честь  нашего  города.   Хорошо   ли   будет,   если
впоследствии   выяснится,   что   в   Мидлмарче   находилось   драгоценное
произведение искусства и никто из нас его не заметил? Пять гиней... пять и
семь?.. пять и десять... Ну, ну, кто больше, дамы? Это истинный  алмаз,  а
"сколько алмазов чистейших" (*165), как сказал  поэт,  пошло  за  бесценок
из-за невежества покупателей, принадлежащих к тем кругам, где...  я  хотел
сказать: отсутствуют благородные чувства, но нет!  Шесть  фунтов...  шесть
гиней...  первостатейный  _Гидо_  будет  продан  за  шесть  гиней  -   это
оскорбительно для религии, дамы; может  ли  христианин  смириться  с  тем,
чтобы такой сюжет пошел по столь низкой цене... шесть фунтов...  десять...
семь...
   Цену все набавляли, не отступался и Уилл, который  помнил,  что  миссис
Булстрод очень  хочется  купить  эту  картину,  и  положил  себе  пределом
двенадцать фунтов. Впрочем, картина досталась ему всего за  десять  гиней,
после чего он пробрался к стеклянной двери и вышел. Так как ему было жарко
и хотелось пить, он решил сперва войти в шатер и попросить стакан воды.  В
шатре  не  оказалось  других  посетителей   и   Уилл   попросил   женщину,
прислуживающую там, принести ему  холодной  воды,  однако  не  успела  она
выйти, как,  к  неудовольствию  Уилла,  появился  краснолицый  незнакомец,
который таращился на него во время торгов. Уилл подумал вдруг, не  из  тех
ли он субъектов, которые присасываются к политике  подобно  паразитическим
насекомым и уже пытались  раза  два  завязать  с  ним  знакомство  на  том
основании, что слышали его речи о реформе, и в тайной надежде продать  ему
за шиллинг какой-нибудь секрет. При этой мысли вид незнакомца, распалявший
раздражение, непереносимое в такую  жару,  представился  Уиллу  еще  более
неприятным; присев на ручку садового кресла, он нарочито отвел  в  сторону
взгляд. Однако это не смутило  нашего  приятеля,  мистера  Рафлса,  всегда
готового навязать свое общество силой, если  этого  требовали  его  планы.
Сделав несколько шагов, он оказался перед Уиллом и торопливо выкрикнул:
   - Простите, мистер Ладислав, вашу матушку звали Сара Данкирк?
   Уилл вскочил, отпрянул и, нахмурившись, не без надменности сказал:
   - Да, сэр. А вам до этого какое дело?
   Характерная для Уилла манера - прямой  ответ  на  заданный  вопрос  без
мысли о последствиях. Сказать сразу: "Вам до этого какое дело?" -  значило
бы проявить уклончивость, словно он стыдится своего происхождения!
   Рафлс  держался  гораздо  миролюбивее.  Хрупкий   молодой   человек   с
девическим румянцем выглядел воинственно и, казалось,  вот-вот  готов  был
наброситься на него как тигр. При таких обстоятельствах мистеру Рафлсу уже
не представлялось приятным втягивать Уилла в разговор.
   - Я не хотел вас оскорбить, любезный сэр, я  не  хотел  оскорбить  вас!
Просто я помню вашу матушку, знавал ее еще девочкой. Сами вы больше похожи
на папеньку, сэр.  С  ним  я  тоже  имел  удовольствие  встречаться.  Ваши
родители живы, мистер Ладислав?
   - Нет! - яростно крикнул Уилл.
   - Счастлив буду оказать вам услугу,  мистер  Ладислав,  клянусь  богом,
буду счастлив! Надеюсь, нам еще предстоит встречаться.
   Слегка приподняв шляпу при последних словах, Рафлс повернулся,  брыкнул
ногой и удалился. Уилл проводил его взглядом и заметил, что незнакомец  не
возвратился в дом, а, судя по всему, направился к дороге. На  мгновенье  у
него мелькнула мысль, что он глупо поступил,  не  дав  ему  высказаться...
Хотя нет! Он при любых условиях предпочитал не черпать сведений  из  таких
источников.
   Вечером, однако, Рафлс нагнал его на улице и, то ли позабыв  нелюбезный
прием,  ранее  оказанный  ему  Уиллом,  то  ли  решив   парировать   обиду
благодушной фамильярностью, весело  его  приветствовал  и  зашагал  с  ним
рядом,  для  начала  с  похвалою  отозвавшись  о  городе  и  окрестностях.
Заподозрив, что он  пьян,  Уилл  стал  прикидывать  в  уме,  как  от  него
отделаться, но тут вдруг Рафлс сказал:
   -  Я  и  сам  жил  за  границей,  мистер  Ладислав...  повидал  свет...
изъяснялся по-иностранному. С вашим папенькой я встречался  в  Булони,  вы
поразительно похожи на него, ей-ей! рот, нос, глаза, волосы падают на  лоб
в точности как у него... этак слегка на иноземный манер, Джон Буль  (*166)
их иначе зачесывает. Но когда я виделся с вашим  отцом,  он  очень  сильно
хворал. Господи боже! Руки до того худые, прямо светятся.  Вы  тогда  были
еще малюткой. Он выздоровел?
   - Нет, - отрывисто сказал Уилл.
   - О! Вот как. Я часто думал, что-то сталось с  вашей  матушкой?  Совсем
молоденькой она бежала из  дому,  гордая  была  девица  и  прехорошенькая,
ей-ей! Я-то знаю, почему она сбежала, - сказал Рафлс и, искоса взглянув на
собеседника, лукаво ему подмигнул.
   - Вы не знаете о ней ничего бесчестящего, сэр, - сказал Уилл,  кипя  от
ярости. Но мистер Рафлс в этот вечер был необидчив.
   - Никоим образом, - ответил он, энергически тряхнув головой. - Она была
очень даже благородна, и потому-то ей не нравилась ее семейка - вот в  чем
дело! - Тут Рафлс вновь лукаво подмигнул. - Господи боже, я знал о них всю
подноготную - этакое солидное предприятие  по  воровской  части...  скупка
краденого, но весьма почтенная фирма -  не  какие-нибудь  там  трущобы  да
закоулки - самый высокий сорт. Роскошный магазин, большие барыши, и  комар
носу не подточит. Но не тут-то было! Саре бы об этом сроду не проведать...
настоящая благородная барышня - воспитывалась в наилучшем пансионе - ей  в
пору было стать женою лорда, если бы Арчи Дункан не выложил ей все со зла,
когда она его отшила. И тогда она сбежала... бросила фирму. Я служил у них
коммивояжером,  сэр,  все  по-джентльменски,  платили  большое  жалованье.
Сперва  они  не  огорчались  из-за  дочки  -  богобоязненные  люди,   сэр,
богобоязненные, а она стала актрисой. Сын  был  жив  тогда,  вот  дочку  и
списали со счетов. Ба! Да это "Голубой бык". Что скажете, мистер Ладислав?
Заглянем, выпьем по стаканчику?
   - Нет, я должен  с  вами  попрощаться,  -  сказал  Уилл,  бросившись  в
переулок, ведущий к Лоуик-Гейт, и чуть ли не бегом скрылся от Рафлса.
   Он долго брел по Лоуикской дороге все  дальше  и  дальше  от  города  и
обрадовался, когда наступила  темнота  и  в  небе  заблестели  звезды.  Он
чувствовал себя так, словно под улюлюканье толпы его вымарали грязью.  Тот
краснолицый малый не солгал,  Уилл  не  сомневался  в  этом  -  чем  иначе
объяснить, что мать никогда ему не говорила, отчего она сбежала из дому?
   Что ж! Даже если  его  родня  предстает  в  самом  неприглядном  свете,
виновен ли в этом он,  Уилл  Ладислав?  Его  мать  порвала  с  семьей,  не
побоявшись  тяжких  лишений.  Но  если  родственники  Доротеи  узнали  его
историю... если ее узнали Четтемы, их, вероятно,  обрадовал  новый  довод,
подкрепляющий  их  убеждение,  что  Ладислав  недостоин  ее.  Ну  и  пусть
подозревают все что угодно, рано или поздно они поймут  свою  ошибку.  Они
поймут, что в его жилах течет кровь ничуть не менее  благородной  окраски,
чем их собственная.



61

                                - Два противоречащих положения,  -  сказал
                             Имлек, - не могут быть  оба  верны,  однако в
                             приложении к человеку оба способны обернуться
                             истиной.
                                                                "Расселас"

   В тот же вечер, когда возвратился мистер Булстрод, ездивший по  делу  в
Брассинг его встретила в прихожей жена и тотчас увела в кабинет.
   - Никлас, - сказала она, устремив на мужа встревоженный взгляд, -  тебя
спрашивал ужасно неприятный человек, мне весь день не по себе после этого.
   - Как выглядел этот человек,  дорогая?  -  спросил  мистер  Булстрод  и
похолодел от ужаса, предчувствуя, каков будет ответ.
   - С большими бакенбардами, краснолицый и держит себя  очень  нагло.  Он
назвался твоим старым другом, уверял,  что  ты  огорчишься,  если  его  не
повидаешь. Хотел дождаться тебя здесь, но я ему сказала, чтобы он зашел  к
тебе в банк завтра утром.  Удивительный  наглец!  Разглядывал  меня  самым
бесцеремонным образом, а потом сказал, что его другу Нику всегда  везло  с
женами. Я уж не чаяла от него избавиться, но, по счастью, сорвался с  цепи
Буян - мы в это время стояли в саду, - и, завидев его  в  конце  аллеи,  я
сказала: "Вам лучше поскорей уйти: пес очень злой, а  удержать  его  я  не
сумею". Он не солгал - ты в самом деле знаком с таким человеком?
   - Думаю, я знаю, о ком ты говоришь, моя милая, - ответил  Булстрод  как
обычно приглушенным голосом. - Беспутное и жалкое существо, для которого я
в свое время много сделал. Впрочем, полагаю,  он  больше  не  станет  тебя
беспокоить. Вероятно, завтра он зайдет ко  мне  в  банк...  С  просьбой  о
помощи, вне всякого сомнения.
   Больше они не затрагивали эту тему, и  разговор  возобновился  лишь  на
следующий день, когда мистер Булстрод, вернувшись из города,  переодевался
к обеду. Не уверенная, что  он  уже  дома,  миссис  Булстрод  заглянула  в
гардеробную: муж стоял без сюртука и галстука, облокотившись  на  комод  и
задумчиво потупив взгляд. Когда она вошла, он вздрогнул и испуганно поднял
голову.
   - Ты выглядишь совсем больным, Никлас! У тебя что-то случилось?
   - Голова сильно болит, - сказал мистер Булстрод, хворавший  так  часто,
что его супруга всегда  готова  была  удовлетвориться  объяснением  такого
рода.
   - Тогда сядь, я приложу тебе ко лбу губку, смоченную уксусом.
   Мистер Булстрод не нуждался в целебном воздействии  уксуса,  но  нежная
заботливость жены его утешила и успокоила. Невзирая  на  свойственную  ему
учтивость, он обычно принимал подобные услуги  со  спокойным  равнодушием,
как должное. Однако нынче, когда  жена  склонилась  над  ним,  он  сказал:
"Спасибо тебе, Гарриет, милая", - и  слух  миссис  Булстрод  уловил  нечто
новое в его интонации; она не могла бы в точности определить,  что  именно
ей показалось  непривычным,  но  заподозрила  неладное  и  испугалась,  не
захворал ли муж.
   - Тебя что-нибудь тревожит? - спросила она. - Был тот человек сегодня в
банке?
   - Да, моя догадка подтвердилась. Это тот, о ком я  думал.  Когда-то  он
знал лучшие времена. Но спился и пошел по дурному пути.
   - Он к нам больше не вернется? - встревоженно спросила миссис Булстрод;
но, удержавшись, не добавила: "Мне было очень неприятно, когда  он  назвал
тебя своим другом". Она боялась хоть единым словом выдать постоянную  свою
убежденность, что в молодые годы ее муж был по положению ниже ее.  Она  не
так-то много знала об этих его годах. Знала, что сперва он служил в банке,
потом вошел в какое-то, как он выражался, "дело"  и  примерно  к  тридцати
трем годам нажил состояние, что женился он на вдове, которая была  намного
его старше и к тому же принадлежала к секте,  а  может  быть,  обладала  и
другими недостатками, какие с такой легкостью обнаруживает в  первой  жене
беспристрастный взор второй супруги, - вот, пожалуй, и все,  что  пожелала
узнать миссис Булстрод, да еще в рассказах мужа мелькали иногда упоминания
об охватившем его в юности  религиозном  рвении,  о  его  намерении  стать
проповедником,  о  миссионерской  и  филантропической  деятельности.   Она
считала мужа превосходным человеком и высоко ценила в нем  редкостный  для
мирянина религиозный пыл, который и ее  настроил  на  более  благочестивый
лад, не говоря уже о том, что и по части благ земных он достиг  многого  и
это способствовало ее продвижению вверх по общественной лестнице. В то  же
время ей приятно было думать, что и мистер Булстрод оказался  счастливцем,
получив руку Гарриет Винси, семья  которой  принадлежала  к  мидлмарчскому
высшему свету, несомненно затмевавшему и тот, что освещает улицы  столицы,
и тот, что  брезжит  во  дворах  у  сектантских  молелен.  Лондон  внушает
недоверие косным провинциалам, и хотя истинная вера несет спасение в любом
храме, добрейшая миссис Булстрод полагала, что  спасаться  в  англиканской
церкви надежнее. Она так старалась не упоминать при  посторонних  о  былой
принадлежности мужа к лондонским сектантам, что предпочитала умалчивать об
этом, даже оставаясь с ним наедине. Он отлично видел все и, право,  кое  в
чем  побаивался  своей  простодушной   супруги,   чья   благоприобретенная
набожность и врожденная  суетность  были  в  равной  степени  неподдельны,
которой нечего было стыдиться и на  которой  он  женился,  повинуясь  лишь
сердечной склонности, сохранившейся и по сей день. Но как всякий  человек,
стремящийся не утратить свое признанное  верховенство,  он  был  подвержен
страху:  лишиться  уважения  жены,  лишиться  уважения  любого,   кто   не
испытывает ненависти к нему, как к носителю истинной веры, было  для  него
смерти подобно. Когда жена  его  спросила:  "Он  больше  не  вернется?"  -
Булстрод ответил: "Надеюсь, что нет", стараясь казаться  как  можно  более
хладнокровным.
   Но в действительности он чувствовал себя совсем ненадежно.  Явившись  к
нему в банк, Рафлс ясно дал понять,  что,  кроме  всего  прочего,  намерен
всласть его помучить. Он откровенно признался, что  завернул  в  Мидлмарч,
дабы  ознакомиться  с  окрестностями  и  поселиться  тут,  если  они   ему
понравятся. Долгов у  него  и  в  самом  деле  оказалось  больше,  чем  он
предполагал вначале, но двести фунтов еще не  истрачены  полностью,  пусть
Булстрод добавит для круглого счета  еще  двадцать  пять,  и  пока  вполне
достаточно. Основное же, чего ему хотелось, это повидать своего друга Ника
и его семью, узнать о житье-бытье человека, к которому  он  так  привязан.
Спустя некоторое время он, может быть, погостит и  подольше.  На  сей  раз
Рафлс воспротивился тому, чтобы  его,  как  он  выразился,  "провожали  до
порога", - он не пожелал отбыть из города на глазах у Булстрода. Отбыть он
намеревался с дилижансом на следующий день... если не раздумает.
   Булстрод чувствовал свое  бессилие.  Тут  не  поможешь  ни  добром,  ни
угрозами. Запугать Рафлса нечем, верить его  обещаниям  нельзя.  Наоборот,
сердце  Булстрода  сковала  леденящая  уверенность,  что  Рафлс   -   если
провидение не пошлет ему скоропостижной смерти и не помешает таким образом
его дальнейшим действиям - очень  скоро  возвратится  в  Мидлмарч.  И  эта
мысль, внушала ему ужас.
   Ему не грозило судебное преследование и нищета,  он  боялся  другого  -
стать предметом местных пересудов,  и  особенно  его  страшило,  что  жене
станут известны такие подробности его прошлого, какие непременно очернят и
его самого, и религию, служению которой он  посвятил  столько  сил.  Страх
перед разоблачением обостряет память, беспощадно ярким светом заливает  он
забытые картины прошлого, все упоминания о котором  уже  давно  свелись  к
нескольким общим фразам.  Жизнь  человеческая,  даже  когда  память  спит,
воедино связана  взаимодействием  роста  и  разрушения;  когда  же  память
пробудится, человеку не уйти от своего позорного былого.  Как  открывшаяся
старая рана, память причиняет мучительную боль, и наше прошлое -  это  уже
не  мертвая  история,  изношенная  заготовка  настоящего,  не  прискорбная
ошибка, бесследно канувшая  в  небытие;  прошлое  живет,  оно  трепещет  в
человеке, постоянно заставляя его ощущать ужас, горечь и муки заслуженного
позора.
   Так прошлое Булстрода ожило в нем сейчас, и лишь былые радости утратили
свою прелесть. День и ночь без передышки, ибо даже  в  недолгие  часы  сна
воспоминания  и  страх,  переплетаясь,  создавали  фантастическую  иллюзию
реальности, он ощущал, как сцены его прежней жизни упорно становятся между
ним и всем, что его окружает. Так человек, взглянувший из окна  освещенной
комнаты в сад, видит не траву и деревья, а те же предметы,  к  которым  он
повернулся спиной. То, что находилось в нем,  и  то,  что  было  вне  его,
сплелось  воедино;  мысль  останавливалась  на  чем-то  одном,  но  второе
продолжало жить в сознании.
   Он снова видел себя банковским клерком, приятным  в  обращении  юношей,
который ловко управляется с цифрами,  бойко  говорит  и  охотно  обсуждает
тексты Священного писания - молодой, но  уже  видный  член  кальвинистской
секты в Хайбери, переживший духовное озарение, когда ему было дано познать
свою греховность и ощутить прощение. Снова на  молитвенных  собраниях  его
называют  "братом  Булстродом",  он  участвует  в  религиозных   диспутах,
проповедует в частных  домах.  Вновь  он  раздумывает,  не  стать  ли  ему
священнослужителем, и испытывает склонность к миссионерской  деятельности.
То  была  счастливейшая  пора  его  жизни:  именно  здесь  он   хотел   бы
пробудиться, сочтя все дальнейшее сном. Круг почитателей "брата Булстрода"
был узок, но состоял из близких ему по духу людей, и  потому  он  особенно
остро ощущал свое могущество. Он с легкостью поверил, что  на  нем  почиет
благодать и что господь избрал его не случайно.
   А   затем   началось   восхождение   вверх:   сирота,   воспитанный   в
благотворительной коммерческой школе, был приглашен на великолепную  виллу
мистера Данкирка, богатейшего в общине человека. Вскоре он  стал  своим  в
этой семье, где жена почитала его за набожность и отличал  за  способности
муж, владелец процветающего торгового предприятия в Сити и Уэст-Энде.  Так
его честолюбию открылись новые горизонты,  и  долг,  возложенный  на  него
творцом, он видел теперь в том,  чтобы  объединить  незаурядное  дарование
деятеля религии с преуспеянием в делах.
   Немного времени спустя явилось прямое указание свыше: скончался младший
компаньон, вакансию требовалось заполнить безотлагательно,  и,  по  мнению
главы фирмы, никто так не подходил для этого  поста,  как  его  юный  друг
Булстрод, если заодно возьмет на себя обязанности  доверенного  счетовода.
Булстрод принял  предложение.  Фирма  ссужала  деньги  под  залог,  оборот
капитала был грандиозен, прибыли - тоже; поближе ознакомившись  с  делами,
он   обнаружил,   что   грандиозность   доходов    частично    объясняется
сговорчивостью оценщиков, которые охотно принимали любые  предлагаемые  им
вещи, не допытываясь, откуда они взялись. Впрочем, дело было поставлено на
широкую ногу, имелось даже  филиальное  отделение  в  Уэст-Энде,  и  фирма
производила самое благопристойное впечатление.
   Он помнил, как сперва ужаснулся. Никого не посвящая в свои сомнения, он
мысленно вел с собой постоянные споры: иные из них приняли  форму  молитв.
Предприятие уже основано, оно давно существует, одно дело - открыть  новое
питейное заведение, и совсем другое поместить капитал - в  старое.  Чья-то
душа погибла, а тебе идут барыши, где провести черту...  какие  сделки  не
дозволены? А может быть, сам господь спасает так  своих  избранных?  "Тебе
ведомо..." - говорил в давние времена молодой Булстрод, точно так  же  как
старый Булстрод говорил сейчас: "Тебе ведомо, как мало прельщают душу  мою
эти блага... что в глазах моих они  просто  орудие,  дабы  возделать  твой
вертоград, спасая его где возможно от запустения".
   В метафорах и прецедентах недостатка не было, равно как и в  озарениях,
- все это мало-помалу внушило ему, что он лишь  исполняет  возложенный  на
него долг. Путь к преуспеянию открылся перед  ним,  никто  и  не  узнал  о
терзаниях Булстрода. Мистер Данкирк  даже  не  подозревал,  что  по  этому
поводу можно терзаться: между спасением души и коммерческими  сделками  не
было, на его взгляд, ничего общего. Булстрод теперь вел двойную жизнь; его
религиозная и коммерческая деятельность перестали  быть  несовместимыми  с
тех пор, как он внушил себе, что они совместимы.
   Мысленно окунувшись в прошлое, Булстрод и сейчас  приводил  все  те  же
доводы в свою защиту, только нить их, с годами  став  бесконечно  длинной,
сбилась в комья, которые, как паутина, обволокли со  всех  сторон  некогда
чуткую совесть. Мало того,  на  старости  лет  он  в