жете. Ничем другим я вам помочь не могу.  -
Тут Доротея по неисповедимой женской манере почему-то вдруг всхлипнула,  и
ее глаза наполнились слезами.
   Одного этого  проявления  чувств  было  бы  достаточно,  чтобы  вывести
мистера Кейсобона из равновесия, но по некоторым причинам слова Доротеи не
могли бы ранить его больнее, даже если бы она  нарочно  их  выбирала.  Она
была так же слепа к его внутренним тревогам, как он - к ее, и  ей  еще  не
открылись те душевные противоречия мужа, которые дают  право  на  шалость.
Она не прислушивалась терпеливо к биению его сердца и  знала  только,  как
бурно стучит ее  собственное.  В  ушах  мистера  Кейсобона  слова  Доротеи
прозвучали словно громкое язвящее эхо тех смутных  самообличений,  которые
можно было  счесть  простой  мнительностью  или  призраками,  порожденными
излишней  требовательностью  к  себе.  Но  такое  обличение  извне  всегда
отвергается  как  жестокое  и  несправедливое.  Нас  сердит,  когда   наши
собственные  принижающие  нас  признания  принимаются  без  возражений,  -
насколько  же  больше  должны  мы  сердиться,  услышав,  как  близкий  нам
наблюдатель облекает в ясные недвусмысленные слова тот тихий шепот в нашей
душе, который мы называли  болезненными  фантазиями,  с  которым  боремся,
точно с наступающей дурнотой! И этот жестокий  внешний  обвинитель  -  его
жена, его молодая жена! Вместо того чтобы взирать на  бесчисленные  буквы,
выходящие  из-под  его  пера,  и  на  обилие   изводимой   им   бумаги   с
нерассуждающим благоговением умненькой канарейки, она следит  за  ним  как
соглядатай и присваивает себе право злокозненно  вмешиваться!  Тут  мистер
Кейсобон  был  чувствителен  не  меньше  Доротеи  и   подобно   ей   легко
преувеличивал факты и воображал то, чего не было. Прежде  он  одобрительно
взирал на ее способность поклоняться тому, что заслуживало поклонения,  но
теперь вдруг с ужасом представил  себе,  как  на  смену  этой  способности
приходит  самоуверенность,  а   поклонение   сменяется   критикой   самого
неприятного   свойства,   которая   весьма   туманно   представляет   себе
прекраснейшие цели и никакого понятия не имеет о том, чего  стоит  достичь
их.
   И Доротее  впервые  довелось  увидеть  краску  гнева  на  лице  мистера
Кейсобона.
   -  Любовь  моя,  -  сказал  он,  не  позволяя  досаде  взять  верх  над
благовоспитанностью, - вы  можете  спокойно  положиться  на  то,  что  мне
известно, когда и как следует приступать к различным этапам труда, который
невозможно объять с помощью пустых догадок при невежественном  взгляде  со
стороны. Мираж ни на чем  не  основанных  мнений  легко  позволил  бы  мне
обрести призрачный успех, однако жребий  добросовестного  исследователя  -
постоянно сносить презрительные насмешки  нетерпеливых  болтунов,  которые
ищут  лишь  мелких  свершений,   ибо   для   большего   они   недостаточно
подготовлены. И было бы прекрасно, если  бы  они  могли  внять  совету  не
выносить  суждения  о  тех  предметах,  истинная  суть  которых  для   них
непостижима, ограничиваясь лишь частностями,  поддающимися  поверхностному
обзору и не требующими широты знаний.
   Эту тираду мистер Кейсобон произнес с энергией и жаром, совершенно  для
него необычными. Она, собственно говоря, не была порождением этой  минуты,
но созрела в часы внутренних дебатов  и  сейчас  вырвалась  наружу,  точно
горошины из лопнувшего стручка. Доротея была не просто  его  жена,  в  ней
воплотился тот  слепой  к  истинным  достоинствам  и  невежественный  мир,
который окружает непризнанного или отчаявшегося автора.
   Теперь возмутилась Доротея. Разве она не подавляла в  себе  все,  кроме
желания как-то приобщиться к тому, что занимало ее мужа?
   - Мое суждение, конечно,  было  очень  поверхностным  -  на  иное  я  и
неспособна, - ответила она с обидой, которая не требовала  предварительных
репетиций. - Вы показали мне целые шкафы записных книжек, вы часто  о  них
говорили, вы не раз повторяли, что они требуют обработки. Но я никогда  не
слышала,  чтобы  вы  говорили  о  намерении  опубликовать  что-либо.   Это
простейшие факты, и мое суждение  ими  и  ограничивалось.  Я  ведь  только
просила позволения быть вам полезной.
   Доротея встала из-за стола, но мистер Кейсобон ничего не ответил и взял
лежавшее возле его тарелки письмо, словно решив перечитать  его.  Оба  они
были потрясены случившимся - тем, что рассердились  друг  на  друга  и  не
сумели этого скрыть. Будь они дома, в Лоуике, среди соседей, такая  стычка
в ходе будничной жизни была бы далеко не столь мучительной,  но  во  время
свадебного путешествия, предназначенного как раз для того, чтобы полностью
отъединить двух людей от всего мира, ибо  им  должно  быть  довольно  друг
друга, подобное несогласие не могло  не  подействовать  на  них  в  лучшем
случае ошеломляюще. Уехать в чужие края, укрыться, так сказать, в духовном
уединении для того лишь, чтобы ссориться по пустякам,  чтобы  не  находить
темы для разговора, чтобы протягивать стакан воды, не повернув  головы,  -
даже самый бесчувственный человек вряд ли счел бы  такое  положение  вещей
удовлетворительным. Впечатлительной неопытной Доротее случившееся казалось
крушением всех прежних надежд, для мистера же  Кейсобона  в  этом  таилась
новая мука. Он никогда прежде  не  совершал  свадебных  путешествий  и  не
знавал столь тесных уз, куда больше походивших на иго, чем он предполагал,
- ведь эта очаровательная молодая жена не только обязывала  его  оказывать
ей  всяческое  внимание  (что  он  скрупулезно  и  выполнял),  но  и,  как
выяснилось, была способна жестоко  усугубить  его  терзания,  вместо  того
чтобы утишить их. Неужели он  не  только  не  обрел  уютной  ширмы,  чтобы
отгородиться  от   взгляда   холодных   невидимых   глаз,   неодобрительно
рассматривавших его жизнь, но наоборот, помог ему стать еще ощутимей?
   Ни он, ни она не нашли в себе силы сказать что-нибудь.  Однако  совесть
Доротеи не позволила ей нарушить прежние планы и отказаться от  поездки  в
Ватикан - это означало бы, что она продолжает сердиться, тогда как она уже
чувствовала себя виноватой. Пусть негодование  ее  было  справедливым,  но
ведь она мечтала щедро дарить заботливую нежность, а вовсе  не  добиваться
справедливости для себя. Вот почему, когда подали экипаж,  она  поехала  с
мистером Кейсобоном в Ватикан и прошла в его  сопровождении  среди  шпалер
каменных надписей, а расставшись с ним у дверей библиотеки, направилась  в
музей, потому что ей было безразлично все вокруг. У нее  не  хватило  духа
повернуться и сказать, что она предпочла бы поехать куда-нибудь за  город.
Науман  увидел  ее  в  ту  минуту,  когда  она  расставалась  с   мистером
Кейсобоном, и вошел в длинную галерею вслед за ней, но  тут  ему  пришлось
дожидаться  Ладислава,  с  которым  он  поспорил  на  бутылку  шампанского
относительно значения загадочной средневековой фигуры. После того как  они
рассмотрели эту фигуру и прошлись по галерее, кончая свой  спор,  Ладислав
остался в галерее, а Науман направился в  Зал  статуй,  где  вновь  увидел
Доротею, - увидел ее в той позе глубокой  задумчивости,  которая  так  его
поразила. На самом деле она так же не замечала солнечной полоски на  полу,
как не замечала статуй: перед ее  мысленным  взором  проходили  английские
поля, вязы, проселочные дороги между высокими  живыми  изгородями  и  дом,
куда ей предстояло вернуться хозяйкой. На все это ложился отблеск грядущих
лет, и она чувствовала, что заполнить их  радостной  самоотверженностью  и
преданностью окажется далеко  не  так  просто,  как  ей  думалось  прежде.
Впрочем, все чувства и мысли Доротеи рано  или  поздно  сливались  в  один
общий могучий поток - в стремление к наиболее полной  истине,  которая  не
может не оказаться светлой.  Нет,  кроме  гнева  и  отчаяния,  несомненно,
должно быть что-то другое, лучшее.



21

                              И разговор она вела простой.
                              Как должно женщине, без пышных слов
                              Кичливой мудрости...
                                 Джеффри Чосер, "Кентерберийские рассказы"

   Вот почему Доротея  разрыдалась,  едва  осталась  одна  в  безопасности
своего будуара. Однако вскоре в дверь  постучали,  она  торопливо  вытерла
глаза  и  сказала:  "Войдите!"  Тэнтрип  подала  ей  визитную  карточку  и
объяснила, что внизу ждет какой-то джентльмен. Курьер сказал ему, что дома
только миссис Кейсобон, а он ответил, что состоит  в  родстве  с  мистером
Кейсобоном и, может быть, она его примет?
   - Да, - тут же сказала Доротея. - Проводите его в гостиную.
   Прочитав фамилию Ладислава, она вспомнила об их встрече в  Лоуике  -  о
том, скольким он обязан великодушной помощи мистера Кейсобона,  и  о  том,
что  его  нерешительность  в  выборе  профессии  тогда   вызвала   у   нее
любопытство. Она всегда была рада найти повод для деятельного  сочувствия,
а к тому же  его  приход  помог  ей  избавиться  от  эгоистической  тоски,
напомнив о благородстве ее мужа и о том,  что  теперь  она  по  праву  его
помощница во всех его добрых делах. Она помедлила минуту-другую, но, когда
вышла в гостиную, ее открытое лицо все-таки хранило  чуть  заметные  следы
слез и оттого казалось особенно милым и  юным.  Она  улыбнулась  Ладиславу
обворожительной, дружелюбной улыбкой, лишенной даже намека на кокетство, и
протянула ему руку. Он был старше ее на несколько лет, но в это  мгновение
выглядел куда моложе, так как его лицо вдруг залилось краской, и заговорил
он с робостью, нисколько не  похожей  на  непринужденную  небрежность  его
обращения  с  приятелем.  Доротея  с  удивлением  почувствовала,  что   он
нуждается в ободрении, и эта мысль придала ей спокойствия.
   - Мне не было известно, что вы и мистер Кейсобон в Риме, - сказал он. -
Но сегодня я увидел вас в Ватиканском музее. И сразу узнал, но... то  есть
я  решил  осведомиться  о  мистере  Кейсобоне  на  почтамте   и   поспешил
засвидетельствовать свое почтение ему и вам.
   - Прошу вас, сядьте. Его сейчас нет дома, но  он,  конечно,  будет  рад
узнать, что вы заходили, - сказала Доротея, садясь между топящимся камином
и  высоким  окном.  Она   указала   на   стул   напротив   с   любезностью
благожелательной матроны, отчего следы юного горя на ее лице стали  только
еще более заметными. - Мистер Кейсобон очень занят. Но  ведь  вы  оставите
свой адрес, не правда ли? И он вам напишет.
   - Вы очень добры, - ответил Ладислав, который уже оправился от  первого
смущения, так как все его внимание занимали следы слез,  столь  изменившие
ее лицо. - На карточке есть мой адрес. Но если вы разрешите, я  побываю  у
вас завтра в час, когда мистера Кейсобона можно застать дома.
   - Он каждый день занимается в Ватиканской библиотеке, и застать его, не
уговорившись с ним заранее, очень трудно. Тем более теперь. Мы ведь  скоро
уезжаем, и он особенно занят. Обычно он уезжает  сразу  после  завтрака  и
возвращается не раньше обеда. Но конечно, он будет рад, если вы пообедаете
с нами.
   Уилл Ладислав не сразу нашелся, что сказать. Мистер Кейсобон не вызывал
у него никаких родственных чувств, и он не смеялся над ним, как над ученым
сычом, только потому, что сознавал,  насколько  ему  обязан.  И  вот  этот
иссохший педант, этот  шлифовальщик  пустопорожних  объяснений,  столь  же
ценных, как поддельные древности в чулане антиквария, не  только  заставил
такое пленительное юное создание выйти за него, но еще и посвящает медовый
месяц   поискам   заплесневелых   никчемностей   (Уилл   был   склонен   к
преувеличениям),  оставляя  ее  в  одиночестве!  Эта   картина,   внезапно
возникшая  перед  его  умственным  взором,  вызвала  у  него  нечто  вроде
насмешливого отвращения. Он не знал, то ли разразиться хохотом, то  ли  не
менее неуместной обличительной филиппикой. Эта внутренняя борьба чуть было
не отразилась на его подвижном лице, но он сумел  с  собой  справиться,  и
губы его сложились не в пренебрежительную гримасу, а в веселую улыбку.
   Доротея посмотрела на него с недоумением, однако улыбка была  настолько
заразительной, что она и сама  улыбнулась.  Устоять  против  улыбки  Уилла
Ладислава мог бы только тот, кто был очень на него сердит. Казалось,  сноп
внутреннего света озарял не только глаза,  но  и  нежную  кожу,  и  каждую
черточку, как будто некий Ариэль (*70) касался их волшебным жезлом, навеки
стирая мрачность и печаль. И ответная улыбка не могла не отразить  частицы
этого веселья, хотя темные ресницы были еще влажными от слез.
   - Вас что-то рассмешило? - спросила Доротея.
   - Да, - ответил Уилл, которому не изменила обычная  находчивость.  -  Я
подумал, какой у меня был, наверное, жалкий вид при нашей первой  встрече,
когда вы своей критикой уничтожили мой бедный набросок.
   - Моей критикой? - повторила Доротея с еще большим  недоумением.  -  Не
может быть! Я ведь ничего не понимаю в живописи.
   - А мне показалось, что вы понимаете ее удивительно хорошо! Трудно было
бы найти более сокрушающие слова. Вы  сказали...  Наверное,  я  помню  это
лучше вас... Вы сказали, что не видите ничего общего между моим  наброском
и природой. Во всяком случае, таков был смысл вашей фразы. -  Теперь  Уилл
мог не только улыбнуться, но и засмеяться.
   - Если так,  то  причиной  тут  мое  невежество,  -  ответила  Доротея,
восхищаясь незлобивостью Уилла. - Я могла сказать это только  потому,  что
мне никогда не удавалось увидеть красоту в картинах,  которые,  по  словам
моего дяди, все истинные ценители находят превосходными. И здесь, в  Риме,
я сохраняю то же  невежество.  Я  почти  не  видела  картин,  которые  мне
нравятся по-настоящему. Когда я вхожу в зал, где  стены  покрыты  фресками
или увешаны знаменитыми картинами, то испытываю почти благоговение - точно
ребенок,  глядящий  на  торжественную  церемонию  или  на   величественную
процессию. Словно передо мной открывается жизнь более высокая, чем моя. Но
едва я  начинаю  рассматривать  картины  по  отдельности,  как  жизнь  или
покидает их, или же преображается в нечто буйное и чуждое мне. Вероятно, я
слишком тупа. Я вижу  сразу  так  много,  а  понимаю  меньше  половины.  И
чувствую себя дурочкой. Грустно,  когда  тебе  говорят,  что  перед  тобой
прекрасное творение, а ты не понимаешь, почему оно  прекрасно.  Как  будто
люди говорят про небо, а ты слепа.
   - Любви к искусству во многом надо учиться, - сказал Уилл, ни на миг не
усомнившийся в искренности этого признания.  -  Искусство  -  это  древний
язык, и среди его стилей найдется немало претенциозных  и  фальшивых,  так
что порой единственное удовольствие, которое можно извлечь из знакомства с
ними,  заключается  в  самом  факте  знакомства.  Все   школы   искусства,
представленные здесь,  дарят  мне  огромное  наслаждение,  но  если  бы  я
попытался разобраться в этом наслаждении, наверное, оказалось бы, что  оно
сплетается из множества разных нитей. Иной раз полезно усомниться в себе и
постараться понять сущность процесса творчества.
   - Может быть, вы намерены стать художником? - спросила Доротея с  живым
интересом. - Сделать своей профессией живопись? Мистер Кейсобон будет  рад
узнать, что вы нашли свое призвание.
   - О, нет-нет, - сказал Уилл с некоторой холодностью. - Я твердо  решил,
что  это  мне  не  подходит.  Слишком  однобокая   жизнь.   Мне   довелось
познакомиться здесь со многими немецкими художниками. С  одним  из  них  я
приехал сюда из Франкфурта. Среди  них  есть  немало  талантливых  и  даже
блистательно талантливых, однако мне не хотелось бы, подобно им, видеть во
всем многообразии мира только натуру.
   - Я это понимаю, - сочувственно сказала Доротея.  -  В  Риме  начинаешь
особенно чувствовать,  что  миру  нужно  многое  куда  более  важное,  чем
картины. Но если вам дан  талант  художника,  не  следует  ли  счесть  это
путеводным знаком? Быть может,  вам  удастся  создать  произведения  более
значительные или хотя бы не похожие на эти, так, чтобы в  одном  месте  не
было столько почти совершенно одинаковых картин.
   Такая простота и искренность побудили Уилла быть откровенным.
   - Оказать подобное влияние может только гений.  Моих  же  способностей,
боюсь, не хватит даже на приличное повторение уже достигнутого  другими  -
во всяком случае, я никогда не буду писать так хорошо, чтобы  этим  стоило
заниматься. Одним же усердием я ничего не добьюсь: то, что не  дается  мне
легко и сразу, не дается мне никогда.
   - Я слышала, как мистер Кейсобон сожалел, что вы слишком нетерпеливы, -
мягко заметила Доротея, которую огорчил этот взгляд на  жизнь,  словно  на
нескончаемый праздник.
   - Да, мнение мистера Кейсобона мне известно. Мы с ним тут расходимся во
взглядах.
   Легкое презрение, проскользнувшее в этом  необдуманном  ответе,  задело
Доротею. Утренние мучения  сделали  ее  особенно  чувствительной  к  любым
попыткам умалить достоинство мистера Кейсобона.
   - Да, разумеется, расходитесь, - сказала она с некоторым  высокомерием.
- Я не собиралась вас сравнивать: такая настойчивость,  такое  трудолюбие,
как у мистера Кейсобона, встречаются нечасто.
   Уилл заметил, что она обиделась, но это только усилило его  безотчетную
неприязнь к мистеру Кейсобону. Он не мог  смириться  с  тем,  что  Доротея
обожает такого супруга, - подобная слабость в женщине не  может  нравиться
ни одному мужчине, если не считать самого  обожаемого  супруга.  Мало  кто
способен удержаться от искушения придушить славу ближнего  своего,  ничуть
не считая подобную расправу убийством.
   - О, конечно! - ответил он, не задумываясь. - Потому-то и жаль, что эти
качества, как нередко случается у английских ученых мужей,  растрачиваются
впустую из-за нежелания знать, что происходит в остальном  мире.  Если  бы
мистер Кейсобон читал немецких авторов,  он  избавил  бы  себя  от  многих
лишних хлопот.
   - Я вас не понимаю, - растерянно сказала Доротея.
   - Я говорю лишь о том, - небрежно объяснил Уилл, - что  немцы  занимают
ведущее положение в исторических изысканиях и  смеются  над  результатами,
добытыми ценой долгих блужданий с компасом в руках по лесу, через  который
они уже проложили прекрасные дороги. Живя у мистера Кейсобона, я  заметил,
что он, так сказать, затыкает себе уши, -  латинский  трактат,  написанный
немцем, он прочел прямо-таки против воли. Мне было очень его жаль.
   Уилл просто нацелил ловкий пинок в хваленое трудолюбие и  не  мог  даже
вообразить, как ранят его слова Доротею. Сам  мистер  Ладислав  отнюдь  не
штудировал немецких авторов, но для  того  чтобы  сожалеть  о  недостатках
другого, особых знаний не требуется.
   При мысли, что труд всей  жизни  ее  мужа  может  оказаться  напрасным,
сердце бедняжки Доротеи сжалось так мучительно, что она даже  не  спросила
себя, допустим ли подобный намек в устах  молодого  родственника,  который
стольким ему обязан. У нее не было сил заговорить,  и  она  сидела,  молча
глядя на свои руки, парализованная этим тягостным сознанием.
   Впрочем, Уилл, нанеся свой  уничтожающий  пинок,  несколько  устыдился:
молчание Доротеи, казалось, свидетельствовало, что  он  ее  обидел,  да  и
совесть упрекала его за то, что он столь бесцеремонно ощипал хвост  своего
благодетеля.
   - Мне это было особенно больно,  -  продолжал  он,  переходя,  как  это
обычно  бывает,  от  поношений  к   неискреннему   панегирику,   -   из-за
благодарности и уважения, которые я питаю к мистеру Кейсобону. Все было бы
куда проще, если бы речь шла о человеке не столь талантливом и почтенном.
   Доротея подняла на него глаза, которым волнение придало особый блеск, и
сказала с глубокой грустью:
   - Как я жалею, что не выучила немецкий, когда жила в Лозанне! Там  ведь
было столько хороших учителей! И вот теперь я ничем не могу помочь!
   Уилл почувствовал, что последние слова Доротеи бросают  новый  свет  на
положение вещей, хотя и не рассеивают тайны. Когда