тела,  сохраненного откинутой
простыней. Отодвинулся от  железной кровати, взгляд  упал  на розовые трусы,
брошенные на стул. Трусы были оторочены аляповатыми  и крупными, как дубовые
листья,  кружевами. Он в  досаде зашвырнул их на шкаф; еще б чуть, и  они бы
вылетели в окно, в которое сочился запах прибоя. Шлепанье босых ног на кухне
вызвало   вдруг  острое  чувство  утраты   чего-то  неопределенно-желанного,
радостного... Захотелось уйти из этой комнаты.  И побыстрее! Яша  вскочил со
стула,  шагнул к  дверям,  но тут же вспомнил, что у всех  раненых  оставлен
телефон  Мирры.  Если что,  звонить будут  сюда. Раздосадованный, он толкнул
балконную  дверь. Балкон был  узким, захламленным,  но на  нем тем  не менее
как-то  размещалась старенькая  тахта с продавленным  валиком.  Ночь теплая,
сырая. Не умрешь и без  одеяла.  Яша быстро вернулся в комнату и, оторвав от
своей  книжечки рецепт, написал на нем привычной докторской скорописью. Нет,
пожалуй, более торопливо: "Мирра, дорогая! Не откажи в любезности  разбудить
меня  в  семь ноль-ноль".  Не  спалось.  Дверь  балкона скрипнула.  Спросили
шепотом: "Яшунь! Дать снотворное?"  Яша замер.  Так и лежал,  скрюченный,  с
затекшей ногой, пока не забарабанили во входную дверь. --  К Сандро! Быстрее
к  Сандро, дорогой! Машина ждет... -- У Сандро дым коромыслом. Сидят  вокруг
стола,  кричат...  Выяснилось,  Сулико выведал у  верного  человека,  почему
уволили  грузин.  Чтобы не  давать  "квиют",  постоянства. Сезонники  -- это
мусор.  Мусор  выбрасывают  и  сжигают. И  в новом договоре  тоже ничего  не
сказано о  постоянстве. Значит,  они были мусором и остались мусором... Кому
жаловаться?  --  <230">Голде?  --  неуверенно  предложил  юный  доктор
<231">Дарико, прилетевший из  далекого  <232">Шарм-аш-Шейха, где
он  служил в  армии. -- Цхе! -- Гистрадут? -- Вы их видели  в Ашдоде,  когда
была  стачка?!  --  Доктор, -- воскликнул Сандро, держась  за  окровавленную
повязку, -- ты знаешь  людей, у которых об этом  болит? --  Он и раньше  был
сухим, жилистым, а  сейчас... краше  в гроб кладут. --  Назови  хоть  одного
исраэли, у кого это болит? -- Цхе-э!  -- Крики продолжались до тех пор, пока
Яша  не взглянул на  часы. Он  опоздал на работу...Ицхак гнал белую "Вольво"
так, что  Яша вбежал  в больничный коридор вовремя. Больного перекладывали с
каталки на операционный  стол. Стол на колесиках  двинулся в блестящие недра
операционной. Яша быстро  разделся  до  белья.  Натянул на  себя  стерильную
зеленого цвета  рубашку и штаны, бахилы  на ноги, чтобы закрыть туфли. Вытер
ноги о  клейкую  ленту, снимающую  грязь  с ботинок. Вздохнул бодрящий запах
йодоформа и -- ушел из этого нестерильного мира до  четырех часов дня. Когда
он вернулся  в раздевалку, чуть  пошатываясь, ему протянули газету.  Судя по
газете,  в Ашдоде  восстали обезьяны. Оказалось, на какой-то  улице  разбили
витрину овощной лавки. Вокруг этой витрины и  плясали. Яша отшвырнул газету,
как скорпиона. Домой попал  он поздно и -- не  было сил даже есть -- упал на
кровать. -- Спи! -- сказала Регина,  поднося к нему чашку куриного  бульона.
-- Я про тебя все знаю... Она  кивнула в сторону газет, наваленных на столе.
--  Ну, еще глоток.  Еще! Когда он  проснулся, ее  уже  не было  дома. Натан
кричал,  суча ножками.  Олененок успокаивал его:  --  Папу  разбудишь!  Папу
разбудишь! Он окликнул  Олененка,  дал ему склеившихся ирисок, которые купил
вчера, по дороге домой. Расспросил, как у него в садике, не обижает  ли кто.
Олененок отвечал на хорошем  восточном иврите, такое "Ха" не у всякого сабры
услышишь.  "Заброшенный  ребенок",  --  у  Яши  кольнуло сердце. Все  вокруг
профессора,  все  заняты  с  утра  до  ночи -- некому с ребенком  поговорить
по-русски. Скоро мы с ним перестанем друг друга понимать... К приходу Регины
Яша  приготовил цыплят-табака, это было  в Москве  его  кухонное хобби.  Яша
притащил со двора  тяжелые камни и наладил "производство".  Регина была  так
рада цыплятам "в честь Ашдода",  как она их окрестила, что не спросила даже,
где он ночевал  в  Ашдоде.  И лишь через  неделю вдруг подступила к нему: --
Слушай, ты  ночевал в  Ашдоде у какой-то своей "зубной крали<244">"!..
Яша  вздохнул  тяжело.  Начинается. --  Я  познакомился  с женщиной,  бывшей
зечкой, Регина. Ее бросили  в лагерь,  когда ей  не  было восемнадцати... Он
хотел объяснить,  как было дело, но Регина вдруг стала белой. Губы посинели.
Яша  быстро  высыпал  на  ладонь горошину нитроглицерина,  протянул  ей. Она
отшвырнула  его  руку и  сказала до неправдоподобия спокойно:  -- Это  может
случиться  со  всяким...-  Она   словно   глотала  что-то,  зоб  ее  заходил
вверх-вниз. "Не увеличилась ли щитовидка?" -- в испуге подумал Яша, шагнул к
ней, приглядываясь к дрожащему зобу. -- Но... -- наконец вырвалось у нее, --
но  надеюсь,  ты не  собираешься нас  бросать? -- Куда же я  вас  брошу,  на
помойку? -- машинально  ответил он, щупая пальцами ее горло. -- Слушай, тебе
надо  сделать  "общий  обмен"!  Мне  не  нравится  твоя  щитовидка..  Регина
заплакала. -- Я этого  заслуживаю... Я этого заслуживаю, чтобы ты в  кого-то
втюрился. --  Да  ни в кого я... -- Ты добряк, мягкий, как воск, человек. --
Регина его не  слушала. -- А мы живем в несчастной стране. Что ни человек --
трагедия... Я  заслуживаю этого, но,  пожалуйста,  не  оставляй  нас. Я тоже
нашла было в Москве идиота, надолго ли? Неизвестно, прошли бы они это минное
поле, не взорвалось  ли  что,  но, к счастью,  прозвучал телефонный  звонок.
Регина сунула Яше трубку и ушла, стараясь  не разреветься в голос, заперлась
в спальне. Звонил Дов. --  Поздравляю!  --  пробасил  он с  какой-то нервной
веселостью. -- Только  что  вернулся с рынка "Кармель". Слышал своими ушами:
тебя арестовали, как шпиона.  Разоблачили, понимаешь. Были свидетели, видели
воочию, как тебя засунули  в  полицейский джип... Как, почему? Зубных врачей
на  бунт  спровоцировал,  грузин  на  власть   натравливал.   Не  исключено,
брательник, скоро  тебя повысят  в заместители Арафата... Ладно, брательник!
Плюй на все! Дома порядок?.. Ну, покедова, со шпионским приветом!

   14. ВЕРХОВНЫЙ ТРИБУНАЛ ФРАНЦИИ

   --  Все, что  у  нас  творят,  давным-давно  написано  в  древнерусских
летописях, -- на другое утро вскричал мне Дов по телефону. -- Это ты мне дал
копию?  Три   странички?  Переснятые   с   книги...   Нет?   У  кого  же   я
<253">заначил? Ладно, разберемся! В общем, в летописи, что ни случись,
конец один: "А  Ивашку бросили  с раската...<254">" Слушай, опять  все
заварилось.  Как  в  древности... Не  пришелся  ко двору,  --  в  Ивашки.  И
точь-в-точь по моему следу... В совейские шпионы мы с Яшей вышли... Что? Век
свободы не видать, коли вру! И не боятся, суки, что за спиной Яши уже  целый
батальон  спасенных  им...  За шутливым  тоном  Дова чувствовалась  тревога.
Выдержит  ли мягкий Яша то,  что  вынес Дов,  прошедший и  Крым и Нарым?.. В
конце разговора он обронил, что  мне предстоит лететь в Париж.  Точно! Был в
Министерстве  иностранных  дел, вызовы  в Москву посылал  кой-кому, как  раз
слышал   разговор,   что  следует  оповестить  Григория   Свирского.  Кто-то
настаивает, что послать в  Париж  нужно именно  тебя, ну, а кто-то, конечно,
отталкивает тебя  "под  раскат"  ... Телеграмму из  Министерства  я  получил
недели через две. Международная лига по борьбе с расизмом  и  антисемитизмом
(ЛИКА)  просила меня немедля вылететь в Париж, чтобы участвовать в  судебном
процессе  против  советского  посольства  в  Париже. "Подробности  узнать  в
Министерстве иностранных дел Израиля". Я позвонил в Тель-Авив. Шауля бен Ами
не было, хотя  я  слышал, как  секретарша  спросила  его на иврите:  "Звонит
Свирский...  да! ...да!" "Его нет!" -- ответила  она мне. Я отнесся к  этому
умиротворенно. Не первый раз мне врут. И не в первой стране. Только вылетать
нужно было уже вчера. Суд -- завтра... Пока я добирался на трех автобусах из
одного  города в  другой, в министерстве уже все  "согласовали",  секретарша
Шауля вынесла мне документы, еще издали улыбаясь своей постоянной "балетной"
улыбочкой. Затем, уже  на улице, меня окликнули,  вернули  назад, продержали
часик  в приемной... Наконец  мне наскучило,  я постучался  к  чиновнику, на
которого Иосиф однажды накричал, что  он "там, в лагере, сидел  под нарами и
здесь сидит". Тот пробурчал  едва слышно (вроде и впрямь из-под  нар), что в
журнале,  издаваемом  советским посольством  в Париже под  названием "USSR",
опубликована статья "Школа мракобесия" -- такой антисемитской  вони  мир  не
вдыхал  со  времен  гитлеризма...  Во  Франции   1  июля  1972  года  принят
специальный закон против пропаганды  расовой ненависти, а в сентябре, глядь,
эта  статья.  Как  говорится т а  м, дорого  яичко к  Христову  дню.  --  Ты
собираешься в Париж?  -- удивился чиновник.  - Гм-гм-гм... ...Только  тогда,
когда  самолет  компании  "Эль-Аль" оторвался от земли, я поверил  в то, что
лечу  в Париж. Теперь  можно было  подумать о речи. Я давно  знал, что самые
густопсовые антисемиты  в СССР  -- дипломаты. Я убедился  в этом сразу после
войны,  в 1946 году. Я только-только  вернулся домой, поступил в  Московский
университет, и  тут  ко  мне нагрянул штурман  Иосиф Иохведсон,*  с  которым
дружил в Заполярье. У него, оказывается, была мечта - поступить в Московский
институт международных  отношений. В вожделенное МИМО. В это МИМО принимали,
как правило, детей партийной  номенклатуры. Евреев не  брали. Я  ему об этом
поведал  стыдливо. -- Я хочу  посмотреть, как они смогут меня не  взять!  --
насмешливо  пробасил  медвежатистый, спокойный Иохведсон, надевая свой синий
китель  с  отпоротыми офицерскими  погонами.  Китель звенел,  как  свадебная
сбруя. Иохведсон был героем Северного флота, торпедоносцем, и  боевых наград
у  него  было как раз чертова дюжина. -- Вперед! - сказал  он негромко, как,
бывало, в полете, когда выяснялось, что немецкий  караван устрашающе огромен
и возникала заминка. -- Надевай свои регалии тоже. Подам документы. Диплом с
отличием. Посмотрю им в  глаза... Постучали в дверь института. Потоптались у
канцелярского стола. Вышел к  нам  через  некоторое время корректный молодой
человек. Безукоризненный серый костюм. Безукоризненный пробор. Лицо строгое.
Иохведсон покосился в мою сторону, помню ли уговор? Начнут  юлить, врать, он
возьмет хлыща  за  галстук  и  подымет  на  <273">минуту-другую,  а  я
произнесу краткий  спич. Молодой  человек не собирался ни врать, ни юлить. И
голоса не  повысил. Сказал  с подчеркнутым  достоинством: --  В наш институт
принимаются только лица  к о р е н н о й национальности... Уже тогда начался
расовый  отбор в <274">дипкорпус, -- удивительно  ли, что  расизм стал
воздухом советских посольств и что именно они предлагают свой устоявшийся за
четверть века антисемитизм всем нам...  Я  откинул раскладной столик,  вынул
бумагу. Подготовил  планчик, на всякий  случай.  Когда наш  "Боинг" пролетел
горы  Югославии,  я  уже  написал  выступление в  Парижском трибунале, -  на
полчаса,   на   два   часа   и   на   пять   часов.  Точно  так,   как   для
<275">парткомиссии ЦК КПСС, на которой меня "хоронили". Говорить, пока
не  заткнут рот... И  тут я поймал  себя на том, что мне хочется  говорить в
Париже о  судьбе  российских евреев не только  там, но и об  их эмигрантских
терзаниях.  Почему вся  западная  пресса, все международные Комитеты  защиты
прав человека перестают интересоваться судьбой своих подопечных из СССР, как
только  они  достигают  Вены?  Пролетели  люди Вену,  и все:  растворились в
западном  смоге...  Что  они,  ослепли  на один  глаз,  все  эти Комитеты  и
Подкомитеты,  и  глаз  охватывает  пространство  только  до  Вены?  Конечно.
-Израиль не СССР. Здесь не затолкают невинного человека в тюрьму без суда. А
затолкают - пресса на  страже. Здесь не  прикончат за письмо,  за статью, за
книгу.  Т  а  м  воистину  --  проблемы  эпохи  варварства,  здесь  -  эпохи
цивилизации. Тем не  менее Комитеты существуют в э  т о й  эпохе. Отчего  же
защита прав российского человека только до Вены. Помощь попавшим в беду - до
Вены! Озабоченность ученых в  Академии наук судьбой своих коллег -- до Вены!
Как  будто человеческие  муки после  Вены  -- уже  не муки.  На всех  языках
радиостанции мира выручали Гуров, пока они  не миновали Вену. Ну, а миновали
"отверстую  Вену"?..   Мне  вспомнилось  кафе  в  "Бейт   Соколове",  полное
иностранных  корреспондентов, в котором я  был  недавно с  Довом.  Все знали
Дова,  улыбались  ему,  но  хоть  бы  один спросил, каково  здесь его семье,
которую  многие из  них  выручали из  беды,  пока  Гуры были  т а  м. Трудно
сказать,  тогда, в полете над Францией, или полугодом позже  возникла у меня
мысль написать  эту книгу, но, когда  колеса  "Боинга"  ударились о  землю и
девичий,  как  колокольчик,  голос  прозвонил  нам на  иврите, английском  и
французском о  том, что самолет компании "Эль-Аль"  приземлился в  аэропорту
Орли, в этот  момент -- помню отчетливо --  я  подумал: -- Будут  в  Израиле
судить тех, по чьей вине иммигранты выбрасываются из окон, лезут в петлю или
в советское  посольство!.. В  Париже меня встретил моложавый  жизнерадостный
человек,  смутивший  меня  своим  именем.  Никак  не  приобщусь к  западному
амикошонству.  Впрочем,  амикошонство  это, видимо,  лишь  на  русский слух,
привыкший к тому,  что  у взрослого  человека есть имя и отчество. В  России
"Ваньками" и "Катьками" взрослых людей не зовут. Весельчак протянул руку: --
Мики! Мики  Бавли  оказался пресс-атташе  израильского посольства в  Париже;
сообщил мне, когда мы садились в машину, что "он будет мой перевод..." Кроме
этих трех слов, он знал тогда по-русски еще слова "самовар", "Кремль" и "иди
к  черту"... Я  вздохнул,  пытаясь  разглядеть из окон  автомобиля  Париж, в
котором  был всего-навсего полтора дня советским  туристом. На  этот  раз  я
твердо  решил  пробыть  здесь до  тех  пор,  пока  не  обойду музеи  Родена,
импрессионизма  и  вообще  все, от  чего меня, советского  писателя-туриста,
палкой  отгоняли.  Начало,  по  крайней мере,  любопытное:  Высший  Трибунал
Французской  республики. Посольство  Израиля  напоминало армейский  штаб.  У
входа -- автоматчики.  Дверь -- снарядом не  снесешь. Из брони, что ли? Мики
поколдовал  у   наружного  микрофона;  наконец,   мы  уселись  в  "блиндаже"
пресс-атташе, пахнувшем бумажной  пылью, и я попросил  Мики,  не откладывая,
перевести мне с французского  статью из журнала "USSR",  за которую и  будут
судить  издателей советского журнала. Мики открыл "USSR" от 22 сентября 1972
года, и  я сразу насторожился: где я мог читать  сей опус? Или слышать? "Мир
принадлежит сынам всемогущего Иеговы...", "Иудею  строго запрещается спасать
от  смерти акума, т. е. "гоя", нееврея,  как было пояснено тут же. "Акумы не
должны считаться за людей...", "Лучше бросить кусок  мяса собаке,  чем  дать
его гою..."  "АКУМЫ"... Это  меня и насторожило. Нынешние так не пишут. Куда
там!..  Я  раскрыл  свой  кожаный  саквояж  и,  откинув   новейшие  фолианты
шевцовых-евсеевых,  погромщиков  свежепатентованных,  достал  пожелтелую  от
времени брошюру  --  идейное кредо  русских  антисемитов 1903--  1905  г. г.
Написал ее как раз перед началом Кишеневского погрома идеолог черносотенного
"Союза Михаила  Архангела",  скрывшийся  под псевдонимом  С.  Россов. Скорее
всего,   Шмаков  или   Пуришкевич.  Название  книжицы  "Еврейский   вопрос".
Подзаголовок  "О невозможности предоставления  полноправия евреям..." У меня
оказалось 4-е  издание "Санкт-Петербург, 1906 г." Книжицу эту оставил мне  в
наследство  Степан  Злобин, писатель-историк. Когда умирал, сказал  жене: "А
полки  с  антисемитской литературой отдашь  Грише". Книжица  была в  выводах
своих решительная. Заглядываю я то в советский журнал, то в свою пожелтевшую
книжицу.  Взял у  Мики  журнал,  разве  что  не нюхаю  странички...  И вдруг
замечаю,  что  и  черносотенец  начала  века  Россов, и  нынешнее  советское
посольство как-то странно используют "древние источники..." И у советских, и
у Россова  одни и те же ссылки. Скажем,  "Орах  Хаим, 14,32,33,55, 193...".И
там  и  тут, как  под  копирку...  Скользнул  взглядом  по другим. И  другие
совпадают... Батюшки-светы!  Обратил внимание  Мики Бавли на ссылки. Что это
за излюбленные цитаты! Одни  и  те  же! И,  главное, в  том же порядке. Даже
опечатку  оставили.  Мики  схватил  мою  книжицу,  проглядел ее,  сравнил  с
советским текстом и вдруг,  отшвырнув и  брошюру,  и советский журнал,  стал
бегать в крайнем возбуждении вокруг стола. -- Мики, ты что? А он ни слова не
может  вымолвить, ловит открытым ртом воздух, носится вокруг. И тут я  начал
догадываться. --  Мики, у  советских --  копия? Он только  головой  мотнул в
ответ и снова бегает. Я, по правде говоря, вначале не поверил. Это  ж не для
внутреннего употребления, распивочно. А на  вынос.  В цивилизованный  мир...
Они, конечно, халтурщики. Но чтоб  т а к и  е?!  Отвлекся я от своих мыслей,
смотрю, Мики Бавли набирает номер телефона. Долго крутит диск, а потом, не в
силах сдержаться, кричит кому-то на иврите. -- Что в Тель-Авиве?  -- спросил
я, когда он положил трубку. -- В Тель-Авиве карнавал!.. -- И снова запрыгал,
взбудораженный, взъерошенный.  И вдруг  он замер, как  громом пораженный: --
Как же Шмуэль этого не знал, а?! Ну, профессор Шмуэль Митинге?! --  Лицо его
стало жестким. Он повторил  оторопело:  -- Шмуэль... как же? И  не знал. Бог
мой! Утром  Мики Бавли вез меня за Сену, к зданию с куполом. Кругом гранит и
ажаны  в  синих  кепочках-кастрюльках,  вежливые,  как экскурсоводы.  Дворец
Правосудия  республики Франция. Мики Бавли  как растворился. "Экскурсовод" в
синей  кастрюльке показал мне  дежурную  камеру,  в которой  свидетели  ждут
вызова.  Все  друг  друга  знают,  раскланиваются.  Фотограф  снует,  слепит
вспышками. Оказалось: что ни свидетель, то либо бывший министр, либо депутат
французского парламента. В  углу,  окруженный  депутатами, сидит престарелый
лауреат Нобелевской премии  президент Рене  Кассен. В  другом углу, в толчее
раввинов и министров,  главный  раввин Франции Каплан.  Лицо хмурое,  словно
предвидит, что через семь лет снова  начнут взрываться у французских синагог
бомбы и прольется кровь... Начали свидетели исчезать. Сперва самые именитые,
затем  бывшие министры, которые, как все  "бывшие",  более  терпеливы. Я, по
правде говоря, стал подумывать, что меня  решили "забыть".  Поняли, что цепи
рвутся серьезные. Как бы  они не врезали -- "одним концом по барину,  другим
по..."   еврейскому  мужику  Шаулю  бен   Ами  с   его  политикой  "тишайшей
дипломатии".  Такая  сейчас  начнется "тишайшая"! То-то Мики Бавли, служивый
человек, исчез, ако тать в нощи. Но  -- нет, зовут!.. Служитель  трибунала в
чистенькой накидке широким жестом показал,  куда  двигаться. В одном кармане
пиджака у меня речь, заготовленная в самолете, в другом книжица "Россова..."
Тащу   с   собой   и  кожаный   саквояж   --   полное   собрание   сочинений
шевцовых-евсеевых,  юдофобов  современных,  из  личной  библиотеки.   Может,
пригодится...  Ввели  в  зал Верховного  Суда. Прохладно.  Или это только  я
ежусь? Тихо-тихо. Слышится  лишь  скребущий звук. Словно кто-то напильничком
точит. Сверху восседает судья, дебелая дама, которую, как меня предупредили,
следует называть  "ваша <351">чест<352">ь".  Сбоку,  чуть  ниже,
Генеральный  прокурор   Французской   республики,   сутуловатый   узкоплечий
интеллигент.  В  своей  черной мантии  он похож на летучую мышь.  Зал полон.
Человек  двести-триста.  Почти  все обвешаны  аппаратурой. Пресса.  Я  сунул
кожаный саквояж куда-то за спину, на  столик.  Поднял над головой желтоватую
книжицу. Объяснил, что сие значит и кто автор. И главное, что началось после
ее  публикации  в Российской империи.  Кишиневский, Х