сь миссис Булстрод.
   - Да, - ответила миссис  Хекбат,  не  меняя  позы.  -  Я  думаю,  землю
приобретут по подписке.
   - Будем надеяться, эпидемия нас  минует  и  там  не  придется  хоронить
умерших от холеры, - сказала миссис Булстрод. - Упаси боже от такой  беды.
Я всегда  считала,  что  в  Мидлмарче  очень  здоровый  климат.  Вероятно,
привыкла, я ведь здесь выросла. Ни один город мне  так  не  нравится,  как
Мидлмарч, не представляю, как я могла бы жить в другом месте.
   - Я, право же, была бы рада,  если  бы  вы  навсегда  остались  жить  в
Мидлмарче,  миссис  Булстрод,  -  ответствовала  миссис  Хекбат  с  легким
вздохом. - Но увы, жизнь  учит  нас  подавлять  наши  желания,  покорствуя
жребию. Тем не менее  в  нашем  городе,  конечно,  всегда  найдутся  люди,
душевно расположенные к вам.
   Миссис Хекбат очень хотелось  сказать:  "Послушайтесь  доброго  совета,
уйдите от мужа", но, ясно чувствуя, что  бедняжка  не  подозревает,  какой
гром готов грянуть над ее головой, она  сочла  возможным  лишь  слегка  ее
подготовить.  Миссис  Булстрод  пронизал  холодный  трепет:  вне   всякого
сомнения, миссис Хекбат неспроста вела такие речи. Но хотя миссис Булстрод
для того и выехала из  дому,  чтобы  узнать  все  до  конца,  мужество  ее
покинуло,  и,  малодушно   переменив   предмет   беседы,   она   принялась
расспрашивать о юных Хекбатах и  вскоре  попрощалась,  сказав,  что  хочет
повидаться с миссис Плимдейл. По дороге к дому этой дамы она  решила,  что
на собрании, вероятно, возник более  резкий,  нежели  обычно,  спор  между
мистером Булстродом и его постоянными  неприятелями,  среди  которых  был,
возможно, мистер Хекбат. Это объясняло все.
   Но во время разговора с миссис Плимдейл это  обнадеживающее  объяснение
событий потеряло в ее глазах убедительность. "Селина" встретила подругу  с
трогательной нежностью, выказывая склонность давать  назидательные  ответы
на самые банальные вопросы. И то и другое едва ли свидетельствовало о том,
что  на  собрании  в  ратуше  произошла  всего  лишь  перебранка,  главным
следствием которой явилось разлитие желчи у  мистера  Булстрода.  Поначалу
миссис Булстрод считала, что предлагать вопросы миссис  Плимдейл  окажется
легче, нежели другим. К  своему  удивлению,  она  обнаружила,  что  старая
подруга отнюдь не всегда годится на  роль  конфидантки:  слишком  свежи  в
памяти беседы с ней  при  совершенно  иных  обстоятельствах,  нет  желания
служить предметом жалости и выслушивать горькие истины от той, с кем ты  в
течение долгих лет привыкла  обращаться  покровительственно.  По  временам
миссис  Плимдейл  перемежала  беседу  загадочными  заверениями   в   своей
решимости  ни  в  коем  случае  не  изменять  старинной  дружбе,   каковые
окончательно убедили миссис  Булстрод,  что  произошла  какая-то  беда,  и
вместо того, чтобы со  свойственной  ей  прямотой  спросить:  "На  что  ты
намекаешь?",  она  поспешила  удалиться,  боясь   услышать   нечто   более
определенное. Полная смятения, она все больше убеждалась, что, как  видно,
дело не в финансовых потерях, а  в  чем-то  более  серьезном,  ибо  от  ее
внимания не укрылось, как и "Селина", и миссис Хекбат деликатно пропускали
мимо ушей все ее упоминания о муже, словно речь шла о чем-то постыдном.
   Торопливо распростившись с  подругой,  миссис  Булстрод  велела  кучеру
ехать к складу мистера Винси. За  то  краткое  время,  которое,  терзаемая
неизвестностью, она провела в карете, ужас ее достиг таких пределов,  что,
когда она вошла в контору к брату, у нее дрожали колени, а всегда  румяное
лицо стало мертвенно-бледным. Обуревавшее ее волнение отчасти передалось и
ему. Он встал, шагнул ей навстречу, взял за руку  и  со  свойственной  ему
порывистостью воскликнул:
   - Бог да поможет тебе, Гарриет! Ты знаешь все!
   Пожалуй, этот миг был самым тяжким. В  пору  великих  потрясений  такие
минуты, когда все чувства напряжены до  предела,  приоткрывают  главное  в
натуре человека и позволяют предсказать, чем  завершится  борьба,  которая
пока еще длится. Если бы не воспоминание о Рафлсе, быть может, даже в этот
миг  воображению  миссис  Булстрод  не  рисовалось  бы  иной  беды,  кроме
разорения. Но сейчас полные глубокой жалости слова и лицо  брата  внезапно
навели ее на мысль, не совершил ли мистер Булстрод чего-нибудь  дурного...
затем она с ужасом представила себе мужа обесчещенным,  а  затем,  пережив
миг жгучего стыда, когда она ощущала себя словно выставленной на  всеобщее
обозрение, она перенеслась к нему единым порывом сердца, чтобы, скорбя, но
не укоряя, разделить с ним позор и одиночество. Все это  пронеслось  в  ее
сознании молниеносно, она успела только опуститься в кресло и взглянуть на
брата, стоявшего рядом.
   - Я ничего не знаю,  Уолтер.  Что  произошло?  -  спросила  она  слабым
голосом.
   Он  рассказал  ей  все,   отрывисто,   бессвязно,   всячески   стараясь
подчеркнуть,  что  в  обвинениях  многое  не   доказано,   в   особенности
обстоятельства, связанные с Рафлсом.
   - Без пересудов  не  обойтись,  -  сказал  он.  -  Даже  если  человека
оправдают присяжные, все равно у него за спиной  судачат,  перемигиваются,
качают головами... так уж водится, и  безразлично,  виноват  он  или  нет.
Страшный удар, он сокрушил и Лидгейта,  не  только  Булстрода.  Не  берусь
судить, что в этих слухах  правда.  Я  об  одном  только  жалею:  что  нам
пришлось услышать эти имена - Булстрод и Лидгейт. Лучше  бы  ты  до  конца
своих дней осталась Винси и Розамонда - также.
   Миссис Булстрод промолчала.
   - Но не падай духом, Гарриет. Тебя никто ни в чем не обвиняет. А я тебя
не оставлю, что бы ты ни решилась предпринять, - сказал брат с грубоватой,
но искренней нежностью.
   - Проводи меня до кареты, Уолтер, - сказала миссис Булстрод.  -  Я  еле
держусь на ногах.
   По возвращении домой она могла лишь сказать дочери:
   - Я плохо чувствую себя, душенька, мне  придется  лечь.  Позаботься  об
отце. Пусть никто ко мне не входит. Обедать я не буду.
   Она заперлась в своей комнате. Ей требовалось время, чтобы утихла боль,
чтобы смириться со своей новой судьбой, с жизнью, подрезанной под  корень,
и уж затем со всей решимостью занять определенное ей  ныне  положение  Муж
предстал перед ней в неожиданном, безжалостно ярком свете,  и  судить  его
снисходительно она не могла: ей вспомнилось, как в течение,  двадцати  лет
супружества она благоговейно преклонялась перед ним, утаившим от нее столь
многое, и могла назвать его только гнусным обманщиком Он женился  на  ней,
скрыв от нее свое темное прошлое, и она больше не верила ему  и  не  смела
защищать  от  самых  страшных  обвинений,  которые  на   него   возводили.
Прямодушная,  привыкшая  жить  на  виду,  она  особенно  горько  страдала,
разделяя с ним заслуженный позор.
   Но эта дурно образованная женщина, чья речь  и  привычки  являли  собой
весьма пеструю смесь, знала, что такое верность. Человека, с  которым  она
прожила  в  богатстве  и  довольстве  почти  половину   жизни,   неизменно
окруженная его  нежной  заботой,  постигла  кара,  значит,  его  немыслимо
предать. Есть предательницы, сидящие за одним столом, возлежащие на том же
ложе и иссушающие душу того, кто предан ими, своей холодной близостью. Она
знала, что когда отопрет дверь, то отопрет ее, готовая  прийти  к  мужу  и
разделить его горе, а о вине его сказать: скорблю  и  не  упрекаю.  Но  ей
нужно было время,  чтобы  собраться  с  силами,  ей  нужно  было  оплакать
прощание с прежней гордой, беспечальной жизнью.  Решившись,  наконец,  она
принялась готовиться к встрече с мужем, и бессердечный наблюдатель мог  бы
счесть ее поступки блажью. Всем зрителям,  и  видимым,  и  невидимым,  она
показывала как умела, что начала новую  жизнь,  в  которой  избрала  своим
уделом смирение. Она сняла все украшения и надела простое  черное  платье,
гладко причесала пышно взбитые волосы, а нарядную шляпку с  пером  сменила
на простой чепец, в котором неожиданно стала похожа на  методистку  старых
времен.
   Булстрод, знавший, что жена ездила в город,  а  воротившись,  сказалась
больной, провел все это время в не  меньшем  волнении.  Он  предвидел  еще
прежде, что она может узнать правду  от  посторонних,  и  предпочитал  это
необходимости  сделать  признание  самому.  Но  сейчас  он  ожидал  ее   в
мучительной тревоге. Он заставил дочерей уйти из комнаты и, хотя  позволил
принести ему еду, не прикоснулся к ней. Он чувствовал, как  погружается  в
пучину горя, ни в ком не вызывая сострадания. Жена,  быть  может,  никогда
уже не взглянет на него с любовью. А если обратиться к богу, ему казалось,
бог не даст ответа, а лишь пошлет ему возмездие.
   Было уже восемь часов, когда отворилась дверь и вошла она. Он  не  смел
поднять на нее глаз. Он сидел понурившись, и ей даже  показалось,  что  он
стал меньше ростом  -  так  он  съежился,  сжался.  Привычная  нежность  и
непривычная жалость волной захлестнули ее, и,  взяв  его  одной  рукой  за
руку, а вторую положив ему  на  плечо,  она  произнесла  торжественно,  но
мягко:
   - Посмотри на меня, Никлас.
   Слегка вздрогнув, он  поднял  на  нее  глаза  и  на  мгновение  застыл,
изумленный: траурное одеяние, бледное лицо, дрожащие губы,  все  говорило:
"я знаю", а глаза и руки с нежностью обращены к нему. Он  разрыдался,  она
села с ним рядом, и они плакали вместе. Они еще не  могли  говорить  ни  о
бесчестье, которое она с ним разделяла, ни о поступках, которыми он навлек
на них позор. Он молчаливо ей во всем признался, она молчаливо обещала ему
верность. При всем своем прямодушии она как огня страшилась слов,  которые
открыто выразили бы то, что они оба знали. Она не могла спросить:  "Что  в
этих слухах - просто клевета и пустые подозрения?", и он не мог  ответить:
"Я не виновен".



75

                                  Ощущение пустоты изведанных удовольствий
                               и неосведомленность  в  тщете  удовольствий
                               неизведанных рождают непостоянство.
                                                                   Паскаль

   Утраченная жизнерадостность на  время  воротилась  к  Розамонде,  когда
суровая фигура судебного исполнителя перестала омрачать их домашний очаг и
несговорчивым  кредиторам  было  уплачено.  Но  веселой  она   не   стала:
супружеская жизнь не оправдала ее девичьих надежд и не сулила  радостей  в
дальнейшем.  В  этот  краткий  промежуток  затишья  Лидгейт,  помня,   как
несдержан он часто бывал под гнетом тревог и как невнимателен к огорчениям
Розамонды, стал с ней очень нежен. Но в  его  нежности  не  было  прежнего
пыла, он не оставил  привычки  напоминать  ей  о  необходимости  сократить
расходы и еле сдерживал гнев, если жена отвечала ему  на  это,  что  хочет
переехать в Лондон. Правда, временами Розамонда ничего  не  отвечала  и  с
томным видом размышляла, как безрадостна  ее  жизнь.  Оброненные  в  гневе
жестокие и презрительные слова, столь непохожие  на  те,  которые  Лидгейт
говорил ей в пору первой влюбленности, больно ранили ее тщеславие;  и  так
как ее по-прежнему раздражали его "причуды", она считала себя несчастной и
его ласки  принимала  холодно.  Положение  их  в  обществе  незавидно,  из
Куоллингема никаких вестей... в  жизни  Розамонды  не  было  просвета,  не
считая редких писем от Уилла Ладислава. Решение  Уилла  покинуть  Мидлмарч
уязвило и разочаровало Розамонду, которая, хотя и знала о его  преклонении
перед Доротеей, тайно тешила себя надеждой, что перед нею он  преклоняется
или  же  будет  преклоняться  гораздо  больше.  Розамонда  принадлежала  к
женщинам, глубоко убежденным, что каждый мужчина готов предпочесть их всем
остальным, если бы это не было безнадежно. Миссис  Кейсобон  весьма  мила,
конечно, но ведь Уилл заинтересовался  ею  до  того,  как  познакомился  с
миссис Лидгейт. Розамонда полагала, что за принятой им манерой то  шутливо
ее поддразнивать, то изъявлять преувеличенно пылкое восхищение  скрывается
более  глубокое  чувство.  Это  приятно  щекотало  ее  тщеславие,  и   она
испытывала в присутствии Уилла тот романтический подъем, которого  уже  не
вызывало в ней присутствие Лидгейта. Она даже вообразила себе  -  в  таких
делах чего только не померещится, - что Уилл в пику ей преувеличивает свое
преклонение перед миссис Кейсобон. Все  это  очень  занимало  бедняжку  до
отъезда Уилла. Он был бы, думала она, более подходящим мужем для нее,  чем
оказался Лидгейт. Предположение  глубоко  ошибочное,  ибо  Розамонда  была
недовольна супружеской жизнью из-за самих условий, которые предъявляет нам
супружеская жизнь, требующая самоотверженности и терпимости, а не  потому,
что ей достался не тот муж. Но чувствительные грезы о  несбыточном  лучшем
увлекали ее, разгоняя скуку.  Она  сочинила  даже  небольшой  роман,  Дабы
оживить свое унылое существование:  Уилл  Ладислав  до  конца  своих  дней
остается холостяком и живет неподалеку от нее, всегда готовый  к  услугам,
пылая несомненной, но скрываемой за недомолвками страстью, вспышки которой
по временам разнообразят ее жизнь. Можно  вообразить  себе,  какую  досаду
вызвал в ней его отъезд  и  каким  невыносимо  скучным  стал  казаться  ей
Мидлмарч; впрочем, на первых порах в запасе оставались  приятные  мечты  о
дружбе с куоллингемской родней. Но позже Розамонда, чья супружеская  жизнь
омрачилась  новыми  тяготами,  не  находя  иных  источников  утешения,   с
сожалением припоминала этот незатейливый роман. Печальную ошибку совершаем
мы, принимая смутное томление  духа  порой  за  признак  гения,  порою  за
религиозность и  чаще  всего  за  истинную  любовь.  Уилл  Ладислав  писал
Лидгейтам пространные письма, обращаясь то к нему, то к ней; отвечала  ему
Розамонда. Она чувствовала: их разлуке вскоре должен  наступить  конец,  и
горячо желала переехать в Лондон. В Лондоне все станет хорошо; она тихо  и
упорно добивалась осуществления этой цели, как вдруг  нежданное  радостное
известие еще больше воодушевило ее.
   Пришло оно вскоре после памятного  собрания  в  ратуше  и  представляло
собой не что иное, как письмо, полученное Лидгейтом от Ладислава,  который
главным образом  писал  о  программе  освоения  Дальнего  Запада  -  своем
последнем увлечении, но между делом упоминал, что через  несколько  недель
ему  придется  побывать  в  Мидлмарче  -  весьма  приятная  необходимость,
добавлял он, почти то же, что каникулы для школьника. Он надеялся, что его
ожидает старое местечко на ковре и музыка... море музыки. Правда, он  пока
никак не мог назвать дату своего приезда. Лидгейт читал это письмо  вслух,
и личико Розамонды напоминало оживающий цветок - оно  расцвело  улыбкой  и
похорошело. Все гадкое, несносное осталось позади: долги уплачены,  мистер
Ладислав приезжает, и Лидгейт согласится переехать в Лондон, который  "так
не похож на провинцию".
   Ей все казалось лучезарным. Но вскоре над ее головкой  вновь  собрались
тучи. Муж стал мрачен, и причина его угрюмого расположения духа, о которой
он не  обмолвился  ни  словом,  зная,  что  не  встретит  в  Розамонде  ни
понимания, ни  сочувствия,  оказалась  крайне  огорчительной  и  странной.
Розамонде даже в голову не приходило, что угроза  ее  благоденствию  может
явиться с такой стороны Приободрившись и думая, что  муж  просто  хандрит,
чем объясняется его  необщительность  и  молчаливость,  она  решила  через
несколько дней после собрания в ратуше, не спрашивая его совета, разослать
приглашения  на  небольшой  званый  ужин.  Замечая,  что  знакомые  словно
чуждаются  их,  и  желая  возобновить  добрососедские  отношения,  она  не
сомневалась в своевременности и разумности этого шага.  Когда  приглашения
будут приняты, она все расскажет мужу, попеняв ему за непростительную  для
практикующего врача беспечность. Розамонда была очень строга,  когда  дело
касалось  обязанностей  других  людей.  Однако  все  ее  приглашения  были
отклонены, и последний отказ попал в руки Лидгейта.
   - Это от Чичли - его каракули. О чем он тебе пишет? - удивленно  сказал
Лидгейт, вручая жене записку. Розамонде ничего не оставалось, как показать
ему ее, и Лидгейт яростно проговорил:
   - Как тебе пришло  в  голову  рассылать  такие  приглашения  без  моего
ведома, Розамонда? Я прошу, я требую, чтобы ты никого не приглашала в дом.
Полагаю, ты пригласила и других и они тоже отказались.
   Она не ответила.
   - Ты меня слышишь? - прогремел Лидгейт.
   - Да, разумеется, я слышу тебя, - сказала Розамонда, грациозно повернув
в сторону головку на лебединой шее.
   Лидгейт неграциозно тряхнул головой и тотчас вышел,  чувствуя,  что  не
ручается  за  себя.  У  Розамонды  не  возникло   мысли,   что   для   его
категоричности имеются  особые  причины,  она  просто  подумала,  что  муж
становится все более невыносимым. Зная наперед, как мало участия проявляет
она к его  делам,  Лидгейт  давно  уже  ей  ничего  не  рассказывал,  и  о
злополучной тысяче фунтов Розамонде было известно лишь, что она одолжена у
ее дяди Булстрода. Сейчас, когда их денежные затруднения остались  позади,
ей казались совершенно необъяснимыми неприятная угрюмость Лидгейта и явная
отчужденность  знакомых.  Если  бы  приглашения  были  приняты,  Розамонда
заехала бы к родителям, у которых не была уже несколько дней, и пригласила
мать и остальных; сейчас она надела шляпку и отправилась туда расспросить,
что случилось и почему все, словно сговорившись, избегают их, оставляя  ее
наедине с нелюдимым,  неуживчивым  супругом.  Она  пришла  после  обеда  и
застала отца к мать в гостиной. Они печально посмотрели  на  нее,  сказав:
"Это ты, душенька!" - и ни слова больше. Никогда она не видела отца  таким
подавленным. Сев рядом с ним, она спросила:
   - Что-то случилось, папа?
   Мистер Винси промолчал, а жена его сказала:
   - Ах, душенька, неужели ты еще не слыхала? Не  сегодня-завтра  придется
узнать.
   - Что-нибудь с Тертием? - спросила Розамонда, бледнея:  ей  вспомнилась
его казавшаяся непонятной угрюмость.
   - Да, милочка, увы. Только подумать, сколько  огорчений  приносит  тебе
этот брак. Сперва долги, а нынче и похуже.
   - Постой, Люси, постой, - вмешался мистер Винси. -  Розамонда,  ты  еще
ничего не слыхала о дяде Булстроде?
   - Нет, папа, - ответила бедняжка, чувствуя, что до сих пор не знала еще
настоящей беды, стиснувшей ее сейчас железной хваткой, от которой  замерло
ее сердечко.
   Отец все рассказал ей, добавив в конце:
   - Тебе следовало узнать правду, дорогая. Лидгейту,  я  думаю,  придется
уехать.  Все  обстоятельства  против  него.  Сомневаюсь,  чтобы  он   смог
оправдаться. Сам я не виню его ни в чем, - закончил мистер  Винси,  прежде
всегда готовый бранить зятя.
   Розамонда похолодела. За что ей выпала эта жестокая доля - стать  женой
человека, о котором ходят позорные слухи? Нас часто более всего страшит не
само преступление, а связанный с ним позор. Беда ее была бы  много  горше,
если бы муж и в самом деле совершил нечто  преступное,  но  сделать  такой
вывод Розамонда смогла бы,  только  основательно  обдумав  и  взвесив  все
обстоятельства - занятие, которому она не  предавалась  никогда.  Большего
позора, казалось ей, не существует. Как наивна и доверчива была она, когда
так радовалась, выйдя замуж за этого человека и породнившись с его семьей!
Впрочем, со свойственной ей сдержанностью она лишь сказала родителям,  что
если бы Лидгейт ее слушался, он бы уже давно уехал из Мидлмарча.
   - Девочка отлично держится, - сказала мать после ее ухода.
   - Что ж, слава богу! -  отозвался  мистер  Винси,  подавленный  гораздо
более, чем дочь.
   Но Розамонда вернулась домой, пылая праведным гневом. В чем повинен  ее
муж, как он в действительности поступил? Она не знала. Почему он ничего ей
не сказал? Он  не  счел  нужным  поговорить  с  ней  об  этом  предмете  -
разумеется, и она не станет с ним говорить. У нее мелькнула мысль  уйти  к
родителям