Глава
государства Голда Меир и что ей предоставляется слово.  Все уходившие тут же
повалили  назад. Голда  Меир прибыла вовсе  не только что.  Она  посидела на
сцене сбоку,  за  занавесом, отдыхая  и прислушиваясь  к грохоту зала.  Если
Голда и не ведала ранее о фальшивых делегатах,  она услышала  о них.  Своими
ушами.  Она  сама определила момент, когда  ей  выступить  и как  выступить.
Двинулась к трибуне, оставив по пути, на столе президиума, свой исторический
ридикюль. И о фальшивых  мандатах  и  делегатах  и  звука не  издала.  Будто
никаких  престарелых  жуликов,  тесно  сбившихся за столом  президиума, и  в
помине не было. Старая атеистка, она вдруг вспомнила... о Боге, о котором де
забыли истово верующие грузины. -- ...Во имя Всемогущего, во имя вашей чести
не становитесь на легкий путь... Это ваш Израиль, ваш Ашдод и ваш Иерусалим.
На мою долю  выпала  большая честь  зачитать  в Кнессете письмо восемнадцати
еврейских  семей  из  Грузии.  Я считаю,  что  оно должно  войти в  школьные
учебники...  --  И  дискуссии Глава Правительства коснулась, как обойти?! --
Если вы  кричите  здесь, а не в России, я поздравляю вас  с обретением этого
права...  Засмеялся  зал, поаплодировал. Голда  помолчала, переводя  глаза с
одного  лица на другое, вглядываясь в иные  из них пристально. На Якова Гура
она  смотрела  столько, что он головой  кивнул: мол,  здравствуйте,  госпожа
Голда Меир!..  Наконец, она продолжала, по-прежнему не  повышая тона: -- Мне
кажется, что  ни у  одного  из олим не ощущается избытка любви к  старожилам
Израиля.  Мне тяжело  при  мысли  об удовольствии, которое получит  Брежнев,
узнав, как  вы тут  грызетесь.  Почему  столько  ненужной  ненависти друг  к
другу?..  --  Брежнев  и без  того  рад тому, что  происходит с нами  тут  в
Израиле,  -- громко произнес Яша,  но Голда не  слышала того, что не  хотела
слышать. -- ...Не нужен  Израиль, нет смысла  отдавать за него жизнь, если в
нем мы не будем жить достойно! -- патетически воскликнула она и тут же тихо,
едва  слышно: --  На военных кладбищах нс  "вы" и "мы",  -- там все равны...
Кто-то в зале всплакнул,  президиум  шумно зааплодировал,  и Голда, искусный
оратор, чуть усилила нажим: -- С каким упоением и энтузиазмом говорят, что у
нас  все плохо. Меня пугает  этот  энтузиазм,  а не критика... -- Довэли!  -
крикнули из  первых рядов, но  Голду репликой  не отвлечешь...  --  В  нашей
стране  можно критиковать  и  кричать. Но разве это  нужно... --  Она  долго
развивала  эту  тему.  --  Ненависть -- это  бульдозер,  который  может  все
сломать,  но  ничего  не может построить. Не было оле, который бы не страдал
при приезде. Вероятно, это неизбежно... -- Голда взяла со стола исторический
ридикюль из черной кожи и  проследовала вглубь сцены. Белые кудряшки мчались
возле нее,  сбоку  и чуть  позади,  аплодируя  на  ходу, стремясь  заглянуть
Премьеру в глаза. Волосенки мотались из стороны в сторону. Когда он вернулся
к столу, я пригляделся к нему. Он,  видимо, отвечает перед Партией  труда за
выборы. Креатура  Голды. Кто он?..  Круглолицый, со светлыми завитушками, он
походил  на стремительно разбогатевшего купчика, в котором есть  уже повадки
барина, но остались и ужимки плута, воришки, который дергается и  озирается:
вот-вот  прибьют!..  Коснувшись белыми  пальчиками  микрофона-глушителя,  он
оглядел  зал   торжествующе.  Улыбочка  у  него   была  благостной,   взгляд
победно-пугливый.  Зал  долго  рукоплескал Голде  Меир, но вдруг  послышался
возглас: --  Пожарный команда уехал!  И  тут  люди  перестали аплодировать и
поглядели  друг  на  друга.  А  зачем она  приезжала! Хотят  ее  авторитетом
проломить  нам головы? Спасти жулье,  из-за  которого люди  лезут  в  петлю?
Приезд  Голды  Меир вызвал,  пожалуй, еще большее  остервенение:  тема  "она
ничего  не знает" себя исчерпала. Навсегда... В голосе оратора, подбежавшего
к трибуне,  звучала  ярость:  -- Я человек контуженный и течения времени  не
понимаю.  Пра-ашу  меня не  перебивать.  Два  года  ждал,  пока  мой  диплом
переведут на иврит. Оказалось,  потеряли. Отыскали в какой-то мусорной куче.
А  я  пока хожу без работы.  Израильский  бюрократизм  советскому  сто очков
вперед  даст!  Всюду  балаган.  Даже в  армии!  -- Вы армию не  трогайте! --
взвизгнули ^судряшки. -- Израильская  армия -- это нечто  особенное! -- А ты
откуда знаешь? На посту спят  и  ночью посты  не  проверяют. Часовые  такого
храпака задают... -- Больше говорить ему не дали. Весь президиум поднялся на
ноги,  чтобы отразить  поклеп:  -- Ложь!..  Нечто  особенное!.. Демагогия!..
Вместо  "неуправляемого"  оратора  тут же,  как водится,  выпустили  "своего
человека", бывшего советского майора Подликина, пузатенького, улыбчивого. На
это раз "свой человек" не подвел: поразвешивал, как белье на веревках, общие
словеса об истории первых кибуцев. . --  Да-алеко пойдет, -- яростно шепнула
мне Вероничка. Она еще что-то рассказывала о Подликине, я ее не  слушал:  по
ступенькам,  ведущим на сцену,  подымался Иосиф Гур. До приезда Голды "белые
кудряшки" заявили Иосифу, что слова ему не дадут: от Гуров  уже выступали. А
сейчас  решили  проявить  великодушие... Иосиф  поднялся наверх,  маленький,
квадратный, "бочонок поэзии", по давнему определению Юрия Олеши. Приложил ко
лбу огромную  темно-багровую кисть руки с торчащим пальцем. Глаз  не  видно,
закрыты рукой. Видны только скорбно опущенные вниз губы. Он хрипел, пожалуй,
сильнее, чем всегда.  Я едва  расслышал. О культуре  хрипел Иосиф:  -- Архив
Михоэлса  сбросили  на сырой цементный  пол...  Где музей культуры на  идиш?
Убивают национальную культуру. -- Советская демагогия! -- гаркнули вдруг  за
моей спиной.  Я  вздрогнул, оглянулся.  "Тот самый,  из  клаки..."  Широкая,
красная  харя извозчика из кибуца или  партаппаратчика. --  Ты что, дядя? --
прошипел я удивленным тоном. --  О серьезном говорят, а ты орешь!.. -- Я при
вс-стрече с-со знакомыми, -- хрипел-высвистывал  Иосиф, -- всегда на вопрос,
как  дела, отвечаю "Кол беседер!" Мне и в самом деле суют пенсию, как узнику
Сиона. Я не могу брать  деньги у нашей маленькой страны! Я в силах работать!
Дома  же вот  уже  третий месяц просто нечего...  - он поднес ко  рту кулак,
прикусил  палец, -нечего кусать... Если  б не сыны, - он замолчал, покачался
из  стороны в сторону, держась обеими руками за  трибуну: -- Я поэт на языке
идиш. Это не специальность в нашем Израиле... Моя  специальность -- режиссер
театра кукол, а меня хотят сделать ночным сторожем... Три вс-с-сепронизавших
качества растлили Израиль.  Всеобщая коллективная некомпетентность. Всеобщая
коллективная  безответственность.  Всеобщее коллективное  неуважение...  Это
говорим мы?  Это говорят сами израильтяне... Мы пытаемся  вырваться из этого
кладбища морали и, к своему изумлению,  бежим по  "запретке", на которой нас
выбивают одного  за другим. Нынче, вижу, они почти  все тут, наши  уважаемые
убийцы...  -- Советская  провокация! - крикнули из первого ряда. И откуда-то
от стены. Я оглядел кричащих, сжимая руки в кулаки. -- Кто они, наши убийцы?
--  прохрипело за моей спиной, со сцены. --  Я да! назову их имена...  -- Ты
где партбилет оставил на хранение?! -- взбешенно стеганули из президиума. --
В  каком райкоме?!  -- И синий ромбик энкаведешника!  - проорали  у меня над
ухом. --  На  Лубянку  отнес на  временное... Завершить  фразу  "клакеру" не
удалось.  Я  двинул ему  кулаком между  глаз так,  что  у меня  долго болели
пальцы. Он вскочил с кресла и  бросился  меж  рядов,  вопя изо всех сил:  --
Миштара!  Миштара!  Но полиция  по-прежнему топталась  возле узких  лесенок,
боясь  отойти от  них хоть на шаг:  они  видели,  эти ошеломленные  ребята в
черных  форменных  фуражках,  что  стоит им посторониться, как зал рванет на
сцену и  затопчет самозванный президиум, сметет со сцены, как мусор. Один из
полицейских  взглянул в нашу сторону  и -- отвернулся... А "партийное мурло"
неслось все быстрее, отдавливая людям ноги и голося: -- Миштара! Миштара! --
Домчало до прохода и  к дверям  - бегом. Я пришел  в себя оттого, что кто-то
схватил  меня  за  руки,  повторяя  высоким  голосом:--  Григорий Цезаревич!
Григорий  Цезаревич!  Что вы делаете?! -  На  круглом  лице  Веронички  были
смятение и ужас. -- Больше не буду! -- почему-то сказал я, видя, как побежал
к дверям  и второй "клакер",  из  другого ряда:  понял, наверное, что пришла
пора бежать.  Я не слышал больше слов  Иосифа, заметил лишь  краем глаза: он
покачнулся и, не  докончив  фразы, стал медленно спускаться по лестнице.  Не
останавливаясь,   ушел  из  душного   зала.  Яша  привстал,   проводил   его
встревоженным взглядом, но тут назвали его имя  -- отчет мандатной комиссии.
Отчет  уже не был секретом для многих. Подтвердилось, что,  по крайней мере,
около  ста "делегатов"  срочно  доставлены  из кибуцев и не  имеют  никакого
отношения ни к выборам, ни к иммигрантам  из  Советского Союза. Более сорока
мандатов -- просто аляповатые фальшивки-самоделки. Видать, запас "настоящих"
фальшивок  оказался недостаточным. Естественно, отчитаться  доктору  Гуру не
дали,  хотя  он,  как   председатель  мандатной  комиссии,  имел   право  на
пятнадцатиминутное выступление. Едва он упомянул о фальшивых мандатах, белые
кудряшки  закричали,   что  вопрос  о   мандатах   передан  на  рассмотрение
президиума. И тогда зал превратился в одну людскую волну, хлынувшую к сцене,
как цунами... Президиум  точно смыло. Ни одной  души за столом. Откуда-то от
дверей белые кудряшки  прокричали в  микрофон, который не  выпускался  им из
рук, как трофей, что работа  съезда  прерывается, делегатов просят  идти  на
ужин! -- ...А назад вход только по мандатам"! - вскричал он фальцетом. -- По
фальшивым?! -- откликнулся  зал, как эхо.  --  Жу-улье! ГанавИм!.. Смэрть за
смэрть!.. Око за око!.. Старички в испуге выкатились из зала, крикнув что-то
полицейским.  И  тут произошло  неожиданное.  Как  только  руководящий  стол
опустел, за него  немедля уселись полицейские, устало сняв свои черные кепи.
Видать, ошибка  министра здравоохранения  Израиля, бросившего свое кресло на
произвол судьбы, была учтена. Яков Гур отнесся к этому благодушно: -- Пускай
посидят,  с утра  на ногах! -- Затем он шагнул к авансцене и произнес совсем
иным тоном: - Может быть, я ошибаюсь, но здесь, по-моему, остались подлинные
олимы из СССР. Без фальшивых делегатов. Продолжим работу съезда! А они пусть
ужинают. И  минуты  не  прошло, погас свет. Яша протянул  руку к  микрофону.
Микрофон тоже оказался выключенным. Вскоре стало невыносимо душно. Похоже, и
вентиляцию  выключили,  гуманисты. --  Надо избрать президиум,  - сказали из
темноты  зала. Яша показал  на полицейских. --  У нас  уже  есть  президиум.
Раздался хохот, полицейские, не привыкшие еще  к  новой роли,  застеснялись,
встали,  потянулись к  выходу.  Начальник  стражи  старательно  запер  дверь
зрительного зала с противоположной стороны. И вот мы остались одни, во мраке
и  страшной  духоте.  Время от времени  кто-либо зажигал  спичку; она тут же
гасла. Но  порой можно было заметить в желтоватом, неверном огне спички лицо
говорящего.  Врач  из  пограничного  кибуца  в  Галилее,  один  из  немногих
иммигрантов  из  России,  согласившийся  работать   с  кибуцниками,  крепкий
бородатый  парень говорил:  -- Я спрашиваю моего старика,  который почти мой
приемный отец.  Он прекрасный  человек.  Почему вы-то едете  на съезд,  вы в
стране почти полвека? Он поднял глаза к небу и ответил: "Я маленькая птичка.
Там  решили. Вот и еду". И мой старик показал пальцем  на небо... Я тридцать
лет слышал в России: "Наверху решили!.. Там сказали!.." Хватит нам советской
власти плюс электрификация. -- Минус электрификация!.. Грохнули разом. Какая
тут электрификация.  Сидим  на своей исторической  родине в  кромешной тьме.
Будь это  там, на  доисторической  родине,  нас  бы  быстренько  погрузили в
"черные  вороны".  Не  дали  бы  задохнуться...  Спасли  бы!  А  тут  сидим,
задыхаемся  вполне  добровольно.  Демократия!..  Слова  просили  многие;  из
Ашдода, из Хайфы, из кибуца. Но вскоре решили не  говорить, а действовать. В
вонючем,  с сернистыми запахами, мраке  (слышалось лишь  чирканье  и вспышки
спичек, похоже, подожгли  сразу целый коробок)  избрали  новый  президиум  и
подготовительную  комиссию  Съезда  подлинных  олим  из  СССР.  Как   только
послышался шорох отпираемых  дверей, молодые ребята, избранные в  президиум,
кинулись  к  сцене  и  быстро  заняли  места  за  столом.  Куда  провалилось
израильское  телевиденье?  Вот  были б кадры!.. Старики  пытались  выдернуть
из-под молодых стулья. Одни из них хватались за спинки стульев, другие -- за
ножки обеими руками. Присев  и наливаясь кровью, старики кряхтели, как борцы
на  спортивном ковре. А  один  из  вождей, дядя килограммов на сто двадцать,
разогнался  и-- с разбега столкнул щуплого паренька на пол. И  развалился на
отвоеванном  стуле, улыбаясь  победно... Увы, это был, кажется, единственный
успех "совета старейшин". Тогда  какой-то  налитый жиром и рослый сановник с
жестким,  неулыбчивым  лицом отставного  генерала стал  вдруг  кружиться  на
месте, затягивая  безголосо самую известную и любимую  песню Израиля: "Хава!
Нагила хава!..", ощупывая всех острым и злым взглядом, пойдут за ним в пляс?
Сколько  раз  удавалась  эта  копеечная хитрость!.. На этот раз  даже  "Хава
Нагила"  не  вызвала  чувства  единения.  Тучному хитрецу  похлопали  в такт
иронически.  Закружились  вместе  с  ним  только  белые  кудряшки. Партийная
присядка  не удалась. Однако у  простодушного Ицхака из  Ашдода начала  было
подергиваться нога в такт песне, я шагнул к куцряшкам и, положив ему  ладонь
на  плечо, спросил:  "Вам плохо? Вызвать скорую помощь?" Он  кинулся от меня
прочь  и забегал по сцене,  размахивая ручками и с разочарованием  глядя  на
своих  коллег, которые не смогли выдернуть из-под  нового президиума стулья.
Молодые  и средних лет  парни сидели  за  столом  с  красными,  напряженными
лицами,  точно они не за  столом восседали, а бежали в штыковую атаку. Более
года   назад  из  ульпана,   в  котором   мы   занимались,  уволили   Пнину,
женщину-волонтера;  заявили ей гневно:  "Вы  не  с нами,  вы с  ними..."  Мы
удивлялись,  не  хотели  верить  в  такое...   Сегодня  точно  землетрясение
колыхнуло  Израиль.  Зазмеилась  в пустыне Негев пропасть-трещина.  С  одной
стороны -- мы,  с другой -- о н и.  П р е д  с т а в и  т е л и н а р о д а,
прости  Господи... Не  выходил  у  меня  из памяти Шауль  бен  Ами,  который
просидел  у дверей в темных очках весь Съезд, не вставая, и  вновь  и вновь,
будто наяву,  я слышал его слова,  сказанные Иосифу и мне в канцелярии Главы
Правительства: "Новый Моисей  нам не нужен!.. И русская элита тоже!".. Ну, а
Ури  Керен? А  кибуцник Мансековский?  А Беня Маршак? Коренные  израильтяне,
оставшиеся честными, тебе нужны? Господи, как они нас боятся!..  А что такое
наш поганый  Комитет?! Это  же не  Кнессет.  Не  правительственная комиссия.
Сборище  земляков.  Без  прав что-либо решать. И даже  тут непременно должны
быть  "свои ребята"... Алия из России не должна стать политической силой! Ни
в этом поколении! Ни в  последующих! Стоят одной ногой в могиле и отпихивают
Гуров и  тех, кто с ними, пухлой ручкой. Они  очень точно представляли себе,
что делали, господа из  Партии труда, удивляя нас не своими ухватками, этого
мы навидались и в СССР, а скорее крикливой наглостью и карикатурностью своих
действий. И они добились своего, толкнули камень с горы... Стали уезжать  из
Израиля даже те, у кого до Бвршевы об этом и мысли не было. Первым на другой
день  к нам забежал Каплун, инженер-мостовик, с которым мы летели из Москвы.
"Не поминайте лихом. --  Он усмехнулся  горестно. -- Смазываю лыжи... Не зря
их вез..." Каплун  был тружеником. Из тружеников тружеником.  Еще в ульпане,
чтоб семья как-то свела концы с концами, он отправился к строительному боссу
Менахему, которого знала  вся  Нетания. Тот  отвел небрежным  движением руки
документы Каплуна и сказал, что стройке нужен рабочий-электромонтер. Положил
он  Каплуну две с половиной лиры  в час,  в два раза  меньше  того минимума,
который получал  на его  стройке рабочий-араб.  Когда  Каплун вскоре  заявил
боссу,  что он с ним, слава Богу,  расстается,  тот вскочил со стула, крича:
"Никуда  не  уходи!  Я  твой  оклад  удесятерю!..  Не хочешь,  увеличиваю  в
пятнадцать раз!" Каплун усмехнулся,  спросил босса Менахема, почему  же  тот
раньше не увеличил  зарплату, он ведь знал и  его полное безденежье,  и его,
Каплуна,  квалификацию. Менахем и  глазом  не  моргнул: -- А зачем? Ты и так
хорошо  работаешь! И  вот сейчас,  за  нашим  столом,  пригубляя "посошок на
дорогу", он произнес с той болезненной горечью и  насмешкой над самим собой,
которая  звучит в  голосе тогда,  когда взрослые люди  расстаются со  своими
иллюзиями,  самыми дорогими, выношенными  годами:  --  Я из  семьи  верующих
евреев. Избранный народ -- это было аксиомой. Краеугольным камнем... Ребята,
почти  все  крупнейшие  мосты  через  Енисей построены мною. Уникальный мост
через Обь перекинул. Новый мост у Куйбышева через Волгу-матушку... Если б вы
только  представить  могли,  как  издевались  тут надо мной, услыхав, что  я
мостостроитель!.. Но сейчас дело не в этом!.. Я простил их, видевших в своей
жизни только Иордан.  Я  о другом... Зачем я  приехал  на  Бершевский Съезд,
знаете?  -- продолжал  он  убито.  -- В  Хайфском  порту начинается какая-то
афера. Босс продает все пассажирские пароходы, принадлежащие Израилю. Что-то
здесь нечисто. Прибыл на  Съезд, чтобы сказать,  хотя бы  крикнуть об  этом.
Здесь    пресса,    телевиденье.    Думаю,    заинтересуются,   предотвратят
преступление... А  тут?!? Моисей Каплун улетел в  тот же день. Среди русских
распространились  слухи  (почти  подтвердившиеся  затем),  что  Хиас в  Риме
принимает  с израильскими  паспортами  только  до тридцатого сентября.  Одни
прибегали с нами прощаться второпях, другим казалось постыдным бросать своих
друзей и удирать куда глаза глядят,  и  они присылали нам открытки. Из Рима,
из  Нью-Йорка, из Австралии... А какой поток "плохих писем" хлынул в Россию!
"Бершева" стала символом, п о в о р о т н ы м з н а к ом Последствия Бершевы
Израилю придется расхлебывать еще много лет, но об этом в своем месте...
   А пока  что мы выходили из кинотеатра "Керен", ошарашенные увиденным, и
на другой  день узнали  из ивритских газет, что земля колыхалась не только в
пустыне Негев. Толчки разошлись по всей стране, обрастая слухами и страхами.
Газеты противопоставили русских всему  Израилю.  Всей  стране,  а  не только
партийным геронтократам. Аршинные заголовки газет  взывали к небу:  "Русская
алия против старого Израиля"... "Бомба русской алии"...  "Голда Меир лицом к
лицу  с русской  алией"... И  снимки,  полно  снимков:  искаженные  яростью,
кричащие лица, сжатые кулаки. Поработали телевизионщики.  На славу!Лишь одна
газета осмелилась щелкнуть в нос правящую партию: опубликовала заметочку под
заголовком: "Я фиктивный  делегат Съезда  с фальшивым  мандатом",  -- заявил
один из делегатов МАПАМА"  Но более  всего  "старый Израиль"  был  ошеломлен
доктором Гуром. Местечковый люд был воспитан в уважении к доктору. Доктор не
может  быть  бунтарем. И вдруг во главе  бунта, как объяснила пресса,  стоит
доктор.   Врач-повстанец,   как  писали.   Доктор   Яков  Гур.  Это  вызвало
дополнительный шок. Каковы же  русские,  если доктора...  доктора!  бунтари,
хулиганы, вот-вот за ножи возьмутся. Да они страшнее всех  этих Какашвили!..
Страшнее  марокканского  ворья. "Сакиним!"  (Ножи!)  "Еженедельник  Бершевы"
опубликовал  даже  статью  израильского  врача  о   Якове  Гуре  под,   увы,
неоригинальным названием: "Преступник в белом халате ". Если б это было лишь
газетным бредом! Когда я  выходил  из зала, мне показалось, что Яшу сажали в
большую  машину,  которая   с