нь возражал,
   Всегда, бывало, уезжал...
   А с прочими договорились
   На почве займов из казны,

   И вот такие получились
   Тут пифагоровы штаны
   Налево -- коалиция,
   Направо -- оппозиция.
   А сверху сыплет дядя Сэм,
   Чтобы хватило тем и сем...
   ...И поднялся из топи блат
   Бюрократический клоповник,
   Где не поймешь, кто уголовник,
   А кто идейный партократ...
   Поэма была  "неровной", длинной и, пожалуй, даже не гневной, а, скорее,
иронично-элегической. Автор, по всему видно, хорошо  помнил, откуда прилетел
в  Израиль  и, посмеявшись над  "бюрократическим  клоповником", для которого
"закон, порядок, гласность, право -- лишь буржуазная забава", автор вздыхает
об оставленном Израиле:
   " ...Тебе я все-таки не враг:
   Ты не построил Негевлаг...
   ...Мне тишина твоих помоек
   Дороже грандиозных строек,
   Где кровь скрепляет мерзлый грунт..."
   Но  колебаний  "уезжать --  не уезжать  с  исторической"  у  автора  не
возникает.
   " ...Увидев, как оно на деле,
   Мы ни о чем не пожалели,
   Не зря меняли параллели
   Пора менять меридиан.
   " Кадима"( Вперед!) -- позади Москва.
   Прощай, отчизна номер два..".
   Наум положил на стол  поэму  под названием "Письмо в  Россию".  Подумал
тоскливо,  сколько  подобных  писем  ушло туда?!  Снял роговые  очки,  долго
протирал их. Вышибают  ученых, инженеров... понятно!  Но рабочие-то  Израилю
нужны позарез! Почему уезжают  рабочие? Вляпались в гетто, есть нечего, дети
не учатся.  И никто не просится назад, в Израиль,  где их  ждет и  работа по
специальности, и дом. Почему-у?
   Он  попросил Геулу познакомить его с  соседями  по  "коммуналке". Геула
посмотрела на часы, сказала, что идти  никуда  не надо. Сейчас приедут,  кто
откуда. Сами заглянут, на огонек.
   Наум  сидел, уставясь на свои пыльные  ботинки. Он представить не  мог,
что Гули не будет рядом, -- затоскуешь, прыг в автобус и к Гуле.  ...Впервые
признался  самому себе, -- любит Гулю, всю  жизнь любит. Как  Нонку.  Может,
больше, чем Нонку... Ч-черт, оказывается, можно  любить платонически!  А как
иначе, если тебе дают от ворот поворот.
   Наум заставил себя поднять  глаза. Спала с лица, белянка!.. Щеки уже не
налитое яблочко. Желтеют,  шафранятся.  Только распущенная  коса по-прежнему
бела. Лен  ты, мой ле-он.  На лбу складка.  Не было ее. Губы,  вот, прежние.
Широкие, полуоткрытые,  как у ребенка,  восклицающего: "Как  вам  нестыдно?"
Гуля-Гуленок,  коломенская верста. Несгибаемая Жанна  д'Арк... Кто не гнется
--  ломается. Нельзя  тебе без нас,  Гуленок! Наум  почувствовал, разревется
сейчас. Схватил гитару, повел, изогнувшись над грифом, что на ум пришло:
   "От любови твоей вовсе не излечишься,
   Сорок тысяч других мостовых любя.. --  . Дверь приоткрылась,  заглянула
голова в колпаке из газеты.
   Ах, Арбат, мой Арбат, ты мое отечество,
   Никогда до конца не пройти тебя. "
   Дверь распахнули пошире.  Тогда лишь постучали.  Вкатилось, подталкивая
друг друга, целое  семейство: тощая, только нос торчит, мать, трое девочек в
российских чулках в резинку.
   -- Заходите! Прошу! -- Геула выглянула в коридор, где толпились соседи,
прослышавшие про гостя.  Вплыли две  дородных молодки, держа над головой  по
стулу. Уселись под гитарный перезвон, разглядывая Наума.
   Вскоре дверь уже вовсе  не закрывалась. Входили, тщательно вытирая ноги
о  порожек,  мужчины с темными  неотмываемыми руками  металлистов.  Небритый
могучего  сложения сапожник со своей низенькой, обтянутой  кожей,  скамекой.
Дожевывая  что-то, влетели, как к  себе,  двое  парней. Взглянули  на  Наума
холодно, недоверчиво. Извинились, что сапоги у них в  известке. Оказывается,
они "серп и молот" затирали.  На Колизее и  на  всех других  памятниках Рима
появились  вдруг "серп и молот" и пятиконечная звезда. Где мелом, где  углем
похабили.   Наняли  их   очищать   музейные  руины.  --  Коммунисты  работку
подбрасывают, -- сказал  один  из парней, убирая ноги  в грязных сапогах под
стул.
   Затих последний аккорд, и Наум оглядел лица. Как  же они  отличались от
"прямиков"! От тех, кто прибыл из Вены!.. Те --  нервно возбуждены, шумны. В
глазах надежда, радость на грани истерики. Плач по  оставшимся  за чертой...
Здесь глаза -- сухи. Губы -- неулыбчивы. Лица без эмоций. Другой мир.
   -- Новенький, что ли? -- спросил один из парней сочувственно.
   Наум  понял,  расспрашивать  жестоко,  да и  бессмысленно.  Захотят  --
заговорят. Он  прошелся по грифу гитары, как бы сказав этим, что он вовсе не
звал их толковать-перетолковывать,  толочь воду  в ступе.  А так -- попеть--
попить.
   Геула  разлила по  стаканам "кьянти",  нарезала сыру. Одна  из  молодок
поднялась со стула, сказала,  что у нее  есть  "крылья советов", вернулась с
чугунной сковородкой, полной жареных крыльев индейки.
   "Крылья  советов" да свиная печенка  --  эмигрантская  еда.  Навалились
дружно.
   -- Позовем Гниду? --  спросил  мужчина в бумажном колпаке. -- Че он там
один сидит -- воет.
   "Гнида" оказался  плотным, с обвислым животиком,  обтерханным мужчиной,
которого  Наум где-то встречал. В углах  губ  пена,  -- точно встречал. Наум
спросил Гулю взглядом, кто это? Гуля взглянула на обтерханного с  брезгливой
жалостью,  шепнула,  наклонясь  к Науму: --  Ординарное рыло, помчавшееся на
Запад стать  миллионщиком. Рыдает, зачем уехал из Союза, -- жил там, как при
коммунизме:  "было  все  и  девочки"... Так  лопухнуться! Завел щель-кафе  в
Тель-Авиве...
   Не   любили  "Гниду",   похоже,  все,   хоть  он  и  разорился.  Однако
потеснились. Гнида за копейку удавится, а все же человек...
   Костями индейки хрустели яро, каждый хрящик обсасывали. У Наума  еда не
шла в горло.
   Унесли пустую  сковородку,  налили  еще по  стакану "кьянти"; мужчина в
бумажном колпаке выпил стакан вина, как воду, произнес, вытирая губы тыльной
стороной ладони:  --  Значит, вы  брата  навестить и  обратно?..  Не  можете
объяснить, че они с нами делают?.. Вот я маляр. Я и тут нарасхват, поскольку
в  жизни  все требуется выкрасить,  да выбросить. Сын мой остался в Израиле,
надел зеленую беретку. А я там  не  могу. Видеть их  не  могу! Руки трястись
начали.
   --  Как же мы без вас? -- сказал Наум  погасшим голосом. -- Без вас нам
худо.
   -- Я вам, может, и нужный, --  степенно сказал маляр, -- да вы мне и на
дух не нужны. ...То есть, извините, не вы лично. Но поскольку вы говорите за
Израиль! --  Он  по-хозяйски разлил  "кьянти",  кому стакан, кому  стопочку.
Рассказал, все более раздражаясь, что в Израиле работал у  частника.  Дорога
неудобная,  шесть  километров   пешком,   да  все  по  песку.  Раз  вернулся
измученный, хозяин спрашивает: "Ты свет выключил?.. Нет?.." И  погнал назад,
в ночь. Гасить лампочку в сорок свечей.
   -- Я в России высший разряд имел, а тут...
   Решил маляр больше к частнику  ни ногой. Нанялся  на большой  комбинат,
принадлежащий  Гистадруту,  израильскому   профсоюзу....Арабам  платят,  как
евреям.  Равенство-братство. С человечьим  лицом. Че  еще надо. Народ живой.
Все    ругаются,    клянут   Фоню-профсоюзника.Собрание   подошло   --   все
молчат...Значит, че? До свободы не доехали. На полустанке вылезли.
   Парень  в  сапогах пытался  снять  с его  головы  забрызганный белилами
бумажный колпак. -- Не трожь! -- воскликнул. -- Это у меня вместо кипы.
   Засмеялись.
   Парень  сказал,  что маляру просто не  повезло.  У  них на  заводе  все
ругались. И на собраниях, и без них.Маляр рассердился, рассказал, как возили
его по Европе.  В Страсбурге, пока говорил о лагере, где "отгрохал десятку",
все было хорошо. Микрофон у губ. Отвечая  на  вопрос, сказал: "Я об  Израиле
думал  совсем иначе, меня постигло  жестокое  разочарование".  Представитель
израильского консулата, сидевший рядом, тут  же отвел микрофон в  сторону. В
зале больше не было слышно ни звука.
   -- Че? На свободке?.. Клоуна нашли...
   Наума как ожгло. "Бершевские сценки... И  отец мог  уехать?!" Такого  и
представить было невозможно. Миры рушились. "Нет-нет, отец  кипу надел...  А
то  кипастые  не  уезжают!.." Горло вдруг  пересохло.  Налил себе  "кьянти",
отхлебнул. "Неужели мог?" Наклонился к Гуле:
   -- Слушай, Гуленок, можно себе представить, что отец... мог бы уехать?
   Гуля  закусила болезненно губу: -- А я могла бы уехать?  -- Добавила не
сразу: -- Скажи мне кто об этом неделю назад...
   Притихли,  тишина  становилась  тяжелой, молодки  поднялись: "Счастливо
оставаться!"
   В дверь заглянул мальчик в кипе, крикнул:
   -- Рыжий прикатил!
   Постучал и,  не  дождавшись ответа,  в  комнату вошел франтовато одетый
парень. Волосы, похоже,  охрой крашены.  Лицо  надменное.  Вынул  из кожаной
папки смятое письмо и открытку. На них штампы итальянской почты.
   -- Вот вам назад ваши  письма, -- сказал парень с усмешкой. --  Еще раз
предупреждаю.  Не  будете писать  в  Израиль,  вас, думаю, устроят.  Но чтоб
остальных не звали. Иначе здесь сгниете! Все до единого!
   Наума как подбросило. -- Предъявите ваши документы! -- взревел он.
   -- А ты кто такой?
   -- Ребята, я его задержу, а вы вызовите полицию!
   Рыжий прыгнул к дверям. Скатился с лестницы. Исчез в темноте. Погнались
за ним, да где там...
   Геула смотрела в темное окно, закусив губу.
   Наум вынул платок, промакнул лысину: "Это с ее ранимостью-то..."
   --  А  вы, значит, не из ихних?  -- удивленно спросил  парень  в кирзе,
вернувшись и стараясь отдышаться.
   -- Как видите!
   --  Тогда я  вам  скажу напрямки. Раз  вам интересно! Я  жил  в  Киеве,
засунув голову в приемник. "Кол Исраэль" ловил. Уехал из Киева, чтоб не быть
жидом. А из Израиля, чтоб не быть скотом. Хватит мне-  этих танцев-манцев!..
Непонятно? Объясню! Друг у меня есть. Гершуни * фамилия. Когда его из тюрьмы
выпустили, -- на десять минут, хотел  я ему вызов  послать. Спасти человека!
Не дают! Объясняют, он диссидент,  он  в  Израиль не поедет... --  Вас  что,
собака покусала?  --  говорю.  --  Он  еврей,  а  в  Израиле  есть  закон  о
возвращении...  Положили  они  на этот  закон с прибором...  Не дают Гершуни
вызова. Решил  я  в  знак  протеста отказаться от израильского  гражданства.
Прихожу  в министерство внутренних дел.  Сидит господин  в кипе. Разъясняет:
"Отказаться от  израильского  гражданства невозможно!"  "Но это  даже в СССР
возможно",  -- говорю. "Израиль -- это нечто  особенное", -- надувается, как
индюк,  и встает,  мол,  иди-гуляй... А  я сижу.  Тогда  он выдает мне,  так
неохотно: "Будь у вас гражданство  любой другой страны, мы  могли бы просить
нашего министра, а раз СССР лишило вас гражданства, то у вас нет надежды..."
Я  чуть  не  подавился.  --  Хотите,  --  говорю,  --  пользоваться  плодами
"советской  законности"?!  Дальше эстафету нести?! У  вас, значит, я тоже не
человек,  а "нечто  особенное"?.. -- Понятно? --  мрачно заключил  парень  в
кирзовых сапогах.  --  Не хочу быть больше ни русским  жидом, ни израильским
евреем! За  это  меня и казнят! Ну, нет,  в  гробу я видал  эту шестнадцатую
советскую республику, в белых тапочках!
   И  посыпалось  тут...  Каждому  хотелось  высказаться, выплакать  свое.
Мотивы отъезда были неисчислимы, как песок морской.
   Тихий  рябоватый  человек  в  углу,  бухгалтер, сказал, что он  тоже  с
предприятия Гистадрута. Как и маляр. Там выдают в конце года премии, путевки
и вообще разный приварок. Кому сколько денег  выписывают -- тайна великая. А
он-то бухгалтер... Понял, надо быстро уезжать. Не дай Бог, прихватят, как  в
Союзе. Скажут, чья подпись?!
   Слесарь с  огромными ручищами показал на притихших девочек в российских
чулках: "Мое  богатство!..  Старшей  -- семнадцать. Через год -- в  армию...
Чтоб я свое родное детище -- в "двустволки"?!"
   Подле  него  сидела,  на  краешке  табуретки,  старушка.  Лицо круглое,
рязанское.  Где  видел? Откликнулась  старушка бойко: --  Зовут  меня Дарья,
по-вашему Дора.  Дочку  в  ниверситет взяли,  научником,  кто-то  профессору
скажи: "Она -- гойка". Дочка сама  слыхала. А через  неделю дочку сократили,
взяли  из ваших когой-то...  Кормилец  наш где?  Ты  знал  его,  что ль?  --
старушка  вздохнула тяжко. -- В  разводе  мы,  милай. Кормилец  наш  --  сам
Израиль  ругал,  а дочери не  давал.  Поскольку русские  мы...  Ну, слово за
слово,  он с  сыном  в Австралею, а мы в ету... как ее? в гетту. Пояснил бы,
отчего это нас в гетту?
   Хлопнула  входная  дверь,  вошел  кто-то  легкой  походкой,  постукивая
каблуками,  напевая расхожий  мотивчик из фильма. -- Яшка-танцор  явился, --
маляр сплюнул.
   -- Яшка!  -- прокричал в коридор  парень в  кирзе. -- Иди, тут  вина --
залейся! Из Обетованной гость.
   Заглянул высокий загорелый  парень.  Глаза голубые,  веселые.  Шелковая
рубаха распахнута. На загорелой груди золоченый крест. Скользнул взглядом по
лицам, по бутыли. Опрокинул залпом стакан вина, вытер губы  ладонью, сказал:
--  Говно  --  вино!  Интересуетесь, чего  мыкаемся?  Может  в Израиле  жить
одинокий человек? Квартиры не дают. Бляди дорогие. -- Скривил влажные губы в
ухмылке. --  Кому  это надо и кто это выдержит! -- И ушел, застучал высокими
каблуками.
   Плотный широкогрудый  сапожник, шея, как  у  борца-профессионала, сидел
все время на своей скамеечке молча, сложив черные до запястья руки.
   -- А я бы вернулся, -- пробасил он  вдруг... -- Мне хлеба не искать. Не
загнали  б нас в гетто, вернулся  бы,  точно  говорю...  Почему? Потому, как
раньше ничего не видел, кроме  России-матушки, да пасынка-Израиля.  Теперь я
на  Италию взглянул. Всюду  бардак. Лень, грязь,  шулерство... Но коли  меня
господа за горло  берут!.. Мать их за ногу! Мол, вне закона! Рыжий прибегал,
видели, хочет, чтобы  еще и  без  права  переписки... Я  двенадцать  отказов
получил от разных стран, мать их за ногу! Все гладкие  слова. Только норвеги
ответили,  как люди:  "Не  можем  принять, так  как не  хотим  иметь  дело с
израильским правительством".
   --  Так  и  я  тоже  не  хочу!  --  воскликнул  парень  в  кирзе, и все
засмеялись.  Сапожник  пожал  могучими плечами--  Смешки-смешочки!  Но  ведь
убивают они людей, убивают, мать  их! Дети не учатся, медицины нет  никакой.
Давид вот-вот с ума тронется...
   Наум промакнул лысинку. -- Какой Давид?
   -- С угловой комнаты. Учитель  литературы,  кость  тонкая. Где учитель?
Пришел? Написал парень правительству проект. Чтоб  "Кол  Исраэль" никогда не
врал. Полправды,  де,  страшнее  лжи... И месяца не прошло -- на "Американо"
вещички свои распродает, горемыка. Книжки ученые....
   Парень  в  кирзовых сапогах  выскочил  в  коридор,  привел упиравшегося
учителя.
   Учитель выглядел  мальчиком.  Тоненький  узкоплечий  еврейский  мальчик
схватился за дверной косяк, рванулся назад, точно  его и в самом деле тащили
на расправу. Нательная рубаха вывернулась из смятых брюк, антрацитовые глаза
расширены.  Взглянул на  Наума  яростно:  "Ну,  просто  фрагмент  с  картины
Сурикова "Утро стрелецкой  казни", -- мелькнуло  у  Наума. -- Только  вместо
свечечки лампочка запыленная".
   Протянули  учителю вина,  успокоили.  Гуля  намазала  маслом  бутерброд
побольше. Ветчинки положила, огурчика.  Помягчел, вроде,  а глаза косятся на
Наума настороженно. Нервный, видать, страхом меченый.
   Наум повернулся на скрипящем  стуле,  сел боком к учителю, чтоб  тот не
нервничал,  согрелся  душой.  Спросил у  разомлевшего  от  вина  маляра,  не
известно ли,  кто  сие натворил? Организовал облаву на израильтян? Согнал  в
гетто?
   -- Как не известно, -- благодушно отозвался маляр, закуривая  из  пачки
Наума. -- Гетто наше имени Ицхака Рабина-Генри  Киссинджера. Пошептались два
еврея...
   --  Ну,  зачем  так?!  -- вырвалось  у  Наума.  -- Не знаете  точно,  а
лепите!.. -- Почувствовал отчужденные взгляды,  добавил примирение:  -- Ведь
вы же обвиняете их в убийстве! У вас  есть  данные? Маляр пыхнул сигареткой.
-- Есть и данные...
   --  Закрой  рот,  иначе  не уедешь!  --  Сапожник буравил цыгаркой  дно
стакана.-- Закрой, говорю!
   Губы маляра плямкали, а звуков не было...
   Наум вскочил на ноги, снова сел:
   --  Вы  что,  меня боитесь?  Неужто  у меня  такая рожа страшная?..  --
Заметив улыбки, продолжал спокойнее: -- Давайте обсудим. Со всех сторон... Я
был в  Америке. Там  существует эмиграционная  квота.  Скольких-то  пускают,
остальные -- осади назад!.. Эмигрантам из СССР повезло. Ска-азочно! Конгресс
США  приравнял  их  к  политическим беженцам. Специальным  законом. Ковровую
дорожку  положили под  ноги... Я, видите сами, болею за  вас всей душой: мои
близкие-родные здесь, но слу-у-шайте, вы под этот закон не подпадаете. Вы --
израильские  граждане!  -- Наум  долго и  горячо развивал эту  мысль, косясь
краем  глаза на  Геулу и Сергея, которые теперь-то уж не  могут не  осознать
полной безнадежности их положения. Черт побери, он их увезет! -- Слу-ушайте!
При самом горячем желании  Белого  Дома...  даже он не может  пустить вас  в
Штаты, не  проведя через  конгресс соответствующего закона!  А это длиннющая
процедура...
   --  А почему раньше Хаяс брал? --  перебил  парень  в кирзе. --  Хоть с
"дарконом", хоть с "лессе-пассе"... Всех, кто из Союза выскочил...  А  потом
как  обрезало!..  Предъяви  в посольстве банковский  счет.  Да  кругленький!
Закон, что дышло?..
   -- Напротив! Стали применять закон. За-акон!..  Ума не приложу,  почему
вы  вините во  всем  Ицхака  Рабина  и  Киссинджера,  словно  их черт  одной
веревочкой связал! Они, что ли, держат вас за горло?!
   --  Это  можно считать  доказанным!  --  прозвучало сбоку. Голос тихий,
звенящий, напряженный. Наум не сразу понял, кто говорит. Оказалось, учитель.
Глаза у него огромные, и в каждом точно по свечечке загорелось. Огонь злой.
   -- Можете судить сами... если захотите!  Людей с израильским "дарконом"
перестали   брать  во  всех  странах  одномоментно!..  Не  только  еврейские
организации. Но и толстовский фонд,  и католические центры.  Нас выставил на
улицу даже Каритас,  который помогал любому беглецу.  "Каритас" по латыни  -
милосердие.  Нет  нам  милосердия!..  Все  эти  фонды существуют  на  деньги
американского правительства. Повторяю, нас отшвырнули о д н о м о м е н т  н
о и семиты,  и  антисемиты.  Следовательно, израильскому  Ицхаку в  одиночку
такое не осилить бы... Кто  помогал-способствовал? По  моему убеждению, наше
гетто должно быть по праву названо двумя именами: Гетто имени Ицхака  Рабина
и Генри Киссинджера.
   Наум вобрал голову  в плечи. Голова  горела. Загнать  евреев в гетто  в
семидесятых годах XX века?
   --  Вы  ошеломлены?  --  прозвучал  вновь  звенящий  голос.   --  Федор
Михайлович предвидел и Киссинджера, и Ицхака Рабина. Человек для них -- ноль
без палочки. Бесы! Они одни такие? Нашелся уже какой-то ученый скот, который
во всем обвиняет  нас  и "прямиков". Де,  подставили ножку эмиграции. Мелкий
бес, но --  бес... Он прозрел,  Федор Михайлович, когда его сломала каторга.
Распознал породу...
   Наум быстро налил вина в два стакана, один протянул учителю. -- Выпьем,
дружище! Чтоб история  разобралась, кто из нас прав, До корня дошла... Такое
не простится никому!
   Хлопнула входная  дверь.  Кто-то прокричал  на смеси  всех  языков:  --
Исраэли гетто  хи-ир?.. Хир! Давай-давай! Ариведерчи! -- Кричал шофер такси.
Он привез  двух бухарских  евреев. Тут  же уехал,  а они остались.  Ему  лет
двадцать  восемь, в  европейском пиджаке  и остроносых бухарских сапогах. На
голове черная кипа,  окаймленная серебром. Ей года двадцать  два, в шелковом
платье  и  розовых узбекских  шароварах. На сносях,  видать.  Переминались в
дверях,  пока  их  не затащили в комнату Гуров. Освободили  для  них стулья.
Выяснилось, утром бежали из Израиля.
   Сапожник  поднял  небритое  лицо,   вгляделся   в  пришельцев  и  вдруг
заволновался:  -- Да вы религиозные!.. Бухара вся в  Бога верует! Чего  ж вы
смазали лыжи, мать вашу за ногу?! Из Святой земли.
   Женщина заплакала.  Ее спутник объяснил на  ло