лазами.  За ним пыхтел,  в черной паре, Дулькин, нынешний  главарь
израильского  Сохнута.  Сергей окрестил его "Бровеносцем", как они  называли
ранее  Брежнева,  Угольные  и  точно  плохо  налепленные, как  в театральной
самодеятельности, брови торчат во все  стороны  ежиком. Мистер  Дулькин  был
главным врагом "прямиков". Он суровым голосом  потребовал прекратить  всякую
финансовую помощь  советским евреям, которые едут не в Израиль, а в Америку,
Канаду, Австралию и другие страны...
   ...  -- Этого  требуют все сто двадцать  тысяч новых израильтян-олим из
СССР, воля которых изложена вписьме, ему, Дулькину....
   Гудит  зал.  Переговаривается.  Притих только  тогда, когда на  трибуну
поднялся  раббай  с  переломленным  носом.  Перестали   жевать,  пить   сок.
Английский у раббая Бернштейна тоже  был "пулеметный". Как и иврит. Все ж  я
сумел, кажется, ухватить главное:
   --  Несколько  лет назад до нас дошла  весть о  фальшивых  мандатах  на
каком-то съезде в Израиле, не помню каком... Мы  верили и  не верили. Но вот
появляется один  из руководителей Сохнута и  угощает  нас  такой фальшивкой,
рядом  с  которой  прежние  -- детские  игры,  репетиция.  120  тысяч  новых
иммигрантов  из  СССР и все против  "прямиков"! --  категорически утверждает
господин Дулькин.
   А  вот... --  И  он  достал из  своей  черной папки другую истерханную,
картонную, которую  еще в баре  вручил  ему  Сергуня. Раскрыв папку, заметил
негромко, что в выступлении уважаемого господина Дулькина вкралась некоторая
неточность... Затем прочитал -- бесстрастным тоном, как читают приговоры, --
петицию из Израиля: "...П о м о г а т ь в с е м е в р е я м, в ы р в а в ш е
м с  я н  а с  в о б о  д у"; назвал, сколько  тысяч человек  ее подписали и
показал конференции листы с подписями.
   -Как же  так? -- председательствующий  в черной ермолке  воздел руки  к
небу . Повернулся к побагровевшему Дулькину.
   --  Ты  говорил,  что  тебя   все  поддерживают.  Оказывается,   совсем
наоборот...
   -- Меня поддерживают сионисты! -- прокричал с места уязвленный Дулькин,
вскакивая на ноги.  -- Если  правы не мы, то несостоятелен наш и ваш главный
политический лозунг: "Освободи народ мой!"... Овободить ради страны -- дада!
и да!..
   -- Очень верное замечание! -- воскликнул с трибуны раббай Бернштейн. --
Нужно только уточнить. Чтоб советских евреев  везли в Израиль без пересадок,
хотят они этого или не хотят, на семь лет. Как  сказано в Библии, раб должен
отработать семь лет. И лишь потом, если рвется  вон, отпустить на все четыре
стороны.
   Зал  грохнул  от хохота, начал аплодировать  рабби  Бернштейну, но  тот
снова  попросил  тишины,  продолжил:  --  С  кем вы,  делегаты Конгресса,  с
жертвами или палачами, решать вам! Я могу вам сказать,  с ем лучшие  из нас,
герои из героев, к которым приковано ныне внимание всего мира...
   Сразу после  заседания в Цюрихе, более года назад, из Москвы  в Израиль
передано  по  телефону  письмо,  оно  было  записано  на  магнитную  пленку.
Почему-то оно попало  сюда  только  сейчас... -- Рабби обернулся к Сергею, и
тот включил свой карманный магнитофон;  в зале зазвучал далекий, звенящий от
напряжения женский голос, чуть приглушенный помехами:
   --  Мы навсегда связали свое будущее с Израилем, но надо помогать всем,
кто хочет  покинуть СССР. АлександрЛернер, Ида Нудель, Лев Овсищер, Владимир
Слепак, Анатолий Щаранский, и другие. Сентябрь 1976 года.
   Это  было  сенсацией.  Из  Москвы  голос!..  Несколько  корреспондентов
кинулись  из  зала  к  телефонам и  автомобилям, остальные  обступили  рабби
Бернштейна,  который   продолжал  напористо,  протягивая   руку   в  сторону
апоплексически багрового Дулькина:
   --  Мы  крайне  обеспокоены  тем,   что  в  израильском   истаблишменте
отказывает  "нравственный барометр". Отказывает не только сегодня....  Между
тем,  Израиль  говорит,  и  все  чаще, от имени всех  евреев.  За  ошибки  и
нравственную глухоту  того или иного  израильского  министра расплачиваются,
как известно, все евреи, взрываются бомбы  у синагог Парижа, Рима, Брюсселя.
В прессе Запада появляются антисемитские нотки..Евреи всего мира имеют право
требовать морального поведения людей,  ответственных за израильскуюполитику,
в том числе политику абсорбции...
   Израиль  погибал, когда  терял мораль,  сказано в  Библии.  Израиль  не
должен погибнуть!
   Зал рукоплескал долго  и  бурно. Председатель  Конгресса  обнял  рабби,
прошелся с ним до ступенек, ведущих в зал. Демонстративно. Я помахал Сергею.
Тот ответил.
   Зашептал что-то горячо председателю Конгресса, который  вытирал платком
лобастое дряблое лицо.  Наконец, председатель вытащил свой блокнот, сделал в
нем пометку, черкнул что-то на визитной  карточке.  Лицо Сергея просияло, он
вздохнул удовлетворенно.
   Перед председателем Конгресса положили длинную бумагу, похожую на ленту
с телетайпа. Он пробежал ее взглядом и сказал что-то  сидевшим в президиуме.
Лицо Сергея вытянулось, улыбка пропала. Когда очередной оратор завершил свою
речь, Сергей схватил со  стола карточку и, мотнувшись в зал, быстрыми шагами
приблизился ко мне.
   --  Отнеси  тому,  "задверному  доктору".  Добился  для  него  приема у
самого...
   Я  двинулся  к   дверям,   у   выхода   оглянулся.   Сергуня  энергично
проталкивался  вслед  за мной,  лицо  встревоженное:  -- Заказал разговор  с
Израилем.  На полдвенадцатого.  Чуть было  не  забыл... -- И  он  кинулся  в
соседний холл.
   Я вышел на лестничную площадку, к измученному человеку,  который стоял,
прислонясь спиной к стене. Отдал ему визитную карточку президента Еврейского
конгресса, с пометкой президента. Тот схватил ее двумя руками, прочитал и --
бросился вниз по лестнице, забыв, что в этом дворце лифты на каждом шагу.
   Я задержался у дверей  зала заседания,  налив себе в бумажный стаканчик
кофе. Вернулся обратно, когда председательствующий предоставил слово доктору
Сержу Гуру-Кагану, представителю Израиля.
   Сергей приблизился к трибуне, расстегивая пиджак, видно, чтобы  достать
из бокового кармана листочки,свернутые трубочкой. Пристально оглядел жующий,
подписывающий  бумаги  и  чеки, смеющийся  чему-то зал; долго смотрел, будто
выискивал  кого-то...   Что  с   ним  стряслось?  Такие   глаза,   безумные,
лихорадочные, были у  него, когда он только что  прилетел в Канаду,  еще  не
веря тому, что вырвался из гетто". Что стряслось?.. Я  даже  привстал, -- от
сострадания, от  нетерпения увидеть, как он, пугаясь чего-то,  тем не менее,
швырнет всю эту сбившуюся сейчас  возле трибуны "могильную" клаку на адскую,
в огне, сковородку.
   Сергуня, давай!  Бой продуман  во  всех  деталях. Поднял  руку,  потряс
кулаком, мол, "Железный рабай" тут. И большинство в зале,  сам  говорил,  за
него...
   Однако листочки Сергей достал вовсе не из бокового кармана, а из черной
казенной папки, врученной ему "боем" в синей кастрюльке на голове.  Они были
сцеплены черной скрепкой израильского учреждения.
   Когда  Сергей,  помедлив  и, чувствовалось,  сделав над  собой  усилие,
принялся читать -проборматывать текст,-- я не поверил своим ушам. Слова были
"государевы", -- все те  же  высмеянные им  слова  о "вечно живом" сионизме,
который будет нокаутирован,  если поток русских  евреев в США не  остановят.
Пусть едут в Израиль! Только туда!
   --  Прекрр...  --  Он сбился,  начал  снова:  --  Прекратите  принимать
советских евреев -- это просьба Израиля, это  воля Еврейской Истории: только
библейский исход из Мицраима возродил землю Ханаанскую...
   Я взглянул  на него  оторопело, в  испуге, лицо у него стало белым,  ни
кровинки;  когда же  он  возопил"прекр-ратите!"... глаза его округлила такая
злобная  тоска,  что,  казалось, врежет  он сейчас кулаком  по  полированной
кафедре и начнет снова, совсем другое... Нет,  он шуршал все теми же листами
папиросной бумаги,  которые  чуть ранее  намеревался  оставить  в  дворцовом
сортире вместо туалетной.
   Зал  несколько  секунд  прислушивался к  выверенно- гладким официальным
фразам,  затем полностью  отключился от  оратора, говорившего, к тому  же, с
акцентом, начал обсуждать что-то свое, подписывать бумаги, пить кофе.
   Я поднялся и ушел, не задерживаясь. Сбежал с лестницы, забыв про лифты.
Когда вспомнил внизу  Сергея, перед моими глазами предстало вдруг не это его
лицо, с округлыми, розовыми  щеками,  а виденное  в Торонто, арестантское, с
серыми костистыми щеками, искаженное ужасом и мольбой.
   Снаряд сделал свое дело. Был человек. Не стало человека...
   ... Год был нелегким. Началась весенняя сессия. Оформление тонны бумаг.
   В  перерывах   между   экзаменами  я  носился  по  Вашингтону,  пытаясь
застраховать, на случай болезни, мою маму, прилетевшую ко мне из Израиля еще
зимой.  Оказалось, чужестранка  после шестидесяти пяти лет в США страхованию
не  подлежит.  Ни  за какие деньги!..  Затем в мою машину,  блокированную  у
Белого Дома уличным  потоком, врезался "кадиллак", огромный, как катафалк. И
я,  не ведая американских правил, тут же признал себя виновным. Затем у меня
рвали зуб,  а прислали счет такой, будто вырвали всю челюсть. Словом, Сергей
Гур как-то  отошел на задний  план, тем  более, что мысль о  нем радости  не
доставляла.
   И  вдруг он приблизился ко  мне почти вплотную, разрастаясь до огромных
размеров,  как  бывает разве  в кино;  это произошло  в жаркий  и  теперь уж
навсегда памятный день девятого мая 1978 года.
   Меня  вызвал  декан  факультета и  попросил  отправиться  на встречу  с
делегацией  советских  писателей. Делегация правительственная,  обменная,  в
СССР побывали американские классики,  теперь нагрянули  советские: так уж не
откажи, голубчик!
   Я   никогда   не  отказывался.  Тем  более,  правда,  очень   редко,  в
писательской  делегации оказывались  моимосковские друзья, и тогда  я несся,
как на крыльях.
   И вот профессора-слависты пяти или шести университетов, расположенных в
Вашингтоне  и  его пригородах, сгрудились в  специально  подготовленном зале
университета  имени  Джорджа Вашингтона.  Стоим кучкой. За нами  у  стен, по
углам  незнакомые  лица.  Трое  или  четверо.   Я   человек  советский.  Раз
незнакомцы,  значит,  о  т  т  у  д  а...  СIА  прислали  или  FBI.  Словом,
таинственные три буквы. Захотелось  мне подурачиться - постучать  по стенке,
возле заранее расставленных  стульев, и  сказать,  как бывало, Александр Бек
говаривал  в Клубе писателей СССР, барабаня по  ножке ресторанного  столика:
"Раз-два-три!.. Даю техническую пробу".
   На  столах  сухие  вина, бутерброды.  Мы то  на  них поглядывали, то на
дверь. Задерживаются что-то писатели.
   Пока  они не  вошли, я рассказываю коллегам, как  меня недели две назад
интервьюировали на радиостанции  "Голос  Америки". Интервьюер попался ушлый,
настоящий профессионал.  "Григорий Цезаревич, -- вкрадчиво спросил он. -- За
двадцать пять лет работы  в СССР вы  опубликовали три книги...  Ну, большие,
романы  или повести . Три! Так?  На Западе вы пять с  небольшим лет, и  тоже
издали  три  больших книги. Чем  объяснить  такую странную  кривую  в  вашей
творческой биографии? Двадцать лет -- три, и пять лет -- три, а?"
   Профессора засмеялись тому,  как умело  загнал меня интервьюер  в угол.
Даже если бы я не хотел этого, мне бы все равно пришлось коснуться советской
цензуры.
   Но  я как раз  и хотел этого. Цензура, по  сути,  и  вытолкала  меня из
России.
   И  подробно рассказал тогда журналисту из "Голоса..." о том,  о чем  не
раз  говорил  в  Москве, на  писательских  собраниях:  о  том,  как  убивают
советскую  литературу.   Спокойно  рассказывал,   без  злопыхательства.   До
злопыхательства ли, когда убивают! Интервью мое "Голос Америки" транслировал
на Россию.  Несколько раз. Какой оно  вызвало там отзвук, не знал -не ведал.
Но вот, и двух недель не прошло, разъяснили.
   Первым  заглянул,  а  потом  вошел  в  аудиторию,  где  мы  нетерпеливо
переминались с ноги на  ногу, писатель  Григорий  Бакланов. Худой,  высокий,
моложавый. Вместо того, чтобы  тогдашнему декану, профессору  Елене Якобсон,
руку пожать или хотя бы  сделать пальчиком "общий привет",  он отыскал  меня
глазами и возгласил громко, как на сцене: -- Гриша, а мне цензура никогда не
мешала!
   Я едва не прыснул от смеха. Григорий Бакланов до того  в последние годы
поправел,  что  уж  сам  стал   цензурой:  заседает  в  редколлегии  журнала
"Октябрь", который со времен Кочетова честные писатели обходят стороной.
   Когда  в  дверях  показался прозаик Сергей Залыгин,  я уже был готов  к
встрече...
   Залыгин  был  очень бледен и  как-то  измят. Еще не состарился человек,
морщин  немного,  а  весь мятый. цвет лица нездоровый, с  сероватым отливом.
Глаза злые.
   --  Здравствуйте! -- тихо  произнес  он,  держа  руки  по  швам.  Затем
остановился  возле меня и продолжал заданную тему излишне громко, сердито, с
вариациями, которые говорили  о том,  что он  отнесся  к указанию начальства
неформально:
   --  Я  хотел  бы  сказать,  что  цензура  никогда не  мешает  писателям
талантливым,  -- жестко начал  он. --  Цензура  мешает  бесталанным!..  Мне,
например, она не мешала никогда! -- И он посмотрел на меня с вызовом.
   Я почувствовал, как у меня прилило к вискам.
   -- Вы совершенно  правы, -- ответил  я, как  мог, гостеприимнее, --  он
вдруг отпрянул  от меня;  видать,  всего ожидал,  но  не  этого. -- Вы правы
полностью. Цензура вам  никогда не мешала.  Вы переместили ее себе в голову,
она стала вашим соавтором, и вы заранее видите руководящий стол, на  который
ляжет ваша рукопись...
   Сергей Залыгин  как-то сжался весь, пригнулся, будто я  ударил  его под
ложечку, и ушел в угол, где просидел до самого конца.
   Я нет-нет, да и поглядывал на его ссутулившуюся фигуру, с горечью думая
о  том,  до какого унижения  довели этого пронзительно  умного, талантливого
человека. Повестью  "На  Иртыше",  выпущенной  в феврале 1964  года, Залыгин
останется  в русской  литературе.  Написал,  решился  --  время было  такое,
солженицынское! И тут  же испугался насмерть: начали мордовать  Солженицына,
Александра Яшина,  затем  Александра Твардовского, напечатавшего залыгинское
"На Иртыше"... Снаряды  падали все  ближе. Когда рвутся снаряды,  безопаснее
всего лежать.
   Он и лег, застращенный Сергей Залыгин, подавая ныне к цензорскому столу
полуфальшивки.
   Что говорить, цензура сильнее всего навредила ему,  таланту! Уничтожила
его  как  большого русского  писателя,  и затем  именно  ему,  поверженному,
распятому, вменили в обязанность и даже долг: в ы г  о р о д и т ь с о б с т
в е н н ы х у б и й ц.
   Я снова скосил  глаза на  угол, где чуть  покачивался Сергей  Залыгин в
черном "выездном" костюме,  и -- встряхнул головой: почудилось  мне, что там
сидит  вовсе  не Сергей Залыгин,  а  --  сразу  постаревший  на десять  лет,
ссутулившийся, другой Сергей. Сергей Гур.
   Государства,  вроде,  разные,   более  того,   враждующие,  а  --  руки
заламывают одинаково.
   Оба Сергея,  обещавшие так много, попали  в волчью яму;  и вот  оба,  с
тоской  и злобой  в  глазах,  выгораживают-- выгораживают -- выгораживают...
собственных убийц...
   "Сергей Гур...  Сергей  Залыгин... Сергей  Гур... Сергей..."  До  конца
вечера я не мог отделаться от этого ощущения... И еще от одного, схожего:
   Был человек. Упал снаряд. Нет человека.
   Со мной кто-то заговорил. Поздравил с  праздником...  Каким праздником?
Ай-ай-ай, забыли! Сегодня девятое мая. День Победы. Вам-то негоже  забывать.
Вы всю Отечественную провоевали в военно-воздушных силах. С 22-го июня сорок
первого.
   "Что за черт!" -- Присаживаясь у стеночки, я искоса оглядел  невысокого
тщедушного человека,  только  что  произнесшего,  от имени  писателей  СССР,
приветственную  речь. Я его фамилию вспомнить не  могу. А  он  мою биографию
знает  по  датам...  --  "Господи  Боже, это же, наверное,  "искусствовед  в
штатском!" Глава делегации, что ли?"
   Хотел встать со стула,  да вспомнил пристыженно, что я не в Москве. А в
Вашингтоне, в пяти шагах от Белого Дома. Тут я -- хозяин, а он только гость.
   Слушаю  "искусствоведа",  а  сам  то и  дело  поглядываю  в  угол,  где
ссутулился на диванчике Сергей Залыгин. Отныне они, Сергей Залыгин  и Сергей
Гур,  слились  в моем  сознании, как близнецы. Как скованные  друг с  другом
заключенные...
   Внимаю гостю вполуха.  У  меня в Лондоне  уже набрана  книга "НА ЛОБНОМ
МЕСТЕ".  О   том,  как"искусствоведы"  пытаются   убить   в  литературе  все
талантливое.  Вот-вот выйдет  в  свет.  Предложение гебиста позаботиться  об
изгнанном  писателе  вызвало у меня прилив нервной  веселости.  -- Издвайте,
говорю.. В странах народной демократии...  Пожалуйста.." Кривая  улыбка моя,
видно, ему не понравилась. Он как-то вдруг окаменел...
   Спустя неделю  отправился в Монреаль.  Давно были запланированы там мои
лекции о русской  литературе. Две лекции, у студентов, прочитал. А третью, в
молодежном  клубе,  внезапно  отменили.  Смущенный  организатор,   профессор
университета,  отправился  к  раввину, главе клуба. Тот ответил раздраженно,
что ему звонили из Нью-Йорка. -- "Надо знать, кого приглашаете! Из Нью-Йорка
на меня накричали..."
   Профессор долго извинялся передо  мной, а  я думал грустно: "Интересно,
как я у них теперь прохожу? Как ординарный  или двойной шпион? Или по графе,
открытой некогда именем Геулы: "Ругает Израиль"...Верят любой брехне? Просто
знают, что не ручной. Вот и спустили собак...
   А  ведь,  если  подумать  серьезно, честь-то какая!  Иосиф  Гур, святой
человек, -- резидент и лазутчик! За что и  доконали.  Дов Гур -- агент КГБ и
вообще "неизвестно,  на кого работает". Яша Гур -- шпион зловреднейший. Чуть
Голду до обморока не довел. Почти все Гуры --  моя родня, больше, чем родня!
-- шпионы. А я что -- рыжий?!
   У  меня прадеда выселили вместе с другими иудеями из  Литвы в 1914 году
за  что?  "Как  потенциальногонемецкого  шпиона".  Мой родной  любимый  дядя
семнадцать лет отмучился на каторге, как "международный"... И чтоб меня -- в
сторонке оставили? Самого матерого?
   Если  не признают матерым, буду жаловаться  в Высший Суд Справедливости
Израиля, в Главный раввинат, в ООН, в Комиссию по правам человека.  Наконец,
английской королеве, поскольку я, кажется, ее подданный.
   Жаловаться не пришлось.  Через три года  приезжаю в Израиль.  На второй
день вызывают в Шин-Бет. Спрашивают вежливо: -- Скажите пожалуйста, о чем вы
три года назад, в Вашингтоне, разговаривали с советскими писателями?
   Гуры,  шпионы мои родные, без вас мне, как без воздуха!.. Только вот не
встретиться бы  здесь с  Сергеем.  С московским, ясно. Бог избавил. А  вот с
Сергуней?!  Нет,  не хочу  с  ним  видеться! Достаточно  похоронил друзей на
войне. Да  и позже, когда передал  мне умиравший Александр Твардовский, чтоб
остерегался  смердяще живых. Не  то, что видеть, даже слышать  о  Сергуне не
желал бы. Никогда.
   Однако, человек предполагает, а Бог располагает.

   13. ДА ЖИВЕТ!..

   Возясь на кухне с горшками, моя мама обычно что-нибудь мурлычет. Все ее
песни мне  известны,  обычно  они  восходят  к  дням ее  молодости  и  носят
лирический характер. И вдруг  из кухни моей вашингтонской  квартиры  донесся
боевой марш, мелодия которого была мне неведома. Уши у меня поднялись, как у
гончей. Я знаю  все мелодии военных лет, все марши энтузиастов, под  которые
меня гоняли по армейскому плацу, но этот я не слыхал ни разу. Оказалось, моя
мама,  когда ей  едва исполнилось пятнадцать,  то есть почти до всех великих
революций и крестовых походов XX века, была, в прибалтийском городке, членом
молодежного  Бейтара. И  помнила все воинственные песни про хлеб, который мы
будем сеять на собственном поле.
   Мама   молчала   полвека,   --  всю   ленинскую  и  сталинскую   эпохи,
законспирировалась от меня, как  опытный  подпольщик, и  снова обрела  голос
лишь на Западе.
   Впрочем, так же, как  и мой отец -