ю ногу Наума,  и автобус тронулся. Наума  протащило  по пыльной обочине
метр,  не   больше.   К  счастью,   его  огромные  полуботинки  всегда  были
полурасшнурованы. Наум выдернул ногу, а ботинок уехал.
   Сгоряча он встал, да, видно, подвернул ступню, охнув, повалился. Вокруг
него  тут  же  собралась  пестрая  толпа,  кричавшая  на  арабском,  иврите,
румынском, фарси.
   -- Ша-ша! -- крикнул Наум, пытаясь подняться. -- Кажется, обойдется...
   Он  помассировал  ступню, шагнул раз, другой, произнес  по  возможности
веселым тоном главную утешительную  фразу  Израиля: "Ихие  беседер!"  (Будет
хорошо). Южане переменчивы  -- тут же  стали  хохотать. А  как не  хохотать!
Ковыляет  длинный,  как  сосиска,  человек, одна  нога в  ботинке, вторая  в
полусорванном  носке с  дырявой пяткой. --  Подожди! --  закричал  кто-то из
толпы. -- Я принесу тебе ботинки!
   Минут через пять-десять  возле Наума, усевшегося на песок, громоздилась
куча старой обуви. От лаковых полуботинок с искрошившимся лаком до  сандалет
с веревочными завязками. Увы, на его разлапистую ногу не налезало ничего. --
Тут  нужны лапти, -- сказал он самому себе.  -- Э! -- прозвучало из толпы на
чистом русском языке. -- Да ты из наших?.. У меня есть лапти.
   Оказалось, парень  из  Ленинграда. Дома на  стене у  него  висят лапти,
купленные им в магазине' "Художник". Добротные декоративные лапти.
   -- Погоди! Принесу чего-нибудь...
   Он притащил огромные, как тазы, шлепанцы. В другой руке держал, правда,
розовые  лапти,  но  Науму  их не дал.  Повертел перед  носом, мол, не врал,
видишь. Но Наум уже загорелся.
   --  Дай примерить!  Не  бойся, ничего с ними  не сделается! Поднялся  с
земли  в  лаптях,   привстал  на  цыпочках,  как  бегун  на  старте,  сказал
решительно:
   -- Иду  наниматься!..  Да,  в лаптях! Это  отвечает  их представлению о
России!..
   Какая тут самая респектабельная фирма?..
   Но парень вцепился в Наума,  отобрал лапти. Сунул ему шлепанцы, сказав,
что недалеко обувной магазинчик, они купят босоножки. -- Станешь работать --
вернешь долг.
   Но  первым  попался не  магазин,  а  оффис какой-то  фирмы, выпускающей
заводское оборудование, что ли? Двери зеркальные, большие.  "Погоди тут!" --
бросил парню и рывком открыл зеркальные двери.
   Чисто  внутри, прохладно.  Едва шумит  где-то могучий,  на  весь оффис,
кондиционер. По  сторонам  работают  за  кульманами  инженеры-конструкторы и
чертежники. Красная дорожка ведет в кабинет босса, восседающего в стеклянном
кубе. Босс,  в белой  рубашке с  полуразвязанным  галстуком,  что-то  читал,
положив ноги  на стол. Наум  кашлянул  в руку, как  крестьянин,  зашедший  в
присутственное место,  затем после  рассеянного "Пли-из"... босса, плюхнулся
напротив него, закидывая на стол ноги в стоптанных шлепанцах. И -- не  донес
ступни...  Закинул одну ногу на  другую, покачал ступней,  тапочек  о  пятку
шлеп-шлеп! Шлеп-шлеп!
   -- Хелло! -- воскликнул он на гуровском английском. -- Я из России. Ищу
работу. Вот мои документы!
   Босс, скользнув взглядом по шлепанцу, раскрыл папку Наума. Обстоятельно
исследовал его  диплом  доктора  технических наук,  подписи,  печать --  все
рассмотрел  и  --  закрыл папку, пододвинул  ее  к Науму. Похоже, доктор его
фирме был нужен, как рыбе зонтик. Наум понял: разговор о деле кончился, босс
попался  воспитанный, хочет вытолкать деликатненько.  Снова покачал ступней,
тапочек о пятку шлеп-шлеп! Шлеп-шлеп!.. Но тот и бровью  не повел, только  в
конце  пустого и деликатного разговора  спросил посетителя  словно вскользь,
кивнув в сторону шлепанца:
   --  Русский фасон? -- И уголок его рта с сигарой чуть дернулся. Наум аж
руками всплеснул.
   --  Боже упаси! В России я ходил в лаптях! Эти мне выдали  в  аэропорту
Лод. Как доктору наук... Чтоб далеко не ушел!
   Босс захохотал гулко, откинувшись на спинку стула. Взгляд его потеплел.
   --  Не будь у вас докторского диплома, -- произнес он участливо,  -- я,
пожалуй, взял бы вас чертежником... ну, техником...
   -- Шеф, у меня есть идеи!
   -- В  Израиль... с идеями?! -- воскликнул  босс и  даже  закашлялся. --
Идеи покупают только в Штатах. Здесь  покупают лишь русских олим -- на те же
американские  деньги. -- Он углубился в поданную ему кальку, бросив Науму на
прощанье:
   --  Семью  вы здесь прокормите.  Устроитесь  где-либо!  В  Израиле  все
устраиваются... Но если  есть идеи?! Не теряйте времени! Погубите и  себя, и
идеи!..
   Парень,  принесший  ему шлепанцы, завел его  в  магазинчик, узкий,  как
расщелина, купил Науму сандалеты из пластика,  затем довел до оффиса "Хеврат
Хашмаль".
   "Хеврат" оказалась нечто  вроде  Мосэнерго.  Только  труба пониже,  дым
пожиже.  Обнаружился и Меир. Немногословный польский еврей с трубкой  в углу
рта. Наум докторский диплом уже не показывал. Увидит -- не возьмет. Назвался
инженером-электриком.  Меир  сказал,  что ему нужны  линейные  техники.  Да,
тянуть  проволоку,  лазать  по  столбам.  Не все время. Потом  будет  другая
работа.  Пыхнув   трубкой,  Меир  сказал,  что  Науму  придется  съездить  в
Иерусалим. Поставить в углу бумаги-направления подпись. И утром приступить к
работе...
   Наум взглянул на круглые часы  оффиса. Три. Конец рабочего дня  в семь.
Успеет!
   Складывая  документы в папку, медленно пошел к выходу. Попросить  денег
на дорогу?  Кроме торта у  Иоселе,  с утра  ни маковой  росинки...  У дверей
ускорил шаг. Чтобы не впасть в соблазн...
   На центральной  автобусной станции Иерусалима Наум подошел к  солдату с
ручным пулеметом на ремне, единственному человеку, который никуда не спешил,
показал записку с адресом.
   Солдат прочитал  название улицы и сказал:  -- "Мамила"!  Район  воров и
проституток...
   --  Он-то  мне и нужен! -- удовлетворенно воскликнул Наум. Наконец Наум
отыскал  облупленный, с подтеками и копотью,  квартал, примыкающий к старому
городу.  В  сером  бетонном  кубе  времен  английского  мандата  гудел,  как
самолетный  мотор,  старый кондиционер.  Щуплый,  одно  плечо  выше другого,
белолицый,  пожалуй, даже  болезненно-белолицый  чиновник в  кипе из черного
бархата  листал  бумаги. Взглянув  мельком в красные от  ветра и песка глаза
посетителя, он снова уткнулся  в папки, которыми был завален его железный, с
приоткрытыми  глубокими  ящиками,  стол. Читая,  он  раскачивался на  стуле,
словно  молился.  Переворачивая лист, он бормотал:  "Ма ешь?" (Ну,  и  что?)
Перевернет страницы две и снова: "Ма ешь?"
   Вошел без стука парень в рваной майке, с огромной самокруткой  во  рту.
Чуть потянуло терпким, щекочущим ноздри дымком, марихуаной, что ли?
   Чиновник ткнул пальцем в сторону надписи на иврите и на английском: "Не
курить!" Парень затянулся покрепче и, пуская клубы сладковато-терпкого дыма,
сказал нагловато: -- Ма-ешь?
   Чиновник дочитал бумаги, проколол их дыроколом,  положил в папку. Голос
у него был мягкий, радушный, почти отеческий, как у полковника МВД Смирнова,
когда он уговаривал Наума отдать  визы. Он  просил Наума не волноваться, все
устроится  со  временем... Рассказал,  что сам он  приехал в свое  время  из
Румынии, жил в  палатке, мостил дороги,  воду носили в бидонах, но,  Господь
милостив, все  устраиваются  в конце  концов. Но  это место  он дать  ему не
может. -- Место монтера, --  вырвалось у Наума удивленно.  -- Не можете?! --
Ма ешь? -- и, отбросив свои бумаги, чиновник воскликнул язвительным тоном:
   -- Что вы о себе думаете?! Тут был один до вас. Куплан-Киплан... как-то
так....Раза три приходил. Мосты строил в вашей Сибирии. Через речку Ени-сей,
есть такая речка? Самые большие мосты, говорил...'В Израиле  нет речек. Один
Иордан, который перейдут козы. Пусть едет  строить мост через Ламанш,  через
Атлантический океан... Зачем ехать сюда? В Сибирии нет работы?! -- И обронил
с презрением: -- Пустостроитель.
   -- Позвольте!  --  оторопело  возразил  Наум.  --  Если  человек  может
рассчитать  ферму  моста через  Енисей, он рассчитает все:  заводскую ферму,
башенный кран. В СССР на каждой стройке башенный кран, в Израиле не видел...
   Чиновник  посмотрел  на  Наума, прищурясь;  лицо его вздрогнуло, как от
тика.  Он хотел  что-то заметить; но тут взгляд его  упал  на  электрические
часы,  показывавшие семь вечера, точь-в-точь, и  он порывисто встал. Прежним
добродушным тоном предложил Науму довезти его  до остановки автобуса. -- Сам
дойду!
   --  А  тебе куда?..  Я довезу  ближе,  садись,  садись!  Темнело,  пока
крутились по слепым переулкам, стало совсем темно.
   Чиновник  высадил Наума где-то среди полуразрушенных строений. гаражей,
свалки железа и сказал: видишь, там фонари, там твой автобус.
   Наум брел  километра  три  в густом  и вонючем  мраке по каким-то узким
улочкам,  мусорным кучам,  глыбам, терял направление, несколько.  раз падал,
какие-то  черные  девчонки  хватали его за руку. Он матерился во весь голос.
Автобус доставил бы его точно до Центральной  автобусной станции. А чиновник
нарочно завез, что ли?
   Этот его проход по грязному  и темному району "Мамила" показался  Науму
символическим. Фонари, вон они! Но  тебя  гонят к нимтак, чтобы ты по дороге
разбился в  кровь. Или чтоб тебя обокрали, прирезали... Раз  ты не  жил, как
он,  в палатках,  не мостил шоссе, как  он и его  дети,  а сразу -- квартира
тебе, так походи, голубок!..
   "Но это  же  бред!  Израиль возрожден не для торжества чиновных  задов!
Даже  сверхзаслуженных!.."  --  Наум  вскинул  руки.  Погрозил  израненными,
слипшимися от крови кулаками ночным фонарям.
   -- Зачем тогда выкупали?!.. Доллары выкладывали на кой черт?! Заче-эм?!
   На последний автобус в ульпан, к Нонке, он опоздал. Отправился пешком к
отцу с  матерью. Приплелся к ним страшный, в порванной рубахе, с ссадиной на
щеке. Ладони были красные от крови.
   Иосиф и Лия хлопотали над ним часа два, накормили, уложили; он накрылся
с головой и беззвучно рыдал.
   Нет,  он ни  о чем не жалел. Но...  хватит ли сил?! Приезжать сюда надо
юным  и  --  токарем, монтером, без  дипломов  с  золотыми каемками...  Наум
отбросил  колючее  солдатское  одеяло  отца  и  уселся  на  постели,  широко
расставив острые ободранные колени.
   А почему?! Почему в Израиле, чтоб  получить работу,  доктор наук должен
скрывать, что он доктор?! Что происходит в стране? На каком она уровне, если
меня отшвыривают, Яшу топчут, над Каплуном глумятся, де, "пустостроитель..."
Сергуня сказал:  инженер-корабельщик выбросился  из окна,  женщина -- зубной
врач -- порезала  себе вены...  Стоп, Нема! Не рано ли ты взвыл?.. Один день
пообивал ноги и "разнюмился"...
   Утром Лия настояла, чтоб он позавтракал плотно. "Как верблюд, на неделю
вперед", -- усмехнулся Наум,  но от  еды не отказался. Дали сыну денег. Наум
позвонил  Нонке:  мол,  вернется  к  следующей  субботе...  Он   ходил   "по
объявлениям" и  на  второй  день, и на третий. На четвертый  день  упитанный
поляк, хозяин  фабричонки,  заявил, что  докторский диплом  Наума -- обычная
советская липа... "Где ты купил свои бумажки?"
   К концу недели Наум снова пришел к родителям. К Нонке -- не было сил...
Одно осталось -- заскочить  на арабский рынок, там подешевле, привезти Нонке
и дочке фрукты. Обрадовать хоть этим...
   Отправился  пешком,  пока солнце не жжет. Остановился возле мастерской,
где жужжали токарные станки. Пригляделся. Станки английские, начала века.  В
России  такие  давно  на  свалке.  Спросил  у  парня  в  заляпанной  мазутом
солдатской  форме, не нужен ли ему токарь...  А фрезеровщик?.. Тоже нет?.. А
сверлильщик?.. Сколько у тебя станков?.. Пять. Поставь шестой. Тебе выгодно,
и  я  прокормлюсь. Парень  захохотал,  похлопал  себя ладонью  по  мазутному
животу. -- Ты откуда  взялся? Шестой станок съест все  пять!  Не знаешь, как
налог прыгнет?!..  А,  ты  русский. У нас социализм. Пять станков  -- доход,
парноссе,  шестой -- крокодил. Все сожрет!.. Что? Чтоб  не  было  монополий.
Чтоб никто не вспорхнул выше других!
   -- Поэтому  ходите в лаптях? --  Что? Наум поглядел на  него и произнес
очень серьезно:
   --  Теперь,  парень, я знаю, что  тут  надо вырвать  с корнем: лавочный
социализм!..
   Парень от неожиданности чуть отпрянул.  Сумасшедший, что  ли?  Наум был
так погружен  в  свои  мысли,  что сел в автобус  не  в ту  сторону. Ох, эта
"девятка"! И туда -- конечная  "Университет",  и в  другой конец -- конечная
"Университет". Прикатил к  новому зданию Университета. Плюнул с  досады и...
залюбовался.  Университет   вознесен  надо  всем  Иерусалимом.   Современная
архитектура из  древнего  розоватого  камня.  Один  из корпусов  с  куполом,
обсерватория, что ли? Округлая стена создает ощущение крепостной мощи.
   Дорогу перебегали  студенты  с  книгами или  матерчатыми рюкзачками  за
спиной.  Американцы, русские, румыны. Черных лиц  почти  не было. Засмеялся,
вспомнив, как  Динка-картинка,  впервые побывав  на  университетском  холме,
сказала:  "А здесь  намного  больше  евреев!" Двинулся следом  за  какими-то
парнями, оказался, сам того не ведая, в университетском общежитии. Его несло
куда-то,  он не знал  куда,  но  радовался  все больше. Светлые  трехэтажные
здания -- новые, почти стандартные, однако, в отличие от безликих российских
коробок, каждый из  домов --  индивидуальность.  Точно древняя  постройка  с
табличкой. "Памятник старины. Охраняется государством". Откуда это ощущение?
От  двориков?..  Дворики  в  самом  деле  --  хорошо  продуманный  лабиринт.
Устланные плоским  камнем  на  разных  уровнях,  с гранитными  парапетами  и
пологими лесенками,  с  неожиданными  клумбами, фонтаном в  центре одного из
дворов, они создают ощущение  уюта:  ты со всеми вместе, но --  один в своем
дворике-закоулке, окруженном красными тюльпанами, розами.  И почти всюду: на
теплом, нагретом солнцем парапете, на ступеньках -- сидят, читают, пишут...
   А сами как бы  развернутые двориками в разные  стороны здания соединены
переходами, и тоже на разных  уровнях.  Где на  втором этаже мосток,  где на
третьем... "Не комплекс, а мажорный аккорд!" -- подумал Наум.
   А  за студенческим  общежитием -- огромное строительство. Заканчивались
новые корпуса. Много их, и все разные.
   Ступая  прямо  по  гравию и песку, Наум обошел все здания,  остановился
возле  надписи  "Еврейский  Университет  в   Иерусалиме".  Ощутил  озноб  от
восторженного чувства. С  талантом  и любовью строят!  А размах?! "При таком
размахе я вам ой как понадоблюсь, господа присяжные заседатели!"  Наум пошел
куда-то вниз, по кручам, засвистев забытое фронтовое: "Эх,  вспомню я пехоту
и родную  роту, и тебя,  товарищ,  что дал  мне закурить..." Настроение явно
менялось  к  лучшему. Остановился  у  отдельного дома,  облицованного  серым
гранитом, праздничного.
   На углу дома рабочий  в брезентовой робе торопливо  отвинчивал какую-то
табличку. На табличке было  начертано, что дом построен на средства  мистера
Джеймса Гуля из Нью-Йорка. Открутив,  прикрепил другую  белую  табличку: дом
возведен на  средства  госпожи  и господина  Блума  из  Чикаго.  -- Ошибочка
получилась? -- весело спросил Наум.
   -- Какая  там ошибка, --  произнес рабочий раздраженно.  -- Черт  занес
этих Блумов в  Израиль! Спрашивают, где дом, на который они перевели деньги.
А  где он, этот дом? Ты знаешь? Я знаю? Начальство вертится, а я отворачиваю
и приворачиваю... -- А где деньги Блумов из Чикаго?
   -- Ты знаешь?  Я знаю? Считается, что ушли на другие цели... -И сплюнул
зло: -- Доят америкашек, как коров. Как что, списывают на войну.
   Наум, человек нервный, впечатлительный, не мог отделаться от этой сцены
весь день.
   Апельсинов  купил столько, сколько в авоську  влезло. Пахучие. Дешевые.
Как семечки. Перехватывая авоську с  руки на руку, задел вчерашнюю царапину.
Надорвал кожу. Разболелась рука, и вместе с физической болью вернулась вдруг
ночная ярость первого дня: 'Только западные специалисты -- специалисты? А мы
--  советский мусор? "С мороза?!" Дипломы -- поддельные! Инженеры, как один,
трубочисты!.."
   Он выходил из  рынка взбешенный. В  такие минуты  Нонка  отскакивала  к
своему  мольберту,  стараясь,  чтоб  ее не  было за  ним  видно. Знала: если
разбушуется, то уж пошло-поехало...
   -- Зачем выкупали -- тратились?! Кому очки втирали?.. Э-этим пингвинам?
   По улице Виа Долороса, узенькой, горбатой, мощенной  камнем, шествовали
два еврея-туриста. Белокурые. Не  то из Швейцарии, не то бельгийцы. По языку
не  поймешь... С огромными фотокамерами на солидных брюшках. В дорогих кипах
с  серебряной  каймой, купленных,  видать, тут  же, в  туристских  лавчонках
арабского рынка.
   Туристов  здесь слонялось немало.  Наум вряд ли обратил бы  внимание на
эту  пару,  если  бы один  из  них  не  выскакивал  все время  вперед  и  не
фотографировал второго,  более тучного, -- у белых ступеней, ведущих к Стене
Плача, у лавки с арабскими сосудами...
   "По-очетные  граждане! Табличку со своим именем  уже  узрели  или ее не
успели переменить?"
   Наум чувствовал:  сейчас что-то произойдет... За все плевки на лице, за
все хамство. Отольются кошке мышкины слезы. Наум пытался свернуть куда-либо.
Но некуда. Улочка --  каменный коридор  -- горбатится вверх-вниз, а  вбок --
некуда. А они приближаются. Шествуют.
   Когда   они  поровнялись  с   Наумом,   он  шагнул  к   ним,  взмокший,
исцарапанный, помахал авоськой, оттянувшей  руку  и,  глядя  поверх них, как
слепец, неожиданно для самого себя спросил сипло и угрожающе на искореженном
английском:
   --  Не знаете, случаем,  где  тут жиды Господа  нашего Христа  распяли?
Господа, говорю, нашего, а-а?!..
   Туристы вздрогнули  и --  боком,  боком  -- кинулись по горбатой  улице
Долороса, исчезли за поворотом...
   16. "ГДЕ ТЫ ОСТАВИЛ СВОЙ ЗНАЧОК КГБ?!"
   Полевой телефон, стоявший на полу, бормотал всю ночь, иногда выкрикивал
какие-то команды.
   Я лежал на жестком топчане,  сняв ботинки и чувствуя себя, как в летной
землянке  во   время  войны,  когда  объявлялась   "часовая   готовность"  и
разрешалось  прикорнуть  на  нарах,  сбросив  сапоги.  Рядом,  на  топчанах,
вздремнули Гуры. Они вертелись, бормотали во сне. Так, бывало, спали пилоты,
ждущие звонка на вылет, из которого половина не вернется...
   Я  не сомкнул  глаз до  утра,  я был  потрясен услышанным.  Если трудно
постичь  жизнь в стране,  в  которой  родился,  вырос, воевал и писал книги,
легко ли постичь ее здесь,  где в свои пятьдесят  лет ты читаешь по складам,
как пятилетний ребенок. Читаешь к тому же не ивритские газеты, а специальный
листок для малограмотных...
   Я думал и об услышанном на Голанах, на которые я, увы, вернусь, и очень
скоро. Думал об этом и дома; возможно, предавался этим мыслям и тогда, когда
позвонила моя жена,  работавшая в  Бершеве, и  прокричала в  трубку,  чтоб я
немедля выехал к ним.
   -- Тут какая-то  заваруха!  Выбирают Комитет новоприбывших  из  СССР. В
кинотеатре "Керен"... Нет, это совсем-совсем иной "Керен". Не Ури...
   Ехать  мне не хотелось. На столе лежали только что присланные из Парижа
гранки  "Заложников". А  Комитет  этот вызвал в памяти  лишь  давний рассказ
Иосифа о капитанской  рубке, врытой в береговой песок, из окон которой видны
волны  Средиземного моря... Этот Комитет не помог еще ни  одному человеку --
на черта мне их дурацкие дела!
   Я уже начал  уставать от нескончаемой "Шехерезады" и с тоской глядел на
окно,  откуда тянуло раскаленным воздухом. А какое же пекло сейчас в пустыне
Негев!
   -- Пусть этот Комитет сгорит на медленном огне! -- ответил я жене тоном
самым решительным. -- У меня гранки на столе.
   Ты должен быть здесь! -- возбужденно настаивала она. -- От нашего имени
громоздят какой-то обман. А ведь это  первый Съезд!  И,  по-моему, Гуры дают
бой...
   Спустя десять минут  я мчал по кратчайшей  горной  и  петлистой  дороге
через арабский Хеврон с такой скоростью, что едва не сорвался с обрыва.
   Кинотеатр  "Керен"   охранялся,   как  Кремлевский  дворец   во   врем