у ты не должен обходиться с ним пренебрежительно.
   - Конечно, милая; но мы устраиваем в его честь обеды.  А  он  уходит  и
приходит когда вздумается. Он вовсе не нуждается во мне.
   - И все же когда он находится в комнате, ты бы мог оказывать ему больше
внимания. В твоем представлении, он, вероятно, не  мудрец,  у  вас  разные
профессии, но, право, было бы приличнее, если бы ты хоть немного говорил с
ним о том, что его занимает. Я считаю его вполне приятным собеседником.  И
уж во всяком случае, у него есть правила.
   - Иначе говоря, ты хотела бы, Рози, чтобы я немного больше  походил  на
него, - буркнул Лидгейт не сердито, но с улыбкой,  которая  едва  ли  была
нежной и несомненно - не была веселой. Розамонда  промолчала  и  перестала
улыбаться; впрочем, ее красивое личико и без улыбки выглядело милым.
   Вырвавшаяся у Лидгейта горькая фраза отметила, подобно  дорожной  вехе,
сколь значительный путь проделал он от царства грез, в  котором  Розамонда
Винси казалась ему образцовой представительницей нежного пола, своего рода
благовоспитанной сиреной, расчесывающей волосы перед зеркальцем  и  поющей
песнь исключительно для  услаждения  слуха  обожаемого,  мудрого  супруга.
Сейчас он уже видел разницу между  этим  померещившимся  ему  обожанием  и
преклонением перед талантом, придающим мужчине  престиж,  словно  орден  в
петлице или предшествующее имени слово "достопочтенный".
   Можно предположить, что и Розамонда проделала немалый путь с  тех  пор,
когда банальная беседа мистера Неда  Плимдейла  казалась  ей  на  редкость
скучной; впрочем, большая часть  смертных  подразделяет  глупость  на  два
вида: невыносимую и  вполне  терпимую  -  как  иначе  прикажете  сохранять
общественные связи? Глупость  капитана  Лидгейта  источала  тонкий  аромат
духов, изысканно себя держала, говорила с хорошим прононсом и  приходилась
близкой родней сэру Годвину. Розамонда находила ее очень милой и  переняла
у нее множество словечек и фраз.
   Вот почему, будучи, как мы знаем, большой любительницей верховой  езды,
она охотно согласилась возобновить это  занятие,  когда  капитан  Лидгейт,
приехавший в Мидлмарч с двумя лошадьми и лакеем,  которого  он  поселил  в
"Зеленом драконе", предложил ей прогулку на серой кобыле, заверив,  что  у
этой Лошади кроткий нрав и она обучена ходить под дамским  седлом,  -  он,
собственно, купил ее для  сестры  и  вел  в  Куоллингем.  Первую  прогулку
Розамонда совершила, ничего не сказав мужу, и вернулась, когда он  еще  не
пришел домой; но поездка оказалась такой удачной, так благотворно повлияла
на нее, что Розамонда сообщила о ней мужу, ничуть не  сомневаясь,  что  он
позволит ей кататься и впредь.
   Однако Лидгейт не просто огорчился - его совершенно поразило, что жена,
даже не посоветовавшись  с  ним,  решилась  сесть  на  незнакомую  лошадь.
Выразив свое изумление рядом негодующих восклицаний, он ненадолго умолк.
   - Хорошо  хоть,  все  благополучно  обошлось,  -  сказал  он  твердо  и
решительно. - Больше ты не будешь ездить верхом, Рози, это разумеется само
собой. Даже если бы ты выбрала самую смирную на свете лошадь,  на  которой
ездила много раз, то и тогда не исключен  несчастный  случай.  Ты  отлично
знаешь, именно поэтому я попросил тебя перестать ездить на нашей гнедой.
   - Несчастные случаи не исключаются и в доме, Тертий.
   - Не говори вздор, милая, - умоляюще произнес Лидгейт. - Предоставь  уж
мне судить о таких делах. Я запрещаю тебе ездить верхом, и, по-моему,  тут
больше не о чем разговаривать.
   Розамонда причесывалась к обеду,  и  Лидгейт,  который,  сунув  руки  в
карманы, расхаживал из угла в угол, заметил в  зеркале  лишь,  как  слегка
повернулась ее  прелестная  головка.  Он  выжидательно  остановился  возле
Розамонды.
   - Подколи мне косы, милый, - попросила она и со вздохом  уронила  руки,
чтобы мужу стало совестно за то, что он  так  груб.  Лидгейт  не  раз  уже
оказывал жене эту услугу, проявляя редкостную для мужчины умелость. Легким
движением красивых крупных пальцев он приподнял шелковистые  петли  кос  и
вколол высокий гребень (чего только не приходится делать  мужьям!);  а  уж
теперь нельзя было не поцеловать  оказавшийся  у  самых  его  глаз  нежный
затылок. Но, повторяя нынче точно то, что делали вчера,  мы  часто  делаем
это не по-вчерашнему: Лидгейт все еще сердился и не забыл причину спора.
   - Я скажу  капитану,  чтобы  впредь  он  не  приглашал  тебя  на  такие
прогулки, - заключил он, поворачиваясь к дверям.
   - А я прошу тебя не делать этого, Тертий, - возразила Розамонда, как-то
особенно взглянув на него. - Получится, что ты обращаешься со мной  как  с
ребенком. Обещай предоставить все мне.
   В ее словах была доля истины. Лидгейт с  угрюмой  покорностью  буркнул:
"Ну, хорошо", и спор кончился тем, что он дал обещание Розамонде, а не она
- ему.
   Она,  собственно,  и  не  собиралась  давать  обещаний.  Розамонда   не
растрачивала силы в спорах,  и  эта  тактика  неизменно  приносила  успех.
Нравилось ей что-то - значит, так и нужно делать, и она пускалась  на  все
уловки, стремясь добиться своего. Прекращать верховые прогулки  она  вовсе
не  намеревалась  и,  воспользовавшись  первой  же  отлучкой  мужа,  вновь
отправилась кататься, устроив так, чтобы он не успел ее задержать. Соблазн
и впрямь был велик: ездить верхом вообще приятно, а на породистой  лошади,
когда рядом на породистой же  лошади  скачет  капитан  Лидгейт,  сын  сэра
Годвина, каждая встреча (кроме встречи  с  мужем)  доставляет  блаженство,
какое представлялось Розамонде лишь в мечтах перед свадьбой, к тому же она
укрепляла таким образом связи с Куоллингемом, что было разумно.
   Но  впечатлительная  серая  кобыла,  внезапно  услыхав  треск   дерева,
срубленного в этот миг на опушке Холселлского леса, напугалась сама и  еще
сильней напугала Розамонду, в результате чего та лишилась ребенка. Лидгейт
не позволил себе обнаружить гнев перед женой, зато неделикатно обошелся  с
капитаном, который, разумеется, в скором времени отбыл.
   При всех последующих разговорах Розамонда сдержанным  и  кротким  тоном
уверяла, что прогулка не принесла вреда и,  если  бы  она  осталась  дома,
произошло, бы то же самое, ибо она  уже  и  раньше  чувствовала  временами
некоторое недомогание.
   Лидгейт сказал лишь: "Бедняжка моя, бедняжка!",  но  в  душе  ужаснулся
поразительному упорству этого  кроткого  существа.  С  изумлением  он  все
сильнее ощущал свою полнейшую беспомощность. Вопреки ожиданиям,  Розамонда
не только не преклонялась перед его образованностью и умом,  она  попросту
отмахивалась от них при решении  всех  практических  вопросов.  Прежде  он
полагал,  что  ум  Розамонды,  как  и  всякой   женщины,   проявляется   в
восприимчивости и отзывчивости. Сейчас он начал понимать, что представляет
собой ее  ум,  в  какую  форму  он  себя  облекает,  ограждая  собственную
независимость. Розамонда удивительно быстро  умела  обнаружить  причины  и
следствия, когда дело касалось ее интересов: она сразу  поняла,  насколько
Лидгейт выше всех в Мидлмарче, а воображение  ей  подсказало,  что  талант
позволит ему продвинуться по общественной  лестнице  намного  дальше;  но,
мечтая об этом продвижении, Розамонда придавала врачебной  деятельности  и
научным исследованиям мужа не больше значения, чем  если  бы  он  случайно
изобрел какую-то дурно пахнущую мазь. Во всем, что не касалось этой  мази,
о которой Розамонда не желала ничего знать, она, разумеется,  предпочитала
полагаться не на мнение мужа, а на свое.  Любовь  к  мужу  не  сделала  ее
уступчивой. Лидгейт с изумлением обнаружил это при бесчисленных размолвках
по пустячным поводам, а теперь убедился,  что  и  в  серьезных  делах  она
желает поступать по-своему. В ее любви он  не  сомневался,  и  у  него  не
возникало опасений, что Розамонда может к нему перемениться. Так же твердо
был  он  убежден  в  неизменности  собственных  чувств,   мирился   с   ее
строптивостью, но -  увы!  -  он  ощущал  с  тревогой,  что  в  его  жизни
появляется нечто новое, столь же губительное для него, как  сток  нечистот
для существа, привыкшего дышать,  плескаться  и  гоняться  за  серебристой
добычей в чистейших водах.
   А Розамонда вскоре стала выглядеть еще милей, сидя за рабочим  столиком
или катаясь в отцовском фаэтоне, и уже подумывала о поездке в  Куоллингем.
Она знала, что украсит тамошнюю  гостиную  гораздо  лучше,  чем  хозяйские
дочки, и, уповая на вкус джентльменов, опрометчиво упускала из  виду,  что
леди едва ли стремятся уступить ей пальму первенства.
   Лидгейт, перестав тревожиться о жене, впал  в  угрюмость  -  это  слово
возникало в мыслях у Розамонды каждый раз, когда он думал о чем-то  к  ней
не относящемся, озабоченно хмурился и  раздражался  по  любому  ничтожному
поводу. В действительности  его  "угрюмость",  словно  стрелка  барометра,
свидетельствовала о  том,  что  он  огорчен  и  встревожен.  Об  одном  из
обстоятельств,  порождавших  его  тревогу,   он   из   ложно   понимаемого
благородства не упоминал при Розамонде, опасаясь, что это  дурно  повлияет
на ее настроение и здоровье. Они оба совсем не  умели  читать  мысли  друг
друга, что случается даже с людьми, постоянно  думающими  один  о  другом.
Лидгейту казалось, что из любви к Розамонде он постоянно приносит в жертву
свой труд и самые заветные надежды;  он  терпеливо  сносил  ее  прихоти  и
капризы, главное же - не выказывая обиды,  сносил  все  более  откровенное
безразличие  к  его  научным  изысканиям,  которым  сам  он  предавался  с
бескорыстным  и  горячим  энтузиазмом,  долженствующим,  по  его   мнению,
вызывать почтительное восхищение  идеальной  жены.  Но  невзирая  на  свою
сдержанность, Лидгейт все же испытывал недовольство собой и  -  признаемся
честно - не без оснований. Ведь бесспорно, что, не будь мы столь  мелочны,
обстоятельства  не  имели  бы  над  нами  такой  власти,   а   это   самое
огорчительное во всех неурядицах, включая  супружеские.  Лидгейт  понимал,
что, уступая Розамонде, он  сплошь  и  рядом  просто  проявляет  слабость,
предательскую нерешительность, поддавшись которым может охладеть ко всему,
не связанному с обыденной стороной жизни. Он бы  не  чувствовал  себя  так
унизительно, если бы  его  сломила  серьезная  беда,  тяжкое  горе,  а  не
постоянно гложущая мелкая забота из числа тех, что выставляют в комическом
свете самые возвышенные усилия.
   Вот  эту-то  заботу  он  до  сих  пор  старался  скрыть  от  Розамонды,
удивляясь, как она  сама  не  догадается  о  его  затруднениях.  Печальные
обстоятельства были слишком очевидны, и даже сторонние  наблюдатели  давно
сделали вывод, что доктор Лидгейт запутался в  долгах.  Его  не  оставляла
мысль, что с каждым днем он все глубже  погружается  в  болото,  прикрытое
заманчивым ковром цветов и муравы. Поразительно, как быстро  увязаешь  там
по шею и, как бы величественны ни были прежде твои замыслы, думаешь лишь о
том, как выбраться из трясины.
   Полтора года назад Лидгейт был беден, но не тревожился о том, у кого бы
раздобыть мизерную сумму, и презирал снедаемых подобными  заботами  людей.
Сейчас ему не просто не хватало денег - он очутился в тягостном  положении
человека, накупившего множество ненужных ему вещей, за  которые  он  не  в
состоянии расплатиться,  в  то  время  как  кредиторы  настойчиво  требуют
платежа.
   Как  это  получилось,  понять  легко,  даже  не   зная   арифметики   и
прейскурантов. Когда человек, вступая в брак,  обнаруживает,  что  покупка
мебели и прочие траты на обзаведение превышают на  четыреста  или  пятьсот
фунтов его наличный капитал; когда к концу года оказывается,  что  расходы
на домашнее хозяйство, лошадей et caeteras [и так далее  (лат.)]  достигли
чуть ли не тысячи, в то время как  доход  от  практики,  который,  по  его
расчетам, должен был равняться восьми сотням  в  год,  усох  до  пятисот",
причем большая часть пациентов с ним до сих пор не расплатилась,  он,  как
это ни прискорбно, неизбежно делается должником.  В  ту  пору  жили  менее
расточительно, чем в наше время, а в провинции вообще довольно скромно, но
если у врача, который недавно купил практику, почитает необходимым держать
двух лошадей, не скупится на стол и к тому же выплачивает страховые взносы
и снимает за высокую цену дом и сад, сумма расходов вдвое  превысит  сумму
доходов,  это  ничуть  не  удивит  того,  кто  снизойдет  до  рассмотрения
названных  обстоятельств.  Розамонда,  выросшая  в  даме,  где  все   было
поставлено  на  широкую  ногу,  полагала,  что  хорошая   хозяйка   должна
заказывать только самое лучшее - иначе неудобно. Лидгейт тоже считал,  что
"если уж делать, то делать как следует", другого образа действий  он  себе
не представлял. Если бы каждая хозяйственная  трата  обсуждалась  заранее,
он, вероятно, говорил бы по поводу любой из них: "да что там, пустяки!", а
если бы ему предложили  проявить  бережливость  в  каком-нибудь  отдельном
случае, скажем, заменить дорогую рыбу более  дешевой,  он  назвал  бы  это
мелочной, грошовой экономией. Розамонда охотно приглашала гостей не только
во время визита капитана  Лидгейта,  и  муж  не  возражал,  хотя  они  ему
надоедали. Он считал, что врачу полагается держать открытый дом и при этом
не скаредничать. Правда, самому  ему  нередко  приходилось  посещать  дома
бедняков, где он  назначал  больным  диету,  сообразуясь  с  их  скромными
средствами. Но, бог ты мой! Что  же  тут  удивительного?  Разве,  наблюдая
уклад жизни окружающих нас людей, мы когда-нибудь сравниваем его со своим?
Расточительность - так же как  заблуждения  и  невзрачность  -  измеряется
иными мерками, когда речь идет о нас самих, и мы оцениваем ее, памятуя  об
огромной разнице  между  нашей  собственной  персоной  и  прочими  людьми.
Лидгейт  думал,  что  он  равнодушен  к  одежде,  и  презирал  склонных  к
щегольству мужчин. Обширность  собственного  гардероба  нисколько  его  не
смущала: костюмы ведь заказывают целыми дюжинами,  как  же  еще?  Не  надо
забывать, что до сих пор он был свободен от долгов и  руководствовался  не
рассуждениями, а привычкой. Но этой свободе пришел конец.
   Кабала была особенно невыносимой оттого, что он познал ее впервые.  Его
возмутило, его потрясло, что обстоятельства,  настолько  чуждые  всем  его
целям, никоим образом не связанные с тем, что его занимало,  застигли  его
врасплох и всецело себе подчинили. А ведь в том положении,  в  котором  он
очутился, сумма долга непременно возрастет.  Двое  поставщиков  мебели  из
Брассинга, чьи счета он  не  оплатил  перед  женитьбой  и  расплатиться  с
которыми потом ему помешали непредвиденные  текущие  расходы,  то  и  дело
напоминали о себе, присылая неприятные  письма.  Труднее,  чем  кому-либо,
было  смириться  с  этим  Лидгейту,  непомерно  гордому  и  не   любившему
одалживаться и просить. Ему казалось унизительным рассчитывать  на  помощь
мистера Винси, и даже если бы ему не намекали разными способами, что  дела
тестя не  процветают  и  от  него  не  следует  ждать  поддержки,  Лидгейт
обратился бы к нему только в случае крайней нужды. Иные  охотно  возлагают
надежды на отзывчивость родственников; Лидгейту никогда  не  приходило  на
ум, что он будет вынужден к  ним  обратиться,  -  он  еще  не  раздумывал,
приятно ли просить взаймы. Сейчас, когда у него возникла  такая  идея,  он
понял, что предпочтет вынести все что угодно, только не это.  А  денег  не
было, и надежды получить их - тоже, врачебная же практика  не  становилась
доходнее,
   Стоит ли удивляться,  что  Лидгейту  не  удавалось  скрыть  тревогу,  и
теперь, когда Розамонда полностью оправилась, он подумывал  о  том,  чтобы
посвятить в свои затруднения жену. Новое отношение  к  счетам  поставщиков
заставило его на многое взглянуть по-новому: он по-новому теперь  судил  о
том, без  чего  невозможно  обойтись,  а  без  чего  возможно,  и  осознал
необходимость перемен. Да, но как их осуществить без согласия Розамонды? В
скором времени ему представилась возможность сообщить жене об их плачевных
обстоятельствах.
   Секретным образом наведя справки, какое обеспечение  может  представить
находящийся в его положении человек, Лидгейт выяснил, что  он  располагает
вполне  надежным  обеспечением,  и  предложил  его  одному   из   наименее
настойчивых своих кредиторов, мистеру  Дувру,  серебряных  дел  мастеру  и
ювелиру, согласившемуся также переписать на себя счет  от  обойщика  и  на
определенный   срок   удовольствоваться   получением   процентов.    Таким
обеспечением послужила закладная на мебель, и, заполучив ее,  кредитор  на
время успокоился, поскольку его счет не превышал четырехсот фунтов; к тому
же мистер Дувр собирался еще уменьшить его, приняв от доктора назад  часть
столового  серебра  и  любых  других  предметов,   не   попортившихся   от
употребления. Под "любыми другими  предметами"  деликатно  подразумевались
драгоценности, а говоря еще точнее - лиловые аметисты, купленные Лидгейтом
за тридцать фунтов в качестве свадебного подарка.
   Не все, вероятно, сойдутся во мнениях по поводу подобного подарка: иные
сочтут его галантным  знаком  внимания,  вполне  естественным  для  такого
джентльмена, как Лидгейт, а в  последующих  неурядицах  обвинят  скаредную
ограниченность  провинциальной  жизни,  крайне  неудобную  для  тех,   чье
состояние несоразмерно вкусам, попеняют  также  Лидгейту  за  смехотворную
щепетильность, помешавшую ему обратиться за помощью к родне.
   Как бы там ни было, этот вопрос не показался ему важным в то прекрасное
утро, когда  он  отправился  к  мистеру  Дувру  окончательно  договориться
относительно   заказа   на   столовое   серебро;   рядом   с    остальными
драгоценностями, стоящими огромных денег, еще один  заказ,  добавляемый  к
многим другим, сумма которых не  подсчитана  точно,  всего  лишь  тридцать
фунтов за убор, словно созданный, чтобы украсить плечи и шею Розамонды, не
выглядел излишним расточительством, тем более что за  него  не  надо  было
платить наличными. Но оказавшись в  критических  обстоятельствах,  Лидгейт
невольно подумывал, что аметистам неплохо бы возвратиться в лавку  мистера
Дувра, хотя не представлял себе, как предложить такое Розамонде. Наученный
опытом, он мог предугадать  последствия  беседы  с  Розамондой  и  заранее
готовился (отчасти,  а  отнюдь  не  в  полной  мере)  проявить  твердость,
подобную  той,  какой  он   вооружался   при   проведении   экспериментов.
Возвращаясь верхом из Брассинга,  он  собирался  с  духом  перед  нелегким
объяснением с женой.
   Домой он добрался к вечеру. Он чувствовал  себя  глубоко  несчастным  -
этот сильный, одаренный двадцатидевятилетний человек. Он не твердил  себе,
что совершил ужасную ошибку, но сознание ошибки не  отпускало  его  ни  на
миг, как застарелая болезнь,  омрачая  любую  надежду,  замораживая  любую
мысль. Подходя к гостиной, он услышал пение и звуки фортепьяно.
   Разумеется, у них сидел Ладислав. Прошло несколько недель  с  тех  пор,
как он простился с Доротеей, но он  все  еще  оставался  в  Мидлмарче,  на
прежнем посту. Лидгейт вообще не возражал против его  визитов,  но  именно
сейчас его раздражило  присутствие  постороннего.  Когда  он  показался  в
дверях, Уилл и Розамонда взглянули в его сторону, но продолжили  дуэт,  не
считая нужным прерывать  пение  из-за  его  прихода.  Измученный  Лидгейт,
вошедший в дом с сознанием, что ему предстоят еще  и  новые  тяготы  после
тяжелого дня, не испытал умиления при виде разливающегося  трелями  дуэта.
Его бледное лицо нахмурилось, и, молча пройдя через комнату, он  рухнул  в
кресло.
   Они допели оставшиеся три такта и повернулись к нему.
   -  Как  поживаете,  Лидгейт?  -  спросил  Уилл,  направляясь   к   нему
поздороваться.
   Лидгейт пожал Уиллу руку, но не счел нужным отвечать.
   -  Ты  пообедал,  Тертий?  Я  ждала  тебя  гораздо  раньше,  -  сказала
Розамонда, уже заметившая, что м