Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
ное внимание различным религиозным толкам...
- А, к черту религиозные толки! - вмешался мистер Фрэнк Хоули, адвокат
и секретарь городского управления, который редко посещал подобные
заседания, но на этот раз поспешно вошел в зал с хлыстом в руке. - Нам
здесь до них нет дела. Фербратер выполнял свои обязанности в больнице,
каковы бы они ни были, не получая вознаграждения, и если теперь решено
платить за них жалованье, получать его должен он. Если Фербратера
отстранят, это будет черт знает что такое.
- Мне кажется, присутствующим не следует переходить на личности, -
сказал мистер Плимдейл. - Я буду голосовать за назначение мистера Тайка,
но мне бы и в голову не пришло, если бы мистер Хекбат не намекнул на это,
что я - пресмыкающийся угодник.
- Я нигде не переходил на личности. Я совершенно ясно сказал, если мне
будет разрешено повторить или хотя бы закончить то, что я намеревался...
- А, Минчин! - воскликнул мистер Фрэнк Хоули, и все отвернулись от
мистера Хекбата, предоставляя ему скорбеть о бесполезности высоких
природных дарований в Мидлмарче. - Послушайте, доктор, вы ведь на стороне
правого дела, э?
- Надеюсь, - ответил доктор Минчин, кивая всем и пожимая кое-кому руки.
- Как бы дорого это ни обходилось моим чувствам.
- Ну, тут может быть только одно чувство: симпатия к тому, кого
вышвыривают вон, - сказал мистер Фрэнк Хоули.
- Признаюсь, я симпатизирую и другой стороне. И питаю к ней не меньшее
уважение, - ответил доктор Минчин, потирая ладони. - Я считаю мистера
Тайка превосходнейшим человеком, превосходнейшим... и не сомневаюсь, что
его кандидатура была предложена из самых безупречных побуждений. Что
касается меня, я от души желал бы отдать ему мой голос. Но я вынужден
признать, что права мистера Фербратера более весомы. Он прекрасный
человек, умелый проповедник и городской старожил.
Старый мистер Паудрелл молча обвел присутствующих грустным взглядом.
Мистер Плимдейл нервно поправил складки пышного галстука.
- Надеюсь, вы не станете утверждать, что Фербратер - образцовый
священнослужитель, - объявил, входя в зал, мистер Ларчер, владелец
извозной конторы. - Я ничего против него не имею, но, по-моему, такие
назначения налагают на нас долг по отношению к городу, не говоря уж о
более высоких предметах. На мой взгляд, для священника Фербратер
недостаточно взыскателен к себе. Я не хочу ни в чем его упрекать, но он
будет появляться в больнице настолько редко, насколько это будет зависеть
от него.
- Лучше редко, чем слишком часто, черт побери, - заявил мистер Хоули,
чья склонность к крепким выражениям была известна всем в этой части
графства. - Больным трудно выдерживать много молитв и проповедей. А
религия методистского толка скверно действует на бодрость духа и вредна
для здоровья, э? - добавил он, быстро обернувшись к четырем врачам.
Но ему никто не ответил, потому что в зал вошли еще три джентльмена и
начался обмен более или менее сердечными приветствиями. Это были
преподобный Эдвард Тизигер, священник прихода св.Петра, мистер Булстрод и
наш приятель мистер Брук из Типтона, который недавно разрешил включить
себя в число директоров, но не посещал заседаний. Однако на этот раз
Булстроду удалось его уговорить. Теперь все были в сборе, кроме Лидгейта.
Члены совета уселись, и мистер Булстрод, бледный и сдержанный, как
обычно, занял председательское место. Мистер Тизигер, умеренный
евангелист, высказал пожелание, чтобы назначение получил его друг мистер
Тайк, человек весьма усердный в вере, который служит в часовне, а потому
отдает спасению душ не так уж много времени и может без всякого ущерба
взять на себя новые обязанности. Желательно, чтобы капеллан, назначаемый в
больницу, был полон ревностного пыла, так как перед ним открываются особые
возможности духовного воздействия, и хотя решение выплачивать капеллану
жалованье следует только одобрить, необходимо бдительно следить, чтобы
должность эта не превратилась в синекуру. Мистер Тизигер держался с таким
спокойным достоинством, что несогласным оставалось только молча беситься.
Мистер Брук был убежден, что у всех в этом вопросе намерения самые
лучшие. Сам он не занимался делами старой больницы, хотя его всегда очень
интересует все, что может принести пользу Мидлмарчу, и он весьма счастлив
рассматривать вместе со здесь присутствующими джентльменами любые вопросы,
связанные с общественным благом, - "любые такие вопросы, знаете ли", -
повторил мистер Брук, по обыкновению многозначительно кивая.
- Я очень занят своими обязанностями мирового судьи и собиранием
документальных свидетельств, но я считаю, что мое время принадлежит
обществу... И, короче говоря, мои друзья убедили меня, что капеллан,
получающий жалованье... жалованье, знаете ли - это превосходно. И я
счастлив, что могу присутствовать здесь и проголосовать за назначение
мистера Тайка, который, насколько я понял, человек редких качеств,
апостолический и красноречивый, ну и так далее. И, разумеется, я не откажу
ему в моем голосе... при указанных обстоятельствах, знаете ли.
- Мне кажется, вам вдолбили только одну сторону вопроса, мистер Брук, -
сказал мистер Фрэнк Хоули, который никого не боялся и как истый тори
относился подозрительно к предвыборным маневрам кандидатов не от его
партии. - Вам, по-видимому, неизвестно, что один из достойнейших наших
священников в течение многих лет исполнял обязанности больничного
капеллана без всякого вознаграждения и что его предполагают заменить
мистером Тайком.
- Простите меня, мистер Хоули, - сказал Булстрод. - Мистер Брук был
самым подробным образом осведомлен о характере мистера Фербратера и его
положении.
- Осведомлен врагами мистера Фербратера! - воскликнул мистер Хоули.
- Надеюсь, личная неприязнь тут никакой роли не играет, - сказал мистер
Тизигер.
- А я могу поклясться в обратном, - возразил мистер Хоули.
- Господа, - негромко произнес мистер Булстрод, - суть вопроса можно
сообщить очень кратко, и если возникли сомнения, что кто-то из тех, кому
предстоит сейчас подать свой голос, не был ознакомлен с ней в достаточной
мере, я готов изложить все соображения, имеющие отношение к делу.
- Не вижу в этом смысла, - сказал мистер Хоули. - Полагаю, мы все
знаем, кому собираемся отдать свой голос. Человек, который хочет
поддержать справедливость, не ждет, чтобы его знакомили со всеми сторонами
вопроса в последнюю минуту. У меня нет лишнего времени, и я предлагаю
голосовать немедленно.
Последовал короткий, но жаркий спор, а затем каждый, написав на листке
бумаги "Тайк" или "Фербратер", опустил его в стеклянный стакан. И тут
мистер Булстрод увидел в дверях Лидгейта.
- Как вижу, голоса пока разделились поровну, - сказал мистер Булстрод
четким злым голосом и посмотрел на Лидгейта. - Остается подать решающий
голос - вам, мистер Лидгейт. Будьте так добры, возьмите листок.
- Ну, так дело решено, - сказал мистер Ренч, вставая. - Мы все знаем,
как проголосует мистер Лидгейт.
- Вы, кажется, вкладываете в свои слова какой-то особый смысл? - сказал
Лидгейт с некоторым вызовом, держа карандаш над бумагой.
- Я просто говорю, что вы проголосуете так же, как мистер Булстрод. Вы
находите это оскорбительным?
- Быть может, это кого-нибудь и оскорбляет. Но мне это не помешает
проголосовать так же, как он.
И Лидгейт написал "Тайк".
Вот так преподобный Уолтер Тайк стал капелланом старой больницы, а
Лидгейт продолжал и дальше работать с мистером Булстродом. Он искренне
считал, что Тайк, возможно, больше подходил для этой должности, но совесть
твердила ему, что если бы не кое-какие посторонние влияния, он
проголосовал бы за мистера Фербратера. А потому назначение капеллана
осталось для него болезненным воспоминанием о том, как мелочные
мидлмарчские интриги заставили его поступиться независимостью. Может ли
человек быть доволен своим решением, когда он в подобных обстоятельствах
столкнулся с подобной альтернативой? Не больше, чем он бывает доволен
шляпой, которую вынужден был выбрать из тех, какие предлагает ему мода, и
носит в лучшем случае с безразличием, видя вокруг себя людей в таких же
шляпах.
Однако мистер Фербратер держался с ним по-прежнему дружески. Характер
мытаря и грешника отнюдь не всегда далек от характера современного
фарисея, ибо мы в большинстве своем столь же мало способны замечать
недостатки своего поведения, как и недостатки наших доводов или тупость
наших шуток. Но священник св.Ботольфа ни в чем не был схож с фарисеем и,
признавая себя таким же, как все люди, поразительно от них отличался в том
отношении, что умел извинять тех, кто думал о нем не слишком лестно, и
беспристрастно судить чужие поступки, даже когда они причиняли ему вред.
- Мир меня обломал, я знаю, - сказал он как-то Лидгейту. - Но, с другой
стороны, я отнюдь не сильный человек и никогда не обрету славы. Выбор,
предложенный Геркулесу, - красивая сказка, но Продик (*65) весьма облегчил
его для героя: как будто достаточно первого благого решения. Есть ведь и
другие легенды - почему он взял в руки прялку и каким образом надел под
конец рубашку Несса. Мне кажется, одно благое решение может удержать
человека на верном пути, только если ему будут в этом способствовать
благие решения всех остальных людей.
Рассуждения мистера Фербратера не всегда укрепляли бодрость духа: он не
был фарисеем, но ему не удалось избежать той низкой оценки человеческих
возможностей, которую мы торопливо выводим из наших собственных неудач.
Лидгейт подумал, что воля мистера Фербратера до жалости слаба.
19
И видите, другая спит на ложе,
Ладонь под щеку подложив...
Данте, "Божественная комедия" ("Чистилище")
Когда Георг Четвертый еще правил в Виндзоре, когда герцог Веллингтон
был премьер-министром, а мистер Винси - мэром древней корпорации
Мидлмарча, миссис Кейсобон, урожденная Доротея Брук, отправилась в
свадебное путешествие в Рим. В те дни мир в целом знал о добре и зле на
сорок лет меньше, чем ныне. Путешественники редко хранили исчерпывающие
сведения о христианском искусстве в голове или в кармане, и даже
блистательнейший из тогдашних английских критиков (*66) принял усыпанную
цветами гробницу вознесшейся богоматери за богато украшенную вазу,
рожденную фантазией художника. Закваска романтизма, помогшего восполнить
многие тусклые пробелы любовью и знанием, еще не оживила ту эпоху и не
проникла в обычные кушанья, а только бродила в сердцах и умах неких живших
в Риме длинноволосых немецких художников, чья восторженная энергия
заражала юношей и других национальностей, которые работали или
бездельничали рядом с ними.
В одно прекрасное утро молодой человек с волосами лишь умеренно
длинными, хотя густыми и кудрявыми, однако одетый и державшийся как
англичанин, отвернулся от Бельведерского торса и залюбовался великолепным
видом гор, который открывается из полукруглого вестибюля, соседствующего с
этим ватиканским залом. Он был так поглощен созерцанием пейзажа, что
заметил появление темноглазого, чем-то взволнованного немца, только когда
тот положил ему руку на плечо и сказал с сильным акцентом:
- Быстрей туда, не то она изменит позу.
Молодой человек встрепенулся, и они оба быстро прошли мимо Мелеагра в
зал, где отдыхающая Ариадна, которую тогда называли Клеопатрой, покоится
на пьедестале во всей мраморной пышности своей красоты, и складки одеяния
облегают ее, легкие и нежные, точно цветочные лепестки. Друзья как раз
успели увидеть возле этой полулежащей фигуры еще одну - фигуру цветущей
молодой женщины, чьи формы, столь же прекрасные, как у мраморной Ариадны,
скрывало аскетически серое одеяние. Длинная накидка, завязанная у шеи,
была отброшена за локти, и красивая рука без перчатки подпирала щеку,
немного сдвинув назад белый касторовый капор, который обрамлял ее лицо и
просто уложенные темно-каштановые волосы, точно нимб. Она не глядела на
статую и, возможно, не думала о ней - ее большие глаза были мечтательно
устремлены на полоску солнечного света, пересекавшую пол. Но едва молодые
люди остановились, словно любуясь Клеопатрой, она почувствовала их
присутствие и, не взглянув на них, направилась к служанке и курьеру,
которые ждали у дверей зала.
- Ну, что ты скажешь об этом удивительном контрасте? - спросил немец,
посмотрел на приятеля, словно приглашая его восхититься, и продолжал свои
излияния, не дожидаясь ответа. - Тут лежит античная красота, даже в смерти
не сходная с трупом, но лишь замкнувшаяся в полном удовлетворении своим
чувственным совершенством. А рядом стоит красота, исполненная жизни,
таящая в груди память о долгих веках христианства. Но ей недостает одеяния
монахини. По-моему, она принадлежит к тем, кого вы называете квакерами,
хотя на моей картине я изобразил бы ее монахиней. Впрочем, она замужем - я
видел кольцо на этой удивительной руке, иначе я принял бы тощего
Geistlicher [священника (нем.)] за ее отца. Некоторое время назад я видел,
как он с ней прощался, и вдруг вот сейчас она предстала передо мной в этой
великолепной позе. Ты только подумай! Может быть, он богат и захочет
заказать ее портрет. Но что толку глядеть ей вслед - вон она, уезжает.
Давай проследим, где она живет.
- Нет-нет, - сказал его друг, сдвигая брови.
- Ты какой-то странный, Ладислав. Словно тебя что-то поразило. Ты ее
знаешь?
- Я знаю, что она жена моего кузена, - ответил Уилл Ладислав и,
сосредоточенно хмурясь, направился к дверям зала. Немец шел рядом с ним,
не спуская с него глаз.
- Как? Этот Geistlicher? Он больше похож на дядю, чем на кузена. И это
более полезное родство.
- Он мне не дядя и даже не кузен, а просто дальний родственник, -
ответил Ладислав раздраженно.
- Schon, schon [ладно, ладно (нем.)]. Ну, не огрызайся. Ты ведь не
сердишься на меня за то, что, по-моему, я еще не видывал такой идеальной
юной мадонны, как госпожа Дальняя Родственница?
- Сержусь? Вздор! Я видел ее только один раз и всего несколько минут,
когда мой родственник познакомил нас перед самым моим отъездом из Англии.
Она тогда была еще его невестой. И я не знал, что они собираются в Рим.
- Но теперь ты ведь пойдешь их повидать? Раз тебе известна их фамилия,
узнать, где они поселились, нетрудно. Заглянем в почтовую контору? И ты
поговоришь про портрет.
- Черт побери, Науман! Я еще не знаю, пойду ли я. Я не так
бесцеремонен, как ты.
- Ба! Просто ты дилетант и любитель. Будь ты художником, ты увидел бы в
госпоже Дальней Родственнице античную оболочку, одушевленную христианской
верой. Своего рода христианская Антигона (*67) - чувственная сила,
подчиняющаяся власти духа.
- И считал бы, что ее главное назначение в жизни - позировать тебе для
картины: божественное начало получило бы высшее воплощение и только что не
исчерпало бы себя на твоем холсте. Да, я дилетант - да, я не думаю, что
вся вселенная устремляется к постижению темной символики твоих картин.
- Но ведь так оно и есть, мой милый! В той мере, в какой вселенная
устремляется сквозь меня, Адольфа Наумана, это так, - ответил добродушный
художник и положил руку на плечо Ладислава, нисколько не обиженный его
неожиданной вспышкой. - Посуди сам. Мое существование подразумевает
существование всей вселенной, верно? А мое назначение - писать картины, и
как художника меня осенила идея, genialisch [гениальная (нем.)] идея
картины с твоей троюродной тетушкой или дальней прабабушкой, из чего
следует, что вселенная устремляется к этой картине посредством багра или
крючка, который есть я, - ведь верно?
- Но что, если другой крючок, который есть я, устремляется, чтобы
помешать ей? Тогда все выглядит далеко не так просто.
- Почему же? Результат борьбы будет тем же - написанная картина или
ненаписанная картина.
Уилл не мог устоять против такой невозмутимости, и туча на его лице
рассеялась в солнечном сиянии смеха.
- Так как же, друг мой, ты мне поможешь? - с надеждой в голосе спросил
Науман.
- Нет. Какой вздор, Науман! Английские дамы ведь не натурщицы, готовые
к услугам любого и каждого. К тому же ты хочешь выразить своей картиной
слишком уж многое, а напишешь просто портрет, неплохой или скверный, на
некоем фоне, который знатоки будут объяснять, хвалить или бранить, каждый
по-своему. А что такое портрет женщины? В конце-то концов ваша живопись,
ваши изобразительные искусства довольно-таки беспомощны. Они путают и
затемняют идеи, вместо того чтобы рождать их. Язык - куда более могучее
средство выражения.
- Да, для тех, кто не способен писать картины, - сказал Науман. - Тут
ты совершенно прав. Я ведь не советовал тебе заниматься живописью, друг
мой.
Добродушный художник не был лишен жала, но Ладислав не показал и вида,
что почувствовал укол. Он продолжал, словно не слыша:
- Язык создает более полный образ, который только выигрывает благодаря
некоторой неясности. В конце концов истинное зрение - внутри нас, и
живопись терзает наш взгляд вечным несовершенством. И особенно изображения
женщин. Как будто женщина - всего лишь сочетание красок! А движения, а
звук голоса? Даже дышат они по-разному и с каждым новым мгновением
становятся иными. Вот, например, женщина, которую ты только что видел, -
как ты изобразишь ее голос? А ведь голос ее даже божественнее ее лица.
- Так-так! Ты ревнуешь. Никто не смеет думать, будто он способен
написать твой идеал. Это серьезно, друг мой! Твоя двоюродная тетушка! "Der
Neffe als Onkel" ["Племянник в качестве дяди" (нем.)] в трагическом смысле
- ungeheuer! [чудовищно! (нем.)]
- Науман, мы с тобой поссоримся, если ты еще раз назовешь эту даму моей
тетушкой.
- А как я должен ее называть?
- Миссис Кейсобон.
- Отлично. Ну, а предположим, я познакомлюсь с ней вопреки тебе и
узнаю, что она желает, чтобы ее написали?
- Да, предположим! - пробормотал Уилл Ладислав презрительно, чтобы
прекратить этот разговор. Он сознавал, что сердится по совершенно
ничтожным и даже выдуманным поводам. Ну, какое ему дело до миссис
Кейсобон? И тем не менее он чувствовал, что в его отношении к ней
произошла какая-то перемена. Существуют натуры, постоянно создающие для
себя коллизии и кульминации в драмах, которые никто не собирается с ними
разыгрывать. Их горячность пропадает втуне, ибо объект ее, ничего не
подозревая, хранит полное спокойствие.
20
Ребенок брошенный, внезапно пробужден,
Глядит по сторонам, открыв в испуге глазки,
Но видит он лишь то, чего не видит он:
Ответный взор любви и ласки.
Два часа спустя Доротея сидела в задней комнате прекрасной квартиры на
Виа-Систина, служившей ей будуаром.
Мне остается с огорчением добавить, что она судорожно рыдала, ища в
слезах облегчения измученному сердцу с тем отчаянием, какому женщина,
привыкшая постоянно сдерживаться из гордости и из деликатности по
отношению к другим, порой поддается, когда уверена, что никто не нарушит
ее уединения. Мистер же Кейсобон собирался за