Сам можешь понять, есть тут общее или нет?
   Военный регулировщик отодвигал наш автобус куда-то в сторону. Очередь у
переправы  --  на  час, другой...  Наш  гид  выскочил из  автобуса и побежал
куда-то  --  своих  пропихивать. Вслед  за ним  высыпали  остальные.  Я тоже
спрыгнул со ступенек размяться, поглядеть.
   И вдруг увидел зрелище, которое поначалу принял за галлюцинацию.
   Давным-давно, когда мой сын был мал и его, как всех детей, еще тянуло к
танкам и пушкам, я отправлялся с ним, в дни октябрьских парадов  в Москве, к
Москворецкому или Крымскому мостам, по которым возвращалась,  после военного
парада  на  Красной площади, военная техника. Если  по Красной  площади  она
двигалась,  чаще всего,  колонной по три, здесь, после парада,  она тянулась
гуськом,  задерживаясь  во время заторов, и мальчишки  могли  даже потрогать
танки, пушки, ракеты.
   И вдруг я увидел знакомое зрелище. Как в Москве -- точь-в-точь. Один за
другим  тащились,  рыча  и воняя, советские танки  Т-54. "Зилы"  на  высоких
рессорах    тянули    серебристые    ракеты    "Земля-воздух".    Протрещала
танкетка-амфибия.  И  снова  --  ракеты  с надписями  по-русски:  "Внимание!
Приводя в готовность..." и т.д.-- полная техническая инструкция.
   На какое-то мгновение  мне это  показалось  миражом. Обычным миражом  в
пустыне.
   Пустыня, действительно, была. А  миража... нет,  миража не было. Шла  и
шла  по  желтым пескам Синая,  шла  часами,  громоздясь в заторах,  новейшая
советская техника,  которая,  как  неизменно пишут  в тех газетах,  вызывает
законную  гордость  советского народа. Только водители  были черноголовыми и
нестрижеными.
   И я подумал  с  чувством острой всезаглушающей  горечи: зачем  все  это
здесь? В России хлеба нет.
   -- Русская это война, -- вдруг  произнес  Наум. --  Народ спас  страну,
вопреки своим правителям... Только  этого Израилю не хватало. Слушай, ты  бы
спросил  в  информационном  центре: почему  коррам  не дают  фамилии  ребят,
которые захватили,  скажем,  эту  технику...  Студент техногона  Моше  Вакс,
капитан,  который Дова подобрал, сжег всю сирийскую  громаду.  По сути, спас
Израиль. А в газетах  -- портрет  Голды.  --  Он затряс руками.  --  Да ведь
вопреки,  вопреки! Вопреки старухе  победили.  Вопреки  Даяну!..  Вопреки их
просчету. Небрежности...
   Наш  автобус  медленно втягивается  в поток  переправы.  Десятиметровые
доски  настилов  на  понтонах  растереблены,  искрошены,  а кое-где изломаны
танковыми  гусеницами.  Рядом  еще  один  понтонный   мост,  пустой,  видно,
перекрытый,  резервный,  и  еще  один,  за  которым проглядывают, на Горьком
озере, большие, застрявшие на много лет морские пароходы. Трещат кинокамеры,
щелкают  фотоаппараты. Снимают огромные  навалы  песка, --  линию  Бар-Лева,
которая,   мягко  выражаясь,   не  стала   линией   Маннергейма:   советские
гидромониторы размыли проходы для египетских танков в считанные минуты...
   Я  опускаю фотоаппарат. Горько!.. Израиль не  слышал о существовании  в
СССР  гидромониторов,  что  ли?  Да  их  уже  лет  пятнадцать  показывают  в
московских короткометражках -- как бешеная струя отламывает угольные пласты.
А уж песочек?!
   Гид  с  профессиональным  вдохновением рассказывает,  какая  здесь была
грандиозная  операция.  Корреспонденты подносят свои портативные магнитофоны
поближе к нему. Наум  слушает, кривя толстые, чуть вывороченные, как у отца,
губы.
   -- Врет? -- шепчу я.
   -- Нет, почему... Он же рассказывает не о том, как сдавали. А как брали
назад... Факт -- переправились. Первые  тридцать шесть танков на плотах, без
мостов.  Косыгина   насмерть  перепугали.  Победохом!..  В  академиях  будут
изучать, как генерал Шарон спас Израиль.
   В  голосе  Наума  звучала  незлая ирония,  и я попросил объяснить  мне,
почему он скривил  рот. Ведь это  победа. Честная победа! Почему же он о ней
так?..  Он  умоляюще  смотрит  на меня:  -- Старик,  спроси  меня что-нибудь
полегче!.. Я  не настаиваю, жду. Наума, главное, подтолкнуть, "завести", как
говорит Дов.  Он  начнет думать в этом направлении;  постепенно  его  станет
распирать  от  воспоминаний,  мыслей,  наконец,  он  схватит собеседника  за
пуговицу...
   -- Старик, дай мне слово, что ты не упомянешь об этом, по крайней мере,
пять лет! -- Наум дышит мне в ухо.
   Я киваю, улыбаясь ему. Даже ждать не  пришлось. Болит душа у Наума, ох,
болит!..
   --  Мы  движемся? --  спрашивает он меня  тоном заговорщика.  Я гляжу в
окно,  отвечаю:  нет! А  вот, вроде,  поползли...  -- Привезли  всю  мировую
прессу, и то пришлось постоять у обочины. Ты можешь себе  представить, какая
каша  была   здесь   тогда?!  --  восклицает  Наум,  озираясь  на  агентство
Ассошиэйтед пресс.  Но агентство жужжит киноаппаратом, и Наум успокаивается:
-- Разборный мост застрял где-то в Синае. Плотов мало. Такое я  видел лишь в
России  в  сорок первом году,  когда  бежали  от  немцев.  Тогда у  переправ
убивали,  переворачивали машины в  кюветы... И тут похоже, хотя это вовсе не
бегство. Напротив! Все стремятся в Африку.  Да  заклинило! Как в  трамвайной
двери, в  которую  пытаются  протолкнуться сразу четверо.  Бронетранспортеры
сбрасывают с дороги другие военные машины. Гвалт! Русская матерщина! А моста
нет, как нет... Я подполз сюда на своем джипе 16-го, танки Шарона еще ранее.
Шарон,  говорил  уже, танки переправляет на плотах! Только 17-го, в три часа
дня, навели первую  нитку...  Ночью тьма  египетская, воистину! Единственный
свет -- отблеск орудийных  залпов. Почему нас не бомбят,  не знаю! Видно,  у
рамзесов еще больший бардак, чем у нас...
   Стари-ик! Все познается в сравнении; ты представляешь себе, что было бы
с  нами, если бы мы вот та-ак форсировали Днепр? Если бы перед нами были  не
рамзесы, а вермахт? Никакой  бы Шарон не  спас.  "Рама" вызвала бы две сотни
"Юнкерсов-87"  и все наше железо неделю  бы горело и взрывалось. И никуда не
спрячешься: пустыня, дюны... Победохом!
   Наш  автобус,  натужно ревя  дизелем,  взбирается на африканский берег,
разворачивается  в сторону города Суэц и снова мчит, вот уже второй час,  по
песчаной и страшной земле: весь африканский берег  канала  --  точно в оспе.
Теснятся круглые площадки с земляными валами -- капониры, в  которых стояли,
а  во многих и  стоят советские ракеты  всех марок, тысячи ракет, в  два-три
ряда, плотно.  Железный  забор...  Ракеты прицепляют  к  "Зилам", к  танкам,
увозят. Капониры остаются.
   Черная  оспа  --  бич  земли  в  течение  веков  -- обрела  вдруг новую
разновидность ракетной оспы.
   Я думаю о  словах  Наума.  "Если  б перед  нами  были не  "рамзесы"..."
Вздыхаю облегченно: -- Слава  Богу, что под боком не  сама Россия-матушка, а
лишь ее привет издалека...
   Показываю вздремнувшему было Науму на "ракетную оспу" и, неожиданно для
самого себя, улыбаюсь. Наум смотрит на меня выжидающе. Чего я развеселился?
   Да   мне  почему-то  вспомнились  слова  первого  секретаря  венгерской
компартии Яноша Кадара: "Счастье Израилю: он окружен врагами..."
   Янош Кадар,  действительно, произнес эти ошеломляющие слова. И я слышал
их  сам в  1969  году, на встрече Кадара  с московскими  писателями,  где он
позволил себе так пошутить.
   Шутка была прозрачной.  Его страну дружеские танковые гусеницы  подмяли
давненько,  а только  что великий друг малых наций прогромыхал  на танках  в
Чехословакию.
   Мы все,  сидевшие  тогда  в зале, переглянулись, и во  многих глазах  я
прочел  ту же  мысль,  но  уже  без  всякого  оттенка  шутливости:  "Счастье
Израилю..."
   Наум выслушал меня и -- склонил голову набок, задумался. Потом спросил,
усмехнувшись невесело:
   -- Кто губит, старик, нас бесповоротно -- чужие "господа ташкентцы" или
свои "господа бершевцы"? И кто кому сто очков вперед даст?...
   Я поглядел  на  Наума с острым любопытством, будто только познакомился.
Он  по природе импровизатор, Наум, а тут  вот что сымпровизировал.  Отвалил,
как плугом, целый пласт земли...
   Как-то ушел  от меня Щедрин.  В Москве застрял.  В  библиотеке, которую
таскаю за  собой по всему свету, остался, а в сердце  -- нет. Тем более, его
"Господа ташкентцы".
   А  ведь  наизусть знал! Целые страницы из  "Истории города Глупова", из
"Господ ташкентцев".
   "Ташкент  есть  страна,  лежащая  всюду,  где  бьют  по  зубам..."  Где
ташкентец  жаждет  всенепременно  ближнего  своего  "обуздать",  "согнуть  в
бараний рог", а вернее  бы всего, вытолкать "на необитаемый остров-с! Пускай
там морошку собирает-с!.."
   Господи,  да  ведь  это  сказано  о  всех нас! К нам  обращается Михаил
Евграфович:  "...если  вы  имели  несчастье доказать  дураку, что  он дурак,
подлецу, что он  подлец...; если вы  отняли у плута  случай сплутовать... --
это просто-напросто означало, что вы сами вырыли себе под ногами бездну..."
   За  столетие  много  воды  утекло.  Евреи  обрели  уж  не  только  свое
государство, но и свою "государственную слякоть". Господа бершевцы!  Умница,
Наум! Лучше не скажешь...
   И да  простят его жители  Бершевы,  трудовые честные  люди, к ним  этот
термин никакого отношения не имеет. Не о них речь...
   Наверное,  на моем лице блуждала  улыбка: ко мне  вернулся Щедрин. Наум
толкнул меня локтем.
   -- Ты, старик, настоящий еврей, хотя и считаешь себя русским: умеешь  и
в несчастье отыскать  счастье. А я уж так обрусел, что  не могу...  --  И он
замолчал.  Молчал,  полузакрыв  глаза, до  самого Суэца,  и я понимал, -- он
думает об отце,  о Яше,  о Сергуне, которых, видно, уже нет на свете. Ничего
не скажешь, обрусеешь!
   Впереди,  вижу,  кто-то  взмахнул  рукой  с  автоматом  "Узи".  Автобус
медленно съехал на обочину.
   Шоссе  перегораживают  два  разбитых  грузовика.  Здесь,  впрочем,  все
разбито: дома, мостовая,  фонарные столбы. Злосчастный Суэц!.. Пулеметчики в
мелком,  выдолбленном ломиком окопе,  разглядывают  настороженно искрошенные
балконы, разбитые  окна,  окно  за  окном. Офицер  с большим  артиллерийским
биноклем в руках наклоняется к ним, они круто  поворачивают  дуло пулемета в
сторону полуснесенной крыши...
   На  одном  из  грузовиков  ярко-голубой  флаг  ООН. Упитанные  шведские
солдаты,  в  пятнистой униформе парашютных войск  и голубых кепи  войск ООН,
налаживают антенну и дают интервью.
   А  за  ними,  метрах   в  пятнадцати,  толпятся  египетские  солдаты  в
мешковатых  рубахах.  Их  много,  и  я  стараюсь  вглядеться  в  их  смуглые
простодушные  лица. Скорее всего, это крестьяне. Феллахи. Им очень интересны
городские  люди --  за  постом ООН  -- со  странными  сверкающими на  солнце
приборами, кинокамерами,  телеобъективами размером с противотанковую базуку.
Они миролюбиво поглядывают  и  на них, и на  израильских  солдат в окопчике,
кинувших им  пачку  сигарет.  Дежурный  автоматчик  с  нашивками египетского
сержанта  пытается  отогнать  феллахов от линии зыбкого перемирия, одного из
них он даже  ткнул в  грудь  прикладом,  но  египетские солдаты в просторных
хаки, похожих на деревенские рубашки, снова и снова проталкиваются вперед --
поглазеть на людей иного мира...
   Здесь, пожалуй, особенно ощутимо, что война между Египтом и Израилем --
ненужная  война.  Ни  Египту  не  нужная,  ни  Израилю....В Тель-Авиве  была
распродажа  картин.  Аукцион.  Картины  выставлялись  хорошие.  И  не  очень
хорошие. Но цены назначались высокие, а вздувались еще больше: весь сбор шел
военным госпиталям.  Наконец  осталась последняя  картина --  портрет  Голды
Меир. Большой, написанный маслом.
   Разбитной молодой  человек, проводивший аукцион, взял в руки портрет  и
сказал весело:
   -- Ну,  посмотрим теперь, сколько  стоит наша Голдочка?  Раздался смех.
Картину не купил никто...
   Я вышел после распродажи на  улочку. Узкая была улочка, две машины едва
разойдутся. Навстречу друг  другу  мчались,  каждый  по  своей стороне,  два
тяжелых военных грузовика.  Посередине  ехал  на  велосипеде  парень в мятой
солдатской форме,  в высоких красных ботинках парашютиста. Он напевал что-то
свое, он был счастлив и не скрывал этого. Руль пошатывался туда-сюда, парень
вертел  педали и пел. Зеленые  крытые грузовики встретились и медленно, едва
не касаясь друг  друга, разошлись. Как они  не смяли велосипедиста,  -- один
Бог знает!.. А он прорулил, пропетлял между ними, не переставая  напевать и,
казалось, даже не замечая опасности...
   Я смотрел вслед ему и  подумал вдруг --  вот он,  образ Израиля. Крутит
педали парнишка между летящих навстречу друг другу гигантов, едва держась на
своем петляющем велосипеде, который такие  грузовики могут свалить,  даже не
зацепив,  одной  лишь  воздушной волной.  Катит  себе,  петляя,  напевая  от
счастья,  и,  кажется, вовсе  не  думая  об  опасности,  подстерегающей  его
ежеминутно...
   Я позвонил Науму, спросил, нет  ли новостей?  Не объявился ли кто? Яша?
Сергуня?
   Он ответил  кратко:-- Едем!.. Как куда? Ты не слышал радио? В аэропорт!
Ждут первую партию военнопленных. Из Египта! Кто знает, все может быть!..

   ЧАСТЬ 111

   "КАИНУ ДАЙ РАСКАЯНЬЕ"

   1. ГОРЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК ПРОДОЛЖАЕТ СТРЕЛЯТЬ
   Телеграмма о смерти Иосифа пришла к Науму в штат Нью-Йорк, когда он был
в отъезде. Уже сыновья  Иосифа:  Дов, Яша и Сергуня,  не выходившие из  дома
отца  после похорон неделю, разошлись, а  Наума все  не было.  Лия лежала  с
сердечным приступом,  мы дежурили возле нее по очереди. Утром я сменил Гулю.
Глаза  у Гули точно прихвачены  морозом. Глядит  в одну  точку.  Окликнул ее
шепотом -- не  слышит. Потряс за плечо.  Посмотрела  на  меня,  не  узнавая.
Наконец, вскочила и бросилась к дверям, чтобы успеть в Ашдод, где ей недавно
отыскали работу -- преподавать иврит первоклассникам.
   Квартира   пропахла  бромом,   острыми  запахами  российских  лекарств,
навезенных Лией на много лет: они помогали Иосифу.
   Иерусалимская жара еще не  набрала силы, я  поднял жалюзи, хлопавшие от
ветра, приоткрыл  окно и -- увидел  Наума.  Он  бежал к дому  по газонам, не
закрываясь рукой от брызг "вертушек", прыгая через ограду.
   Я  встретил его у двери и, оставив наедине  с матерью,  ушел  в кабинет
Иосифа,  где  лежали  на  столе  гранки  его  новой  книги,  которой  он  не
дождался... Поэму,  открывающую книгу,  он читал мне,  в переводе.  Строфы о
своем  приезде  в Израиль: в квартире друзей,  -- так начиналась поэма, -- в
прихожей,  висела  гимнастерка  паренька,  которого отпустили  из  части  на
субботу, и  Иосиф заплакал, уткнувшись лицом  в  белую от соли гимнастерку с
эмблемой  парашютных войск...  Наконец-то, у него,  зека Иосифа  Гура,  есть
защитник...
   Я долго сидел над книгой молча: белая от соли гимнастерка, не в стихах,
а в  жизни,  принадлежала  Дову.  Мог  ли  Дов предвидеть,  откуда прогремит
выстрел?
   На   стене   лоджии-кабинета  висели  на   крюках  куклы.   Плосколицый
монголоидный Моше Даян  с  орденской  муаровой  лентой на  глазу смотрел  на
бабушку  Голду,  у  которой  муаровая  лента закрывала  оба  глаза.  Сколько
мудрости и незлой иронии было вложено  в эти куклы; какая она была домашняя,
своя, бабушка  Голда с веселым носом пеликана. Муаровая  лента будто сползла
на  глаза.  Вот-вот  поставит  бабушка  кастрюлю,  которую держит в руках, и
повяжет лентой растрепанные волосы.
   Иосиф был добрым человеком, и все куклы у него получались добрые.
   Когда пришла,  на  смену  мне,  соседка, Наум попросил сводить  его  на
кладбище.  -- Мать, сам видишь, а  ребята  все в  армии. Сергуня у  черта на
куличиках. Дов на военной базе в Рамалле.
   Мы добрались до  старого города, пересели на  арабский автобус, набитый
крестьянами,  возвращавшимися с базара, доехали до  Гефсимана...Поцелуй Иуды
отныне  перестал  быть  в моей  жизни библейской  абстракцией. Здесь,  среди
шумящих кедров,  Иуда предал своего  учителя. Совсем иной становится библия,
когда  каменные,  в  выгоревшей  траве,  кручи ты  преодолеваешь,  точно  ее
страницы.
   Новое  еврейское  кладбище  раскинулось  террасами  на  дальних  холмах
Иерусалима, откуда угадывается, по дымке  над адским провалом в земной коре,
Мертвое море. А за спиной -- Гефсиман...
   Я подвел  Наума  к памятнику из  белого  мрамора,  на котором выбито на
иврите: "Иосиф Гур...", и отошел к краю откоса. Ветер донес до меня стон: --
Отец! Стон был горько-покаянным, страшным. Только сейчас я понял, как казнил
себя  Наум  за то,  что в  дни  бершевской  резни не был рядом  с  отцом, не
подставил для удара, вместо груди отца, своей... Наум разговаривал с  отцом,
шептал ему  что-то, полез рукой  в карман,  вытянул черную кипу;  с  досадой
сунул ее  назад, достал  носовой платок,  вытер  горевшее лицо;  а  затем, в
раздумьи, снова вытянул  кипу, надел на  макушку; снял лишь тогда, когда  мы
спустились вниз, где смердили автобусы.
   Позвонив Лие, помчались на другой конец Иерусалима, а оттуда в арабский
городок Рамаллу. От холма Френча, где стоит мой дом, до Рамаллы четырнадцать
километров. Мы туда ездили с женой на рынок,  я  любил глазеть  на торговцев
фруктами,     которые     созывали    покупателей     веселыми     арабскими
частушками-присказками. Все  хохотали и торопились к желтой горе апельсинов,
которую  они продавали  задешево.  Так было  еще  с  месяц  назад,  пока  не
застрелили на рамальском базаре  покупателя-израильтянина. Среди бела дня. А
позднее главный судья Рамаллы публично объявит, что он за Ясера Арафата.
   Как рукой отрезало гостеприимную  Рамаллу. Теперь там патрулируют джипы
"зеленых беретов"  с крупнокалиберными пулеметами.  Арабское такси  подвезло
нас к военной базе, над которой развевался бело-голубой израильский  флаг. В
проходной мы заявили, к кому пришли. Нас не  хотели пускать. Но узнали,  что
брат  из Америки прилетел, всего  на  три  дня, вызвали Дова. Он прибежал  в
белесой  застиранной   гимнастерке  и  помятых  зеленых  штанах;  черная,  с
проседью,  борода  Дова  курчавилась,   волосы  всклокочены.  Он  зарос  под
израильским солнцем как-то весь, черные волоски торчали  даже из ноздрей. Он
походил на окруженца второй  мировой войны, с боем прорвавшегося к своим, на
партизана, на разбойника, на кого  угодно,  только не на солдата  регулярной
армии.
   -- Здоров, леший! -- тихо сказал Наум. Дов кинулся  к нему, и они долго
и беззвучно  стояли,  обняв  друг друга.  Дов  заметил сипло, что ему, Дову,
прощенья нет, он -- сука, надо было того бершевского гада,  который стеганул
отца репликой,  де,  засланный он...  надо было  того гада убивать сразу. --
...Не успел я, Наум, отец  только  вышел из зала -- стал  заваливаться... --
Дов провел своей  большой, коричневой от ружейного масла ладонью по глазам и
отвернулся. Просипел в бороду, что гаду от него не уйти. -- ...Ты мне, Наум,
про гуманизЬм слюни не развешивай! Ежели только в Советский  Союз он лыжи не
намажет... -- со дна моря достану!
   Потом мы сидели в казарме за столом,  устеленным  свежей газеткой, пили
соки,  морщась  от  диких  выкриков  марокканцев, которые  играли  в  карты,
кидались подушками, хохотали так, что тенькали стекла. А рядом посапывали на
железных койках их товарищи, вернувшиеся с ночных постов.
   Наум покачал головой, мол, невоспитанный народ. Люди спят, а они... Дов
протестующе взмахнул рукой. --  Я тоже так думал. Дикари! А потом понял.  Из
многодетных семей они. Шум им никогда не мешал спать. 'Тш-ш!" -- такого  они
не слыхивали... Нет,  ребята славные!  Был,  правда,  один румын-пулеметчик.
Сказал как-то, что русских олим они ненавидят больше, чем арабов. Я решил --
он  наглотался чего. Смолчал.  А тому помстилось -- русский струхнул, и взял
меня  за  грудки.  Ну, я ему дал,  он вылетел на  ходу из бронетранспортера.
Кацин...  ну, наш Ванька-взводный! на что он меня не любит,  и  тот одобрил,
списал румына в обоз.
   --  А  чего  ты  с  кацином  не  поделил?  --  Наум  взглянул  на  Дова
настороженно.

   -- Туфта-кацин... Тут,  кто на посту засни  -- всех вырежут. А он ночью
посты  не  пр