;Андроникашвили...   Наш  знакомец  Сулико  шепчет  кому-то:  --
Первое, что предложат,  откажись. Хорошее  сразу  не  предлагают. За  дверью
кричат, бранятся. Впрочем, возможно, и не бранятся. Однажды в Сухуми я видел
дико  орущих  мужчин,  которые, казалось,  вот-- вот  пустят в ход  кинжалы.
Оказалось,  они  приглашали друг друга в гости...  Лия с головным платком на
плечах, растрепанная, двинулась в сторону уборной, от которой несло хлоркой.
В уборную выпускали по одному человеку. Лия оглянулась на парня с автоматом.
--  Зачем  ты  идешь  со  мной?  В  самом  деле,  зачем?  Уборная тут  же  в
коридорчике, и  там, у лесенки, ведущей вниз, тоже  стоит  солдат. Мы сидели
молча и неотрывно  смотрели на дверь-экран. И каждый  видел свое кино. Иосиф
ощупал  деревянную  лавку. Точь-в-точь, как  на  вахте у <1139">вохры.
Зеков пригоняли убирать, приходилось двигать тяжелые скамьи. Запах барачный,
застойный.  Запах  беды.  На  оправку  ведут, как  на  пересылке. За  спиной
"попка". Чего ж они не  придумали  повеселее?  Бедная страна?.. -- Последний
барак перед свободой, -- бодро говорит мой сын,  поглядывая в оконце. Регина
плакала,  прижимая  к  лицу кружевной  платочек.  Нет,  она  не жалела,  что
приехала в этот немыслимый сарай. В конце концов они уйдут из этого вонючего
загона. Она  с Яшей, слава  Богу! Но куда уйти  от острого чувства  вины: ей
счастье,  а  братьям?  Старшего уже изгнали из  армии, из  партии. Младшего,
конечно,  вышвырнут  из  академического  института.  "Допуск"  отняли.  Была
благополучная семья, и  все прахом. Она  не могла сдержать  слез,  голова ее
тряслась. Яша  бросился  к грубо сколоченному  из неровных  досок столу,  на
котором стояли бумажные стаканчики  и стеклянные банки с апельсиновым соком,
нес  в   дрожащей   руке,  <1142">плеская.   Теща   взяла   стаканчик,
поблагодарила,  выпила.  --  При  чем  тут  ты,   дочурка,  --  слышался  ее
приглушенный  низкий голос. -- Если бы  я осталась, никто бы  их пальцем  не
тронул.  В  37-ом  за  квартиру  убивали,  сейчас  выбрасывают  за  границу.
Либерализм! Перестань, говорю!.. Можно жить в стране, где  тебя  вышвыривают
из  квартиры,  а вдогонку  вопят  об  измене  Родине?  Сергуня  устроился  в
последнем ряду,  безучастный  ко  всему, глядел в пыльное окно,  за  которым
ревели "Боинги". У жены Каплуна по-прежнему лицо, как из парилки. Ей, видно,
невыносимо  жарко.  Она не может снять лыжного свитера, заменить  его нечем.
Она смотрит  на дверь и глотает таблетки. Рядом вертится на скамье ее мать в
лыжных штанах. У матери доброе, морщинистое лицо русской крестьянки, которую
в   первый    раз    привели   в    зоопарк.    А   то   вдруг   ссутулится,
<1144">пригорюнясь...  Я тоже  смотрел свое кино. Я  жалел отца.  Отец
остался там, за чертой. Я не был с ним близок. Он развелся с матерью,  когда
мне не исполнилось и трех лет. Прожил  затем жизнь бобылем.  Мы  встречались
редко.  Я  считал  его  злейшим контриком. Изумлялся  ярости, с  которой он,
слесарь-юстировщик, потомственный рабочий, крыл  советскую власть. И в Бога,
и в душу крыл... И только лет пять назад, услышав по "Голосу Америки" о том,
что я стал писателем опальным, явился к нам с пол-литром и рассказал, почему
он так любит их... В 23-ем году служил он  действительную в погранвойсках на
Днестре.         Редкие        выстрелы        в         теплой        ночи.
<1145">Кресть<1146">яне-контрабандисты,   которые  пытаются   по
старинке    откупиться   от    стражи:    <1147">"Товарищок,    возьми
сала!<1148">" И  вдруг подняли заставу по  тревоге, отделили  половину
красноармейцев, увезли в Одессу. На две недели. Поставили на вышках одесской
тюрьмы. Две недели смотрел отец сверху на то, как привозили в крытых машинах
после облав. И сразу на задний  двор. Без суда... Как протащили  по земле за
бороду священника.  Как  топтали  женщин. И открылось рабочему пареньку, кто
пришел к власти. Подступило к горлу.... А уезжать не собирался. "В семьдесят
лет, сказал, как раз пора себе гроб  сколачивать. Я свою судьбу проворонил".
Мои  мысли  прервала жена,  думавшая  свое:  --  Ты  знаешь,  сколько  людей
прочитали  рукопись "Заложников"? Я кивнул. Давал читать  самым  близким. По
секрету.   Друзьям   Полины,   Юре   <1151">Домбровскому,   Александру
<1152">Беку... Даже  <1153">Галичу не дал, люто обидев его этим.
<1154">Галич пил зверски, а что у трезвого на уме, у пьяного на языке.
В списочке,  который набросал, помнится, было девять душ.  В самолете Полина
подсчитала, что вместе с женами писателей, их взрослыми детьми это пятьдесят
два  человека. -- И никто нас не продал, --  горячо шепнула она. -- Господи,
будут   ли   у   нас   когда-нибудь   такие  друзья?  --   Она   глядела  на
<1155">дощатую  дверь,  а думала  об оставленных друзьях. Выделяя тех,
кто в беде, кому надо помогать. В душном "предбаннике"  оставалось еще около
ста  человек. Почти все неотрывно глядели на дверь,  как на экран,  и каждый
видел свое.  Стало  невыносимо жарко. Плакали дети. Старику  в черной  кипе,
которого  опекал Яша, стало  плохо.  Яша и  Сергуня  вынесли  его на воздух,
отстранив жестом солдата. Обострился, загустел запах казармы, пота, камфары.
Когда  меня  вызвали, я шел  к  дверям, пошатываясь, измученный, оглушенный.
Солдат, стоявший за дверью, показал жестом, чтоб я двигался вдоль  столов. Я
брел  вслед  за  другими мимо канцелярских  столов и  механически подписывал
бумаги. Все они  были на  иврите. С  копиями и  печатями. Ни  переводов,  ни
объяснений.  -- Может,  это  смертный  приговор самому себе?  --  спросил  я
унылого  мужчину  в  косоворотке. --  Багаж!  --  рявкнул  он.  Больше  я не
спрашивал. Только года через два узнал,  что где-то среди багажных квитанций
и синей  книжечки на налоговые льготы новичкам,  среди страховок и долгов за
школу, в  которую повезут,  подписал, не ведая этого, как  и все  остальные,
<1158">прось<1159">бу  об  израильском  гражданстве.  Для  себя,
жены, сына, матери... -- Поедешь в Нетанию! -- просипел кто-то  по-русски. Я
впервые оторвал глаза  от  кипы  бумаг и  вздрогнул: у меня  вдруг появилось
ощущение, что я  еще т а <1161">м. Лицо, как тугой коричневый мяч. Без
глаз. Лицо <1162">партследователя Иванова из <1163">МК партии. Я
ответил, что поеду куда угодно. Единственное, о чем прошу -- чтобы мать жила
отдельно. У нее в Москве была своя комната, и  мать в  страхе,  что потеряла
ее. Свою многолетнюю мечту и  богатство... Я твердо обещал  ей<1164">,
что   это   богатство  матери  вернут.  Тем  более,   что  в  передаче  "Кол
<1165">Исраэль" из  Иерусалима... Договорить  не  дал. Закричал  вдруг
так,  словно я замахнулся на него ножом: -- Ишь  ка-ак! А может, вам каждому
по вилле?! С коврами и кондиционером?! Мамочке  виллу!  Сыночку виллу в  два
этажа! И миллион на мелкие  расходы?!  Я  огляделся растерянно. За соседними
столами будто  и не  слышали,  подсовывали проходившим  мимо них  бумаги  на
иврите,  те механически подписывали.  Никто  не поднял головы.  Только  один
голос звучал неподалеку. Кому-то вдохновенно врали, что Димона -- это рядом.
Пятнадцать  минут  от  Иерусалима  и  пятнадцать минут  от  Тель-Авива.  Для
скр<1170">ипача -- лучшее место... Только в этот момент я начал что-то
понимать.
   -- А почему вы кричите на меня? -- спросил я безглазого, и тут он начал
орать угрожающе, стуча волосатым кулачищем по  столу. Я  снова огляделся, но
уже  не растерянно. Краем  глаза заметил,  как приоткрылась дверь, заглянула
седая, всклокоченная голова Иосифа <1171">Гура. Он оттолкнул солдата и
прошел напрямик к нам.  Пристально поглядел на безглазое лицо в темном пуху.
И спросил  негромко и презрительно: -- Из  сук? Мордастый чиновник заголосил
так, словно пришел  его последний час. От  двери  кинулся  солдат,  какие-то
парни в мятых армейских штанах, сидевшие  на подоконнике. Иосиф встал ко мне
спиной,  затылком  к  затылку,  шепнул: -- Сожми  кулаки --  не  полезут!  И
действительно,   не  полезли.   Прибежал  какой-то   коротенький  испуганный
начальник. Расспросил и... купил нас откровенностью. --  Слушайте, евреи! --
сказал он  как-то по-домашнему. -- Он -- польский еврей. Жизнь загнала его в
сибирские лагеря. Ну, бывает у  него, срыва<1172">ются,  --  у кого не
бывает! -- свою ненависть  к русским  он переносит  на русских евреев... Или
это понять не  можно? --  Можно, --  ответил Иосиф.  -- Но почему  это  рыло
работает здесь? В приемной аэропорта Лод? -- Где? --  удивился начальник. --
Его тут не было и нет. Мы огляделись. В самом деле, того и след простыл. Все
засмеялись. И мы тоже... Не хотелось ругаться. Первые часы в стране. Я вышел
в барачный полумрак ожидалки, сказал встревоженной  жене, что семейство наше
"свалили  в  один  узел",  и  как об этом сказать матери -- не  знаю. Полина
поежилась:  нас ожидал веселый разговор.  Мы развязали этот "узел", добились
для  матери комнаты через два с половиной года... А  пока что солдат с "Узи"
на ремне коснулся моего плеча и показал жестом: "Вниз! Вниз! Проходите!"  Мы
спустились  по  деревянной лестнице  в  огромный  багажный зал  с ленточными
транспортерами,  на  которых  плыли  чемоданы  с цветными бирками. Вздохнули
<1176">освобожденно:   после   лагерной    пересылки   --   стеклянное
великолепие международного  аэропорта. В конце  зала было несколько  шумнее:
там,  за ограждением, кипела Грузия, встречавшая земляков.  Кто-то перекинул
через ограду записку,  завернутую  в сотенную купюру.  Носильщик  с багажной
коляской  неторопливо  положил  сотню в  карман  и заскрипел  по  лестнице в
эмигрантский  изолятор. Мы получили  свои чемоданы. Полина  тут  же раскрыла
один из них, сунула жене  Каплуна майки, рубашки. Чтоб они вылезли, наконец,
из  своей   лыжной  <1178">"парилки<1179">".  И   тут   началась
фантасмагория.  По деревянной  лестнице спускались  Гуры,  один  за  другим.
Красные, с выпученными глазами. Оказалось, Гуров раскидали по всему Израилю.
Иосифа   и    Лию    под   Иерусалим.    <1181">Яшино   семейство    в
<1182">Нетанию.    <1183">Сергуню    в   <1184">Арад,    в
<1185">пустыну <1186">Негев. Старик с урной умолял отправить его
в  самое холодное место. Его --  в пекло, на окраину <1187">Бершевы. В
июле,  когда сгустится зной, он  умрет. Яша понимал это и  сейчас, он сказал
наверху  чиновнику, что  старика  посылают  на верную смерть. Яшу  попросили
выйти... --  Чудес-са!  --  просипел  Иосиф,  когда  мы оттащили чемоданы  в
сторонку.  -- Гриша просил разделить. Чтоб жили,  как в Москве. Нет, свалили
вместе. Мы просили поселить Гуров вместе.  Не в одном доме. В  одном городе.
Любом! Разбросали  по всему  Израилю. По  правде  говоря, я чувствовал  себя
неважно: мне казалось, что из-за меня разбросали. Отомстили Гуру. Около года
это  мучило меня, пока я не отправился в <1189">Лод встречать  друзей,
где   все  повторилось   точь-в-точь,  даже   <1190">пострашнее.  Моих
московских   друзей   отправили   на    самый    север    Израиля    --    в
<1191">Нагарию,  а  их  больных  восьмидесятилетних   родителей  --  в
<1192">Димону, почти на  самый юг.  В пустыню Негев.<1193"> Дов,
который присоединился к нам, объяснил,  что  печать оппозиции называет такое
расселение  в <1194">Лоде  "политикой  назло".  --  Не  верите? Покажу
газеты. Там все черным по белому...  Я был сбит с толку  совершенно. "Назло?
Кому  назло? Зачем?" Мы покатили свои тележки мимо  таможенников, не обращая
внимания на <1195">ивритские надписи и  красные и зеленые светофоры  в
проходах. Измученные,  измятые, мы так  отличались от нормальных пассажиров,
что главный таможенник тут же изрек почти по-русски, с польским акцентом: --
<1196">Олим   ми  <1197">Руссия?  Давай-давай!..  И  тут  только
навстречу нам кинулись встречающие. Рыдали сестры Лии, которые не виделись с
ней больше тридцати лет, с той  самой поры, когда Россия и гитлеровский Рейх
рассекли  Европу, как мечом, и, по известной терминологии,  <1199">Лие
подали  братскую  руку помощи.  Обнимались  люди, потерявшие  друг  друга  в
<1200">Освенциме, Воркуте, в лагерях Караганды. Кто-то из бывших зеков
принес  с  собой  <1201">бу<1206">тылку   вина,  и  Иосиф  долго
чока<1207">лся  с   десятками  людей,  знавших  его  или  слыхавших  о
человеке,  перед которым  остановился танк с красными  от крови  гусеницами.
Прибыла  живая  легенда, --  Иосифа подняли на  руки  и  понесли  к  машине.
Воистину из холода  --  в жар. Из  толпы  выскочила  старушка  в деревенском
платочке.  Круглолицая, видать, российская,  прибранная,  точно  в  церковь.
Навстречу ей  рванулась другая, в лыжных брюках. Теща Каплуна. Расцеловались
старушки троекратно,  всплакнули. --  Ну,  как, <1208">Никифоровна? --
воскликнула теща-лыжница.  -- Цельный год ты <1209">здеся!  -- Ой,  не
говори,  Степановна!  Курятинки  наелась!  Странные тени бродят  в  ликующей
толпе. Синие фуражки с черными козырьками,  сдвинутые  на  затылки, оттеняют
сонное безразличие их лиц. Восточные евреи. <1212">Марроканцы, что ли?
Собирают в совки мусор. Один из них задерживается около меня и спрашивает на
ломаном  русском  языке:  --  <1213">Руссия?  Ты   имел  дома   холод?
<1214">Рефрижирейтор,  то есть?..  Имел!  Зачем  же  ты  сюда приехал?
Углубиться в  эту тему не дали.  Кричали со всех  сторон. Уезжали Гуры. "Дан
приказ ему  на Запад,  мне --  в  другую сторону..." --  горьковато произнес
<1215">Сергуня, подавая нам руку, и у меня  впервые мелькнуло: "Вместе
Гуры  -- сила. Боятся этой силы<1216">?.." Я  встряхнул головой, чтобы
странная  мысль  отвязалась:  <1217">"Чушь!  Советские страхи.  Просто
великий   <1218">ба-ардак!"   Я   кинулся  целоваться  с   Иосифом   и
<1219">Лией. Наконец, мы остались  на замусоренном асфальте сиротливой
кучкой. <1220">Свирские, семья Яши и Каплуны со своими лыжами. Тут-то,
наконец,  и  набрел на нас шофер,  который  должен был  везти нас в Нетанию.
Оказалось, он  ищет своих олим  второй час. Он вскричал  что-- то на иврите,
только матерная брань была русской.  Мы с интересом прослушали русскую часть
его речи  и полезли в старый пикап с двойной кабиной  и  кузовом, обклеенным
картинками, в который он закидывал наши чемоданы. Яша взглянул на свои часы,
указывавшие дни недели. -- 2-го  апреля 1972 года. Запомните этот день, дети
мои!  -- воскликнул он благодушно. --  Каравеллы  Гуров и их друзей достигли
Нового  Света. Ура!  Мы заорали, как дети: <1221">"Ура-а-а!",  напугав
шофера, который дернулся и едва не врезал машину в фонарный столб. Да, мы не
спали много ночей. И нас измучил и напугал <1222">"прием<1223">"
в  аэропорту Лод, --  словно обдали из помойного  ведра. Но теперь навстречу
дул теплый  и влажный  ветер Средиземного моря.  Мы опустили  стекла.  Губы,
казалось,  ощущали  солоноватые  брызги.   Мы  смеялись,  острили.  Господи,
<1224">неужто      исчезли      навсегда     номенклатурные      хари,
<1225">гебисты,  микрофоны в  стенах квартиры?.. Позади сбоку остались
пригороды Тель-Авива. Закоптело-серый или грязно-желтый цвет строений времен
английского  мандата.  Выскочили  на широкое  шоссе; тепло,  море  --  рукой
подать. -- Коктебель! -- сказала Полина, все улыбнулись  своим воспоминаниям
и крепчавшему морскому  ветру. Слева и справа от шоссе сплошная зелень, сады
в  цвету, плантации. Чуть  дальше  --  холмы в редком кустарнике.  Кустарник
прямо  на  песке.  Песок  желтеет на  буграх;  траву  здесь,  видно,  сдуло,
кустарники  вырвало с корнем -- весь район словно в  песчаных барханах, чуть
закрепленных травой и  кустарником.  --  Наши деды  у  пустыни  каждый  метр
отвоевывали,  -- восхищенно  сказал  Яша.  --  --  Твои не  отвоевывали!  --
усмехнулась Регина, обнимая его за плечи. -- Твои брали Перекоп. Как и мои И
редкие пальмы  посередине шоссе на Хайфу,  и песчаные дюны, чуть скрепленные
жухлой травой, и бетонные небоскребы среди сараев и развалюх -- все говорило
о том, что страна начала прихорашиваться. Замелькали белые дома на сваях. --
Западная Грузия, --  заключил Яша. -- Грузинам здесь будет хорошо. Они  даже
не заметят, что  оказались на  другой планете.  --  Коктебель!  --  радостно
воскликнул я, когда наш пикап подрулил  к легкому  строению на  самом берегу
моря. Панно из синей  мозаики  во дворике слепит. -- <1227">Бейт Минц,
-- объявил  шофер, --  бывший  армейский  санаторий. <1228">Ульпан для
<1229">"академаим"... Ну, это если кто -нибудь что-нибудь кончил... он
<1230">"академаим", понятно? --  спросил  шофер почему-то  сердито  и,
выбросив  наши  вещи,  быстро  уехал. В  столовой  нас  встретил  квадратный
начальник  <1231">ульпана, отставной полковник, объяснивший, что здесь
мы  будем изучать  иврит. Четыре  месяца. Затем получим квартиры с оплатой в
рассрочку, если захотим купить, и с Божьей  помощью найдем работу. --  ...Мы
приветствуем  <1232">алию из  России! -- воскликнул он темпераментно в
заключение. Человек десять встали и демонстративно вышли из зала. Оказалось,
румынские евреи.  Обиделись.  --  Обнадеживающее начало! --  воскликнул  Яша
благодушно. --  Ничего,  стерпится  -слюбится. Когда  мы, похлебав  куриного
бульона, выходили из столовой, на меня  надвинулся мясистый еврей с животом,
как  барабан. Горячо зашептал, прижимая меня своим барабаном к  стене. -- Вы
слышали,  брат мой? Некто Каплун,  инженер,  привез  <1233">"гойку"...
Говорю, жена  у  него  <1234">"гойка"! ...Лично я так не  буду  с  ним
разговаривать.   Надо   объявить   бойкот,  брат  мой!  Привезти  в  Израиль
<1235">"гойку"?! Я покачался с ноги на  ногу, закрыв глаза и вспоминая
свой  московский  опыт  общения  с  антисемитами, наконец,  ответил  тихо  и
предельно  интеллигентно:  --  Зараза  пузатая!  Женщина  совершила  подвиг.
Русская -- бросила Россию, друзей, всю свою русскую родню и уехала с мужем в
Израиль.  Это подвиг любви! Жертвенный подвиг, который ты и представить себе
не  можешь,   кикимора   болотная!   Услышу  еще   раз   --  буду  бить.   С
<1236">хо<1237">д<1238">у. У меня второй разряд по боевому
самбо.  Предупреждаю! И,  подняв чемоданы, я шагнул  в свой дом, к остальным
своим братьям, которые спешили навстречу... 3. "НЕ БУДУ  Я ПИСАТЬ НИ В КАКОЕ
ЦК!"
   Утром  меня  разбудил  <1242">Дов,  <1243">"разводящий   по
апрелю",    как     его     ок<1244">рестила     Регина,     бредившая
<1245">Окуджавой. Он отвез в Иерусалим  родите<1246">лей,  вымыл
вместе с матерью полы, позвонил <1247">Сергуне, которого, по выражению
<1248">Дова, "придурки из <1249">Лода зашвырнули <1250">аж
на Мертвое <1251">море, а  потом прикатил к  Яше. Тут же перетащил его
вещи в  другую  комнату, которая,  в  отличие от  первой, не содрогалась  от
хлопанья  коридорных дверей  ("завтра с начальством  утрясем",  успокоил  он
Яшу)<1255">.    Затем   прошелся   по   санаторию,   превращенному   в
гостиницу-школу, -  <1256">"помогать  кому  делать нечего", бросил он,
уходя. Узнав, как  удирали из Москвы Каплуны, купил  у них бабушкины лыжи на
все деньги, <1257">ко<1258">торые у него были,  поскольку гордые
Каплуны  не  захотели брать  у <1260">незнакомого человека взаймы.  И,
наконец,  устроился  спать  в  пусто<1261">й  комнатушке  на  топчане,
по-лагерному, без одеяла и подушки, положив под голову свой  каменный кулак.
Этим  кулаком  он  и  расталкивал  меня.<1263"> --  Цви,  проснись!  Я
проснулся мгновенно.  -- Что я, птица, что ли? -- Григорий на  иврите и есть
"Цви"... <1267">-- Полина