самому потолку,
под которым разглагольствовали  отец  и  дядя Исаак. Второй  конец  проводов
уходил к  миниатюрному передатчику, замаскированному под кирпич.  Дядя Исаак
осмотрел "кирпич", отыскал на нем клеймо: "Made in USA."
   -- Боится  нас  власть, -- дядя Исаак  отвинтил  столовым ножом  заднюю
стенку. -- На транзисторах. Золотом платят. Страх-то нынче почем, а?
   -- О том  и толкую, Исаак!  Это тебе не леди Макбет с ее разгулявшимися
нервишками. Тут сорок миллионов невинных, да! сжевали. Могил не отыщешь. Как
же не трястись? Я думаю. Хрущ, и тот иногда просыпается в холодном поту...
   Через неделю, когда  Иосиф и  Лия  ушли в поликлинику,  а Дов еще спал,
явились милиция и двое в шляпах, натянутых на  уши. В комнате сразу завоняло
сапожной  ваксой,  кожей  широких  милицейских ремней,  отягощенных  темными
кобурами. "Ни дать, ни взять, -- мелькнуло у Дова, -- воркутинская вахта".
   --  Вы  сломали  установку гражданской  обороны! -- угрожающе возгласил
милицейский  с  погонами  майора.  --  Вы  будете  привлечены   к  уголовной
ответственности!
   Дов  только  хмыкнул. "Лягавый  без хипежа  не может"... Натянул  мятые
прорабские штаны  из брезента. Молча присоединил казенный  микрофон к своему
большому, как сундук, магнитофону  "Днепр".  Загудел в микрофон,  на котором
еще остались засохшие комочки глины: --  Раз,  два, три, четыре, пять, вышли
суки погулять...-  Дов  весь в отца. И  приземистый, и тяжелый. Голос только
иной -сиплый, давящий, -- если бы русская печь заговорила, наверное,  она бы
засипела, как Дов: -
   ...И у нашего двора  хипежат: "Держи вора!" -Дов быстро перемотал ленту
назад, и  "Днепр" забубнил,  засипел: --  Раз, два, три, четыре, пять, вышли
суки  погулять... --  Выключил магнитофон и впервые посмотрел на оторопевших
гостей. Мрачно  посмотрел, исподлобья. Глаза  у  Дова, как  у  быка.  Широко
расставленные,  большие, два  раскаленных угля. -- Ну-у?! И это вы называете
гражданской обороной? -- Он шагнул  к  майору,  протянул руку ладонью вверх.
Большая  у  Дова  ладонь.  Как  коряга.  --  А  ну,  покажите-ка  разрешение
прокурора! Документ, говорю, на право подслушивания квартиры Гуров. Ну-у?! А
то под суд пойдете! У меня полрайона свидетели. Затихли?
   Дов кинул им  сломанный передатчик-кирпич, парень в шляпе, натянутой на
уши, поймал  его,  как мяч. Потянулся и за  микрофоном. Имущество  казенное,
надо отчитаться...
   Но  милицейский майор, кривя  губы от  ярости,  по-прежнему требовал от
Дова заявления о том, что тот сломал прибор гражданской обороны.
   -- Коль настаиваешь, напишу, --  просипел Дов. -- От лагерного опера не
отделаешься.  Ты с какого лагеря слинял, майор? В милицейские... -Тот только
рот раскрыл, точно его под вздох ударили. -- ...Напишу, -- продолжал Дов, --
что вы, преступно  нарушив  советские законы,  провели  в  частную  квартиру
подслушивающий аппарат. Бесчинствуете,  как лагерная  вохра.  И-их!.. С поля
ветер, с трубы сажа...
   Так  Дов и  написал.  Больше k Гурам не приходили. Оставили в покое. На
время.
   Иосиф  Гур  сделал свои выводы. Сказал дяде Исааку, когда тот  пришел к
нему в  очередной раз. -Еду с женой в Польшу. Подал документы в ОВИР... Чего
с  советской  властью в прятки  играть! Мне  озираться,  как  вору.  Им  -на
микрофоны тратиться. Тоже ведь валюта идет.
   Дядя  Исаак  руками всплеснул. --  В Польшу? Вы чокнутые? Никто так  не
унижает  евреев, как  нации униженные и  распятые...  Польшу  распинают  три
века... Зачем тебе Польша?
   -- Осла покупать. -- Ка-акого еще осла?
   -- Белого... Ну,  что ты уставился на меня? Вот, сказано в  Библии.  --
Иосиф достал из ящика старинного, красного дерева, комода Лии, единственного
ее приданого, затрепанную, без обложек, Библию и прочитал:
   -- "И взял  Моисей жену свою и сыновей, посадил их на осла и отправился
в землю Египетскую..."
   Дядя Исаак как-то сгорбился весь, закручинился. Затем вздохнул с шумом,
прижав ладонь к сердцу, спросил, нет ли у  Гуров нитроглицерина?.. Кинул под
язык белый шарик, отдышался. Сказал твердо:
   --  Иосиф, ты русский  солдат. Вся жизнь твоя прошла в  России. Ты  сам
говорил,  за твоими плечами  пять поколений  "иркутян"... Разве  такое можно
забыть? Иосиф усмехнулся горько:
   -- Помню!.. И следователи мои все знали. Досконально. Как я на себе все
секретные  документы  из окружения  вытащил... Генерал за  меня  заступался,
видел в деле  его показания. Это изменило  мою судьбу?.. А вообще что-нибудь
изменилось?.. Обложили микрофонами, зачем? Подбирают ключи. И  под  меня,  и
под тебя... Дов! -- крикнул Иосиф. -- Иди сюда!..
   Дов выглянул  из своего чулана,  переделанного в комнатку; поняв, о чем
речь, просипел:
   -- Я давно просек:  наш процесс необратимый. Ежели ты о т т у д а, хоть
бери красное знамя  с надписью: "Я  весь ваш до потрохов!"  и  беги с ним по
улице, -- все равно не поверят... Они знают, чего мы навидались... И сколько
лично  каждый из них своей волосатой лапой  отправил  в  расход...  А  мы --
брачок  их,  недобитки. Все,  что  мы  говорим-распинаемся,  --  дли  них --
чернуха...  --  Он махнул рукой, мол,  о чем тут говорить...  -- Я только об
одном  думаю. Каким  путем...  --  он  показал жестом -- вырваться.  -- Ушел
перевалочкой в  свою берлогу, вернулся со школьной  картой  в руках. Спросил
безмолвно, как вернее: "Через Финляндию?.. Из Батуми?"
   Тут появился  я. Дов сложил карту и ушел к себе. Мне кивнули рассеянно,
отрешенно, я понял, что пришел не вовремя. Поднялся,  но дядя  жестом усадил
меня.
   --  Дов! -- крикнул он. -- Давай соорудим заявление насчет микрофона. К
Руденке.  Вот, писатель пришел,  он  в  два счета... Из соседней  комнатушки
показалась  взлохмаченная  голова.  --  Кому-кому?  --  просипел  Дов. --  К
Руденко?!.. О-о, матерь божья! -- Он почесал волосатую грудь. -- Дядя Исаак,
вы  где были...  это...  в  пятьдесят третьем? Когда  Ус  подох.  А,  уже на
поселении. Не в лагере. А мы  с отцом  в Караганде.  Главный  обвинитель  от
Эс-Эс-Эрии  на  Нюрнбергском  процессе.   Повесил  гитлеровских   генералов,
отдохнул, прикатил давить танками своих... Он возглавлял, от Москвы.
   Первого августа  это было. Навертел на  танковые  гусеницы строй  наших
зеков,  кровушки невинной  пустил,  что твой  Ус. А пятого  августа того  же
пятьдесят  третьего, еще в крови  до ушей, был избран на  Сессии  Верховного
совета  Генеральным прокурором...  Я к чему это говорю?  К тому и  говорю...
Танковым   гусеницам   --   слезницу?   Я   не   играю   в  ваши   партийные
калики-моргалики...  Одуряйтесь вашей  наркотой без  меня...  --  Дов  снова
почесал грудь и ушел, не дождавшись ответа.
   Дядя Исаак вытащил большой, в полоску,  платок,  вытер шею, лицо:  ну и
советик он дал...
   --  Ну, ладно, - наконец,  простонал дядя Исаак. - И  на старуху бывает
проруха...Отнес бумаги.  Кто тебя туда пустит? Царь Никитка?! А пустят тебя,
там затопчут. Живым закопают.
   -- Арабы?
   -- Какие  арабы? Евреи.  Ты помнишь  местечковых  балагул, нацепивших в
девятнадцатом  красные  банты?..  Они  там  мастерят что-то  свое,  говорят,
социалистическое, а ты явишься со своим уставом в чужой монастырь...
   -- Он мне не чужой, Исаак.
   -- Тем более  закопают. Московский  полковник с претензиями! Шлемазл!..
"Мы государство построили! -- разорутся. -- На готовенькое приехал!" Что  им
до  того,  что ты гитлеровцев отправил к  праотцам, может,  больше, чем весь
Израиль вместе  с их минометом "Давидкой"? Что спас их от  Роммеля? - И дядя
Исаак снова бросил под  язык шарик нитроглицерина. -- Жалко мне тебя, Иосиф.
Как родного брата, жалко... Хватит с тебя танковых  гусениц! Не людские  это
игры.
   По правде говоря,  я  испугался за Иосифа Гура.  Никуда его не  пустят.
Сгноят! А пустят, что там?.. Все, что дядя говорил, исполнялось точно...
   Я твердо поверил  в это еще два года назад. Нагрянул дядя  тогда к нам,
как снег на голову, без телеграммы. "Тш-ш-ш! -- сказал, входя. -- Я есть, но
меня нет..."
   Оказывается, дядя что-то изобрел  там, в норильской тундре, и в награду
ему дали разрешение выехать на лечение в Ессентуки. Дядя давно отгрохал свою
тюремную "десятку" и пребывал ныне в бессрочной ссылке. У  него был "конский
паспорт",  как он  его  называл. Это  была  аккуратно сложенная бумажка,  на
которой  было напечатано на машинке, что предъявитель  сего следует в  город
Ессентуки на девятнадцать суток.  О Москве там и речи не было. Поворот на юг
--  в заштатной Рузаевке... "Если  предъявитель документа будет обнаружен  в
пунктах, не означенных в справке, или окажется там в другое время, он должен
быть задержан и препровожден по этапу к месту пребывания..."
   Вечером,  когда  мы сидели  за  родственным  пол-литра,  он рассказывал
неторопливо:  --  Вначале они скинут  Берия, Лаврентия  Палыча,  правую руку
"Уса"...  Объявят его англо-японо-германо-диверсано...  А  также растлителем
малолетних. Затем сойдутся в  смертной  драчке  Маленков и Хрущ. Маленков --
умнее,  Хрущ  --  пройдошистее,  хитрее. Тот, кто вознесется живым  на небо,
отправит    на    живодерню    всех    старых    кляч,   от   Молотова    до
Булганина-Кагановича... Петь гаду Лазарю -- Лазаря. Почему так думаю? Будучи
в Промакадемии, со всеми учился. Знаю, как облупленных...
   Провожали мы  тогда дядю по его "конскому маршруту"  с тяжелым сердцем:
не случайно отправили его в Ессентуки.  Тронулся старик!.. Тут воды, увы, не
помогут.
   И  месяца не прошло с того  дня, как побывал дядя у  нас  -- Всесоюзное
радио объявило, что Берия -- шпион, убийца и растлитель малолетних.
   Только  расстреляли   Берия   --  загарцевали  на   экране  телевизоров
вперемешку одутловатый неулыба Маленков и Хрущев -- голова колобком... А что
пошло потом?!..
   Я рассказал Иосифу Гуру о предвещаниях дяди в его первый визит в Москву
сразу после  "несчастья" (хоть  дядя  и перебивал меня, не  любил, когда его
хвалят...). Заключил решительно: -- Иосиф, ехать не надо!
   Иосиф Гур, к  моему изумлению,  засмеялся весело. Похохотав, сказал: --
Итак, Гриша, значит,  ты  веришь  в  еврейских  пророков!  Тогда  ты  должен
отправляться с нами.
   Дядя  Исаак  сидел,  уставясь  невидящими глазами в  окно,  за  которым
шуршали троллейбусы. Я никогда не видел его таким несчастным. -- А народ? --
наконец произнес он. --  За  что ты, Иосиф, наказываешь народ? Если двинутся
такие, как ты, кто выиграет? Государственная шпана! Вековые придурки? Иосиф,
друг мой, будучи с тобой рядом столько лет, я никогда не поверю, что ты стал
ненавидеть Россию.
   Лицо Иосифа окаменело. Он,  как  и Исаак,  смотрел невидящими глазами в
окно. Но видел -- свое...
   --  Исаак, --  наконец  засвистел-захрипел он, -- я был  с Россией и  в
окопах,  и  на  тюремных  нарах.  Я  прочувствовал  душу  народа.  Это  душа
страдальца.  Как  можно  ненавидеть  страдальца?!..  Однако...  В  индейском
племени в США  один  из вождей  учил своих соплеменников, как  относиться  к
белым людям. Он говорил: "Их не  надо ненавидеть.  Их  не надо любить. Их не
надо замечать. Их нет. Мир  видел много  чужих цивилизаций,  пришельцев. Они
приходят и уходят. А мы -- остаемся..."
   Это  очень глубоко, Исаак. Глубже того, что вождь хотел  сказать... Это
трудно,  каторжно  тяжко  для  меня -- оторвать от России  свою  собственную
жизнь. Отдать Россию  русопятам на <228">разграб.  Но я это  сделаю!..
Что такое западные цивилизации? Проходили эллинские цивилизации, цивилизации
Вавилона.  К фанатикам-евреям они относились, в  лучшем  случае, иронически.
Как ты...  Соломон предупреждал их во  притчах своих:  "Не утвердит  человек
себя беззаконием..."  Утверждали -- огнем и мечом. И... все  прошли. Вс-с-се
до  единой!..  Вот  я  вижу,  как  на  моих глазах  европейская цивилизация,
дапроходит.  На  волоске  висит в  Италии, во  Франции... Я видел фото,  все
вековые ценности  Италии,  скульптуры, руины  римских эпох испоганены мелом,
углем.  Начертаны  на  всех  "серп и  молот", "звезда",  "серп  и  молот"...
Когда-то  малевали  кресты.  Затем  свастику.  Теперь  серп   и  молот.  Для
штурмовиков культурных ценностей нет.  Проходит западная  демократия. Я вижу
ее  спину...  А  ты?!  Что  ты  молчишь,  Исаак?  Не  видишь?  Ее что-нибудь
интересует,  кроме собственного  брюха? Бесчувствие -- одна из типичных черт
западных демократий.  Она, да! проржавела, как старый  корабль в затоне. А с
чего  начинается фашизм,  Исаак? Мне  ли  объяснять  тебе!  С  невнимания  к
человеку... Марксисты, прогрессисты, нудисты, либералы-обиралы -- суета сует
и  всяческая  суета.  Они проходят,  а мы, евреи,  остаемся. Веря в грядущую
справедливость.  "Тогда волк будет  жить  вместе  с  ягненком и  барс лежать
вместе с  козленком..." Нам до всего есть  дело!.. Все цивилизации проходят,
-- воскликнул он, и  в красных, слезящихся глазах его  словно свет вспыхнул.
-- А мы -- остаемся!..
   Вечером  был  день  рождения  Лии. Пришли  дети:  Наум,  Яша,  Сергуня.
Прикатила на собственной "Волге"  Геула, Гуля, по-домашнему. Когда она вошла
в  своей  клетчатой разлетайке, пригнувшись, чтобы не  удариться  головой  о
притолоку, все повскакали с мест, принялись шутить. К тому же  обрадовались,
что  мужа не  привела.  Не прижился он  тут,  Герой замороженный!.. Того  не
скажи, этого не пробормочи...  На  Северный  полюс зимовщиков  повез?  Слава
Богу!..
   Под цокающий говорок Лии заговорили, после пятой рюмки, о серьезном. --
Израиль? -- повторил вслед за родителями  тощий и длинный, как мать, Наум и,
поскребя  пушок  на  сияющем затылке, удивленно оглядел всех  сквозь роговые
очки. -- Нонсенс!  Гуры,  вам не хватает евреев? У меня в лаборатории кинешь
палкой в собаку -- попадешь в еврея... Хотите, я буду устраивать  в выходной
всееврейские вылазки за грибами?.. Отец, а грибы в Израиле есть? --  спросил
он вдруг заинтересованно.
   Сергуня  --  самый  благополучный  и живой  в семье, аспирант Института
народного  хозяйства  имени  Плеханова, весельчак-гитарист, точно  окаменел.
Наконец произнес изумленно: -- Мало нам, отец, русского антисемитизма?  Тебе
позарез нужен еще и арабский  национализм?! -- И  тихо Яше, сидевшему за его
спиной на кровати, превращенной по такому  случаю  в тахту: -- Скажи, Яшунь?
Отец не вынесет этого. После Воркуты... Яша не ответил.
   Я  уже знал, что Сергуня  и Яша были сыновьями двоюродного брата Иосифа
-- украинского наркома, расстрелянного вместе с  женой в 1937  году. Иосиф и
Лия взяли детей брата к себе, усыновили, выкормили...  Не  будь этого, погиб
бы  Сергуня:  когда  отца увели,  ему  и двух  не  было.  Лия ушла  на фронт
медсестрой,  Сергуню  с  собой взяла. А потом и сестрину дочь. Гулю, которую
Гулин сосед,  керченский  рыбак, выдал при немцах за  дочь,  спас от  ямы, в
которую  бросили  ее родителей...  Сергуня  был баловнем раненых,  читал  им
стихи,  пел тонким голоском  военную песню "Я по свету немало хаживал..."  В
университет приняли. Слава Богу, улеглось... И опять ходить по трясине?
   Я сочувствовал  ему, ждал,  что скажет Яша. Странное лицо было  у  Яши.
Лицо  Лии.  Продолговатое,  с пухлыми  щеками, "бабье"?  Да  нет, не  бабье.
Большая    голова,    чуть   склоненная   набок,    --   от   раздумья?   От
вни<250">мания  к окружающему?.. Прыщеватый лоб  семи пядей.  Сильное,
вроде,  лицо,  гуровское.  Да  только было в нем что-то виноватое, словно он
просил  извинения   заранее.   От  внутренней  деликатности,  что   ли?   От
застенчивости?  Или,  скорее  всего,  забитости:  всю жизнь  --  сын "врагов
народа".
   Лия сказала как-то, что у Яши глаза врубелевского демона. Куда там! Нет
в  выпученной  синеве  яшиных   глаз  и  грана  дерзкого  всесилия,  которое
запечатлел Врубель в своем демоне. Напротив! Опасение, как бы не обидеть, не
причинить  боль.  Постепенно  именно  это  чувство  тебя  охватывает,  когда
вглядываешься  в  лицо Яши.  Сильнее  всего  в нем - ощущение  доброты.  Оно
согревает своей добротой. Добры и виновато выпученные губы, и  тихий, мягкий
голос, в  котором, правда, на  какое-то  мгновение прозвучит вдруг твердость
хирурга, который каждое утро берет в руки скальпель. Но тут же снова возьмет
верх мягкость тона и доброта.
   Яша почти весь вечер  просидел молча. Выслушал отца, -- вспомнилось ему
вдруг дежурство 13 февраля 1953-го. Он дежурил в  Первой Градской, в клинике
академика Бакулева. Утром сказал сестре: "Ну, давайте, приглашайте больных".
Сестра ответила, что никого нет. Ни одного человека... "Что-о?" -- вырвалось
у  Яши. "А вы  газеты сегодня читали?  -- поинтересовалась сестра. "Нет... А
что?"
   В тот  день в "Правде" было напечатано зловещее  сообщение.  О врачах -
отравителях...
   Встряхнув большелобой головой, отогнал Яша навязчивое... Произнес своим
обычным мягким и тихим голосом: -- Куда нам от России? Здесь могилы  дедов и
прадедов...
   Собственно, другого ответа от него и не ждали. Ни Иосиф, ни Дов. Живет,
втянув голову в плечи. Как что, краснеет. "Красна девица!" Даже Регина, жена
Яши, и та окрестила его "земским доктором"...  Не потянет  Яша,  а жаль...--
Произнеся свою единственную фразу, Яша поглядел на часы и, виновато улыбаясь
всем, ушел.
   -- Гуля! --  прохрипел Иосиф, разлив остатки водки по рюмкам. --  А  ты
знаешь, что означает твое имя? ГЕУЛА-- на иврите -- спасение. А где  Гуля?--
Все посмотрели в сторону голландской печи, где она стояла, прислонясь спиной
к  белым теплым изразцам.  -- Гуля? -- разноголосо  прозвучало в комнате. --
Гу-уля?! -- Спасение! -- весело-иронично взметнулся Наум. -- Где ты, где ты,
эх, да каковы твои приметы...
   -- Перестань кривляться! -- оборвал его отец. -- Где она?
   Дов  прогудел  мрачно:  --  Видать, жене Героя  Советского  Союза  наши
разговоры не по нутру...
   -- Не смей так говорить! -- перебил его Сергей. Его поддержали и Лия, и
Наум, сказавший: -- Она лучше всех нас, Дов...
   Гуля  была совестью  Гуров,  радостью  Гуров.  С  детства  Гуры-сыновья
внимали ее  бесхитростному возгласу: "Это же  несправедливо!" В мальчишеских
спорах судьей была она, Гулька, Гуленок...
   Сергей выскочил  за  ней, но увидел только,  как крутанулась за угол ее
новенькая  белая  "Волга".  Взлетела  на Малый  Каменный...  Вернулся  злой,
накинулся на Дова.
   ...Гуля промчалась  по Большой Полянке, точно в затяжном прыжке летела.
Мосты  кружились,  по  Москве-реке шел, налетая  друг  на  друга  и крошась,
серо-грязный можайский лед. Все сдвинулось с места, все!..
   Захлопнула  дверь  квартиры за собой, тогда только начала  приходить  в
себя. Бог мой, если бы кто знал, что поднялось в душе!.. Когда Иосиф сказал:
"Насильно мил не будешь -- надо уезжать!", она  не  могла понять, что с ней.
Все  вдруг  всплыло в  памяти. И  Лия  с зеленой сумкой  медсестры  на боку,
отыскавшая ее в подвале у рыбака, и керченский ров, куда угнали родителей, и
похороны "еврейского жира"  в  Будапеште: маленькие, грубо сколоченные ящики
плыли по Будапешту на катафалках, за которыми шло полгорода. Может быть, это
и  было все, что осталось  от отца с матерью, которых  не помнила... Матерью
стала  Лия; и ночные гости  в  голубых околышах, которые увели дядю Иосифа и
Дова,  и  шепоток  подруг  в  общежитии, объяснявших ей,  что  ее  взяли  на
исторический  факультет университета только  потому, что  она спортсменка  -
разрядница. Евреев на  истфак МГУ не берут. И в самом  деле, кроме нее -- ни
одного...
   И  многое другое вспомнилось, похожее. Но больнее всего -- судьба мужа.
Муж, Виктор Поляков, был ее богом.  Ее  инструктором. Он выбрал  именно  ее,
когда они прыгали на  воздушном параде  "хороводом". Их сбросили над полем в
Тушино, и они закружились на цветных парашютах, словно в танце.
   Она сжалась вся, когда мужа,  к тому времени  штурмана первого  класса,
сняли с международной линии. -  Что  сказали? -  тихо  спросила  она. -- Что
сказали,   значения  не  имеет,  --  ответил   муж.   --  Евреев  снимают  с