Когда Фред убедился, что держит пять бумажек  всего
лишь по двадцать фунтов, он испытал жгучее разочарование, и  знакомство  с
университетскими науками ему ничуть не помогло. Тем не менее, пока  краска
на его лице быстро сменялась бледностью, он сказал:
   - Вы очень щедры, сэр!
   - Еще бы! - ответил мистер Фезерстоун и,  заперев  шкатулку,  снова  ее
спрятал, затем неторопливо снял очки и лишь тогда,  словно  поразмыслив  и
окончательно убедившись в правоте своих слов, повторил: - Еще бы не щедр!
   - Поверьте, сэр, я очень вам благодарен, - сказал  Фред,  уже  успевший
обрести обычный веселый вид.
   - Ты и  должен  быть  благодарен.  Хочешь  щеголять,  а,  кроме  Питера
Фезерстоуна, тебе  рассчитывать-то  и  не  на  кого.  -  И  глаза  старика
заблестели от двойного удовольствия - при мысли, что этот  ловкий  молодой
человек полагается на него и  что  в  таком  случае  этот  ловкий  молодой
человек довольно-таки глуп.
   - Да, конечно. Нельзя сказать, чтобы я родился  в  сорочке.  Мало  кому
приходилось так себя ограничивать, как мне, - сказал Фред, немножко дивясь
собственной добродетели, выдержавшей столь тяжкие испытания. - Не  слишком
приятно ездить на гунтере с запалом и смотреть,  как  люди,  которые  куда
меньше тебя понимают в лошадях, выбрасывают огромные  деньги  за  негодных
кляч.
   - Ну, вот теперь можешь  купить  себе  хорошего  гунтера.  Восьмидесяти
фунтов на это хватит, я думаю. И у  тебя  останется  еще  двадцать,  чтобы
выкарабкаться  из  какой-нибудь  проделки,  -  сказал  мистер  Фезерстоун,
посмеиваясь.
   - Вы очень добры, сэр, - произнес Фред, полностью отдавая себе отчет  в
том, насколько мало эти слова соответствуют его подлинным чувствам.
   - Да уж, этот дядюшка будет получше твоего хваленого дяди Булстрода. От
его махинаций тебе наверняка мало что перепадает.  А  он  крепко  привязал
твоего папашу за ножку, как я слышал, э?
   - Отец никогда со мной о своих делах не разговаривает, сэр.
   - Вот это с его стороны умно. Только людям  все  равно  кое-что  о  них
известно, как он там ни держит язык за зубами. После  него  ты  мало  чего
получишь, да и умрет он без завещания. Такой уж он человек, и  пусть  они,
коли им нравится, выбирают его мэром Мидлмарча. Завещания он не напишет, а
тебе все равно мало что достанется, хоть ты и старший сын.
   Фред подумал, что мистер Фезерстоун никогда не был  столь  невыносимым.
Правда, он никогда еще не дарил ему сразу столько денег.
   - А письмо мистера Булстрода, сэр, сжечь его? - спросил Фред, вставая с
письмом в руке.
   - Жги себе на здоровье. Мне за него денег не получать.
   Фред отнес письмо к  камину  и  с  большим  наслаждением  проткнул  его
кочергой. Ему не терпелось уйти, но сделать это, едва спрятав деньги, было
неловко - и не только перед мистером Фезерстоуном, но и перед самим собой.
Однако тут в спальню вошел управляющий, чтобы доложить хозяину,  как  идут
дела на ферме, и Фред,  к  невыразимому  его  облегчению,  был  отослан  с
распоряжением приехать опять, да не откладывая.
   Ему не терпелось не только расстаться с дядей, но  и  поскорее  увидеть
Мэри Гарт. На этот раз он нашел ее  в  гостиной  -  она  сидела  на  своем
обычном месте у камина с шитьем в руках. На столике  рядом  с  ней  лежала
открытая книга. Глаза Мэри были уже не такими красными, и к ней  вернулось
ее обычное самообладание.
   - Я нужна наверху? - спросила она, привстав со стула.
   - Нет. Меня отпустили, потому что пришел Симмонс.
   Мэри села и наклонилась над шитьем. Она, несомненно, держалась с Фредом
равнодушнее обычного, но ведь она не знала, как охотно он встал бы  на  ее
защиту, когда дядя ей выговаривал.
   - Можно мне посидеть немножко с вами, Мэри, или вам будет скучно?
   - Садитесь, прошу вас, - сказала Мэри. - Надоесть так, как мистер  Джон
Уол, вы все-таки не способны, а он был вчера тут и сел, не  спросив  моего
разрешения.
   - Бедняга! По-моему, он в вас влюблен.
   - Я этого не замечаю. И все-таки как ужасно, что девушка не может  быть
просто благодарна человеку за его доброту,  -  обязательно  надо  считать,
будто она в него влюблена либо он в нее. И уж я-то, кажется, могла бы быть
от этого избавлена. У меня нет  никаких  оснований  тщеславно  воображать,
будто всякий, кто перемолвится со мной двумя-тремя словами,  непременно  в
меня влюблен.
   Мэри не собиралась выдавать своих чувств, но под конец этой тирады в ее
голосе прозвучало раздражение.
   - Черт бы побрал Джона Уола! Я не хотел вас рассердить. Откуда мне было
знать, что у вас есть причины  быть  ему  благодарной?  Я  забыл,  что  вы
считаете великой услугой, если кто-нибудь задует за вас свечку. - У  Фреда
была своя гордость, и он не собирался показывать, что знает,  почему  Мэри
вдруг вспылила.
   - Я вовсе не сержусь! То есть сержусь, но на то, как устроен  мир.  Да,
мне нравится, когда со мной говорят не как  с  пустоголовой  дурочкой.  Я,
право же, думаю, что способна понять куда  больше  того,  о  чем  со  мной
считают  возможным  болтать  молодые   джентльмены,   даже   учившиеся   в
университете. - Мэри уже взяла себя в руки,  и  в  ее  голосе  звучал  еле
сдерживаемый смех, отчего он стал очень приятным.
   - Смейтесь надо мной сколько хотите, - сказал Фред. - Когда вы вошли  в
спальню, у вас был такой грустный вид! Это  невыносимо  -  что  вы  должны
оставаться тут и терпеть постоянные упреки.
   - Ну, у меня не такая уж  трудная  жизнь  -  относительно,  конечно.  Я
пробовала стать учительницей, но ничего не  получилось:  я  слишком  люблю
думать по-своему. Уж лучше терпеть самую страшную нужду, чем притворяться,
будто ты делаешь то, за что тебе платят, и не делать этого как следует.  А
тут я все делаю не хуже кого угодно,  а  может  быть,  и  лучше  многих  -
например, Рози. Хотя она как раз такая красавица, какие в сказках  томятся
в плену у людоеда.
   - Это  Рози-то!  -  воскликнул  Фред  тоном,  исполненным  глубочайшего
родственного скептицизма.
   - Послушайте, Фред, - выразительно сказала Мэри, - не  вам  быть  таким
взыскательным.
   - Вы подразумеваете что-то конкретное... вот сейчас?
   - Нет. Только общее... как всегда.
   - А, что я лентяй и мот. Ну, а что мне делать, если я  не  создан  быть
бедняком? Родись я богатым, то был бы не так уж плох.
   - Вы бы исполнили свой долг на том жизненном пути, какой господь вам не
даровал, - сказала Мэри, рассмеявшись.
   - Ну, я бы не мог исполнять  свой  долг,  стань  я  священником,  -  не
больше, чем вы, будь вы гувернанткой.  Вы  могли  бы  посочувствовать  мне
по-товарищески, Мэри.
   - Я никогда не говорила, что вам следует стать  священником.  Но  можно
найти себе другое занятие. По-моему, тот, кто неспособен выбрать для  себя
что-то и добиваться успеха на избранном поприще, просто жалок.
   - Ну, и я мог бы найти, если бы... - Фред умолк и, встав, оперся локтем
о каминную полку.
   - Если бы были уверены, что не унаследуете значительного состояния?
   - Я этого не говорил. Вы хотите со мной поссориться. И  очень  плохо  с
вашей стороны верить тому, что на меня наговаривают.
   - Ну как я могу с вами поссориться? Это значило бы поссориться со всеми
моими новыми книгами, - сказала Мэри, беря томик, лежавший на столе. - Как
бы плохо вы ни вели себя с другими, ко мне вы очень добры.
   - Потому что вы мне нравитесь больше всех. Но  вы  меня  презираете,  я
знаю.
   - Да, немножечко, - кивнув, сказала Мэри и улыбнулась.
   - Чтобы вам понравиться, надо быть семи пядей во лбу.
   - Пожалуй. - Мэри быстро делала стежок за стежком, по-видимому чувствуя
себя хозяйкой положения. А Фред испытывал то, что обычно испытывают  люди,
когда разговор идет не так, как им хотелось бы, и с каждой новой  попыткой
выбраться из трясины неловкости они только больше в ней увязают.
   - Наверное, женщина вообще не способна полюбить мужчину, если знает его
давно... с тех пор как себя помнит. У  мужчин  это  как  раз  наоборот.  А
девушки всегда влюбляются в тех, кого видят в первый раз.
   - Погодите, - сказала Мэри, и уголки ее рта  шаловливо  вздернулись.  -
Дайте-ка припомнить, что говорит мой  опыт.  Джульетта...  она  как  будто
подтверждает ваши слова. Но вот Офелия, вероятно, была знакома с  Гамлетом
довольно давно, а Бренда Тройл знала Мордаунта Мертона с самого детства  -
впрочем, он, кажется, был во всех отношениях примерным молодым  человеком.
Минна же без памяти полюбила Кливленда, едва его увидев. Уэверли был новым
знакомым Флоры Мак-Айвор - впрочем, она  в  него  не  влюбилась.  Да,  еще
Оливия и Софья Примроуз, а также  Коринна  (*46)  -  они,  можно  сказать,
полюбили с первого взгляда. Нет, на основании моего опыта нельзя прийти ни
к какому выводу.
   Мэри бросила на своего собеседника лукавый взгляд, и Фред  обрадовался,
хотя глаза ее были всего лишь словно два чистых окна, за которыми смеялась
Наблюдательность. Он по натуре был мягок и привязчив, и, по мере того  как
он рос, из мальчика становясь мужчиной,  росла  и  его  любовь  к  подруге
детских игр -  росла,  вопреки  аристократическим  взглядам  на  доходы  и
положение в свете, почерпнутые в университете вместе с науками.
   - Когда человека не любят, какой толк говорить ему, что он мог бы стать
лучше... мог бы сделать что угодно... Вот если бы он был уверен,  что  его
за это полюбят...
   - Да, конечно, говорить, что он "мог бы", никакого толку нет.  Мог  бы,
стал бы, захотел бы - какие пустые и жалкие слова.
   - По-моему, человек может стать по-настоящему хорошим, только если  его
полюбят.
   - А мне кажется, ждать любви он имеет право, только став хорошим.
   - Вы сами знаете, Мэри, что в жизни так не бывает.  Женщины  влюбляются
не за это.
   - Может быть. Но женщина никогда не считает плохим того, кого любит.
   - А все-таки называть меня плохим несправедливо.
   - Я о вас ни слова не говорила.
   - Из меня не выйдет никакого толку,  Мэри,  если  вы  не  скажете,  что
любите меня, не обещаете, что выйдете за меня замуж...  то  есть  когда  я
получу возможность жениться.
   - Если бы я вас и любила, замуж за вас я бы не пошла.  И  уж,  конечно,
обещать вам я ничего не стану.
   - По-моему, это очень дурно с вашей стороны, Мэри. Если вы меня любите,
вы должны дать мне обещание выйти за меня.
   - А мне, напротив, кажется, что дурно с моей стороны было бы  выйти  за
вас, даже если бы я вас любила.
   - То есть сейчас, когда у меня нет средств, чтобы содержать семью.  Так
это само собой разумеется. Но мне только двадцать три года.
   - Последнее безусловно поправимо. Но я не так уверена, что вы  способны
исправиться и в других отношениях. Мой отец говорит,  что  бездельникам  и
жить незачем, а уж жениться и подавно.
   - Так что же мне - застрелиться?
   - Зачем же? По-моему, вам проще будет сдать экзамен.  Мистер  Фербратер
говорил, что он до неприличия легок.
   - Очень мило! Ему-то все легко. Хотя тут вовсе ума и  не  требуется.  Я
вдесятеро умнее многих, кто его благополучно сдал.
   - Подумать только! - сказала Мэри, не удержавшись от сарказма.  -  Вот,
значит, откуда берутся младшие священники вроде мистера Кроуза.  Разделите
ваш ум на десятерых, и  результат  -  подумать  только!  -  сразу  получит
степень. Но из этого следует лишь, что вы вдесятеро ленивее всех прочих.
   - Ну, предположим,  я  сдам,  но  вы  же  не  захотите,  чтобы  я  стал
приходским священником?
   - Вопрос не в том, чего хочу или не хочу я. У вас ведь есть совесть,  я
полагаю. А! Вон мистер Лидгейт. Надо пойти предупредить дядю.
   - Мэри! - воскликнул Фред, беря ее за руку, когда она встала. - Если вы
не дадите мне никакой надежды, я стану не лучше, а хуже.
   - Никакой надежды я вам не дам, - ответила  Мэри,  краснея.  -  Это  не
понравилось бы вашим близким, да и моим тоже. Я уроню себя в глазах  отца,
если приму предложение человека, который берет деньги в долг  и  не  хочет
работать.
   Фред обиженно отпустил ее руку. Мэри направилась  к  дверям,  но  вдруг
обернулась и сказала:
   - Фред вы всегда были очень добры ко мне, очень внимательны,  и  я  вам
очень благодарна. Но больше не говорите со мной на эту тему.
   - Хорошо - угрюмо ответил Фред, беря  шляпу  и  хлыст  Его  лицо  пошло
бледно-розовыми и белыми пятнами Подобно многим провалившимся на  экзамене
молодым бездельникам, он был по уши влюблен... в  некрасивую  девушку  без
состояния! Однако намеки мистера Фезерстоуна на то, как  он,  по-видимому,
решил распорядиться своей землей, и неколебимое убеждение что Мэри, что бы
она ни говорила, на самом деле его любит, помогли Фреду не впасть в полное
отчаяние.
   Вернувшись домой, он  вручил  четыре  банкноты  матери  на  сохранение,
объяснив:
   - Я не хочу тратить эти деньги, маменька. Они мне нужны, чтобы  вернуть
долг. А потому получше спрячьте их от меня.
   - Ах, милый мой мальчик! - сказала миссис Винси. Она  обожала  старшего
сына и младшую дочь (шестилетнюю девочку) которые, по  мнению  всех,  были
наименее примерными из ее детей. Однако пристрастность материнского сердца
вовсе не всегда оказывается обманутой. В любом случае мать лучше  кого  бы
то ни было может судить, насколько нежен и привязчив ее ребенок.  А  Фред,
бесспорно очень любил свою мать. И возможно, желание принять  меры,  чтобы
не растранжирить сто фунтов, внушила ему любовь к  еще  одной  женщине:  у
кредитора, которому он  должен  был  сто  шестьдесят  фунтов,  было  очень
весомое обеспечение - вексель, подписанный отцом Мэри.



15

                                               Всех волшебниц прежних дней
                                               Ты расторг оковы,
                                               Так какой в душе твоей
                                               Вспыхнул пламень новый?

                                               Я в красавицу влюблен.
                                               Путь к ней мне неведом.
                                               Тут я зовом ободрен,
                                               Там чуть видным следом.

                                               И мне явится она
                                               В золоте восхода.
                                               Вечной юности полна -
                                               Дивная Природа.

   Великий историк, как он  предпочитал  себя  называть,  имевший  счастье
умереть сто двадцать лет тому назад и занять свое  место  среди  колоссов,
между гигантскими  ногами  которых  свободно  проходим  мы,  живущие  ныне
лилипуты,  особенно   славен   своими   неподражаемыми   отступлениями   и
обращениями к читателю, наиболее блистательными в начальных главах каждого
из томов его истории, когда он словно усаживается в кресло на  просцениуме
и беседует с нами, чаруя сочностью и легкостью своего изумительного языка.
Однако Филдинг жил в век, когда дни  были  длиннее  (ведь  время,  подобно
деньгам,  измеряется   нашими   нуждами),   летние   полуденные   часы   -
продолжительнее, а в зимние  вечера  маятник  постукивал  медленнее.  Нам,
поздним историкам, не следует брать в пример его неторопливость, а если мы
и попробуем, речь наша, наверное, окажется сбивчивой и  невнятной,  словно
мы произносим ее со складного стула перед клеткой с попугаями. У меня,  во
всяком случае, достаточно забот с тем, чтобы распутывать  нити  нескольких
человеческих судеб, смотреть, как они свиты и переплетены между  собой,  и
мне приходится направлять свет своей лампы только на  эту  паутину,  а  не
рассеивать его по соблазнительным просторам того, что зовется вселенной.
   Теперь же мне предстоит познакомить  с  доктором  Лидгейтом  тех,  кому
интересен этот новый обитатель Мидлмарча, - и познакомить  гораздо  ближе,
чем успели  его  узнать  тамошние  жители,  даже  видевшиеся  с  ним  чаще
остальных. Ведь человек может вызывать похвалы,  восхищение,  зависть  или
насмешки, рассматриваться как полезное орудие,  зажечь  любовь  в  чьем-то
сердце или хотя бы быть намеченным в мужья и  в  то  же  время  оставаться
непонятным и, в сущности, никому не известным - всего  лишь  совокупностью
внешних признаков, которые его ближние толкуют вкривь и вкось. Однако,  по
общему мнению, Лидгейт не походил на простого провинциального лекаря, а  в
те дни подобное мнение в Мидлмарче означало,  что  от  него  ждут  чего-то
незаурядного. Ибо домашний врач каждой семьи был  на  редкость  искусен  и
замечательно умел  управлять  ходом  самых  капризных  и  тяжких  недугов.
Искусность  его  подтверждалась   неопровержимым   свидетельством   самого
высокого порядка - интуитивным убеждением его пациенток, оспорить  которое
было  невозможно,  хотя  порой  одна  интуиция  приходила  в  непримиримое
столкновение с другой: дама, узревшая медицинскую истину  в  Ренче  и  его
"укрепляющем лечении", считала Толлера и "ослабляющую систему" медицинской
анафемой. Ибо героические времена пластырей и отворения жил тогда  еще  не
совсем окончились, а тем более времена крутых мер, когда болезнь  получала
какое-нибудь скверное наименование и лечилась соответствующим образом  без
сомнений и проволочек, - словно бы это был мятеж и усмирять его полагалось
не холостыми патронами, а  сразу  обильным  кровопусканием.  Укрепители  и
ослабители все были, по мнению кого-то, "искусными  врачами",  а  большего
ведь нельзя сказать даже про самого  талантливого  человека  -  во  всяком
случае, если он еще жив. Никто, разумеется,  не  воображал,  будто  мистер
Лидгейт знает не меньше доктора  Спрэга  или  доктора  Минчина,  тех  двух
единственных целителей, которые были способны посулить надежду и в  крайне
опасных случаях, когда самая малая надежда стоила гинею. И  все  же  общее
мнение  считало  Лидгейта  незаурядным   по   сравнению   с   большинством
мидлмарчских врачей. Да так оно и было. В двадцать семь  лет  многие  люди
еще остаются незаурядными; в этом возрасте они  еще  надеются  на  великие
свершения, решительно избегают компромиссов, верят, что Маммона никогда не
взнуздает и не оседлает их, а наоборот - если уж им придется иметь дело  с
Маммоной - покорно повлечет их триумфальную колесницу.
   Он остался сиротой в тот же самый год, когда окончил  школу.  Его  отец
был военным и почти не обеспечил детей, а  потому,  когда  Тертий  выразил
желание заняться медициной,  опекуны  сочли  возможным  исполнить  просьбу
юноши и, вместо того чтобы возражать  против  такого  поношения  фамильной
чести, устроили его учеником к деревенскому доктору. Он принадлежал к  тем
редким людям, которые еще в детстве находят свое призвание и выбирают себе
профессию потому, что она нравится им, а не потому, что тем же  занимались
их отец и дед. Почти все мы, кого влечет то или  иное  поприще,  храним  в
памяти тот утренний или вечерний час, когда мы влезли  на  табурет,  чтобы
достать с полки прежде не  читанный  том,  или  с  открытым  ртом  слушали
рассказы нового собеседника, или за неимением книг просто  начали  внимать
внутреннему голосу, - короче говоря, тот час,  с  которого  началась  наша
любовь  к  своему  призванию.  Так  произошло  и  с  Лидгейтом.   Он   был
любознательным мальчуганом - устав играть, он устраивался в уголке и через
пять минут с головой уходил в книгу, которая первой попалась ему под руку.
Если это оказывались "Путешествия Гулливера" или "Расселас"  (*48)  -  тем
лучше, но неплохи были и "Словарь" Бейли, и Библия с апокрифами. Когда  он
не скакал на своем пони, не бегал,  не  охотился  и  не  слушал  разговоры
взрослых, он читал. Таков он был в десять лет. Он тогда  прочел  "Золотой,
или Приключения Гинеи" - книгу, не похожую ни на молоко для младенцев,  ни
на разведенный водой мел, который выдают за молоко, и в  нем  уже  созрело
убеждение, что книги - чушь, а жизнь глупа. Занятия в школе  не  заставили
его переменить мнение - хотя он "показывал  успехи"  в  древних  языках  и
математике, он в них не блистал.