это случается с тобой сплошь и  рядом  и
будет случаться каждый раз, когда ты вздумаешь поступать по-своему.  Слава
богу, теперь Джеймс может  подумать  за  тебя.  Он  ведь  не  мешает  тебе
осуществлять твои проекты, только  слишком  увлекаться  не  дает.  В  этом
отношении брат лучше мужа. Муж бы не разрешил тебе ни того, ни другого.
   - Да я вовсе не хочу замуж! - сказала Доротея. - Я одного только  хочу,
чтобы не обуздывали на каждом шагу мои чувства.
   Миссис Кейсобон была еще столь недисциплинированна, что расплакалась от
досады.
   - Ну право же, Додо, -  проворковала  Селия  голоском  несколько  более
горловым, чем обычно. - Ты сама себе противоречишь. У тебя все  крайности.
Мистер Кейсобон так помыкал тобой, что просто стыд. Казалось,  запрети  он
тебе у меня бывать, ты и тогда бы ему покорилась.
   - Разумеется, я покорялась ему,  это  ведь  мой  долг.  Покорность  мне
подсказывало чувство, - ответила Доротея, сквозь слезы глядя на сестру.
   - Тогда почему ты не считаешь своим долгом хотя бы  чуточку  покориться
желаниям Джеймса?  -  торжествующе  спросила  Селия:  довод  показался  ей
неопровержимым. - Он желает тебе  только  добра.  А  мужчины,  разумеется,
лучше нас разбираются во всех делах, не считая тех дел, в которых  женщины
разбираются лучше.
   Доротея рассмеялась.
   - Ну, ты знаешь: я говорю о детях и обо всем таком, - пояснила Селия. -
Я бы не стала  подчиняться  Джеймсу,  когда  он  не  прав,  как  ты  вечно
подчинялась мистеру Кейсобону.



73

                                            Сострадай! Ведь нежданное горе
                                            Стережет и тебя и меня.

   Успокоив миссис Булстрод, которой он объяснил, что ее мужу стало  дурно
в душном зале ратуши и, вероятно, он вскоре оправится,  а  затем  пообещав
назавтра навестить больного, если за ним не пришлют ранее, Лидгейт  тотчас
же направился домой, оседлал лошадь и уехал  за  город,  чтобы  никого  не
видеть.
   Он был вне себя от ярости и боли, он проклинал тот день, когда  приехал
в Мидлмарч. Казалось, с самого  начала  все  вело  его  к  этому  ужасному
стечению обстоятельств, сгубившему его честолюбивые мечты и унизившему его
даже  в  глазах  людей,  о  которых  он  был  весьма  невысокого   мнения.
Естественно, что Лидгейт в этот миг ненавидел весь свет.  Он  казался  сам
себе страдальцем и в каждом готов был  видеть  виновника  своей  беды.  Он
мечтал совсем о другом, а окружающие, словно  сговорившись,  вторгались  в
его жизнь и мешали ему. Его  женитьба  была  роковой  ошибкой.  Он  боялся
встретиться с Розамондой, пока не утихнет гнев, опасаясь, что, увидев  ее,
даст волю раздражению. В жизни чуть ли не каждого человека наступает пора,
когда  самые  его  благородные  черты  оборачиваются   теневой   стороной.
Мягкосердечие Лидгейта побуждало его не к  нежности  и  состраданию,  а  к
опасению, как бы не совершить непоправимую жестокость. Его  отчаяние  было
невыносимым.  Только  тот,  кто  приобщился  к  радостям  духовной  жизни,
способен понять, как печально скатиться с ее высот, облагороженных мыслью,
полезной деятельностью, целью, - в  трясину  опустошающих  душу  житейских
дрязг.
   Как можно жить, не оправдавшись в глазах  людей,  подозревающих  его  в
низком поступке?  Возможно  ли,  ни  с  кем  не  объяснившись,  уехать  из
Мидлмарча, словно спасаясь бегством? С другой стороны,  каким  образом  он
может себя обелить?
   Сцена в зале ратуши, хотя он и не знал подоплеки многих  обстоятельств,
достаточно ясно ему показала, в каком положении оказался он сам. Булстрод,
как видно, смертельно боялся разоблачений Рафлса.  Виновен  ли  он  в  его
смерти и в какой мере, если - да? Здесь можно  было  много