gt;кулева, тогда,  возможно, Яша  не стоял бы
перед    ним   соляным   столбом.   Но   профессор   Старр    был    обычный
<790">"зауряд-врач",    и    только     он,     Яша,     знал,     что
<791">"зауряд-врач"... - это недоучка времен  войны...  О да, резать и
шить  Старр  умел,  двадцать лет  практики не  могли не сказаться!.. Но  как
только  начиналось  установление  диагноза,  он  барахтался, как  мальчишка,
которого  столкнули  в  воду.  Однако  он  был  ныне  профессором знаменитой
израильской  больницы  <792">Ихекот,  а  Яша  хирургом  <793">"с
мороза<794">", который не мог забыть иронической усмешки министерского
чиновника: "Вам 45 лет. Хирургом вы здесь никогда не будете. Выкиньте это из
головы..."  --  Чего  вы  торчите тут? -  зарычал  Старр. - Больной  уже под
наркозом...  --  Яша бросился в  операционную.  Увидел  накрытого  простыней
человека. Ни лица, ни рентгеновских снимков. Ничего!.. Отказаться? Тогда ему
останется только лезть в петлю... Он взял чуть дрожавшей рукой инструменты -
слава Богу, они на всех языках звучат одинаково. Тут в операционную вкатился
на  коротких ножках  профессор  Старр:  взглянуть,  как русский  справится с
операцией. -- Скальпель! --  твердым  голосом приказал  Яша. Из-за страшного
напряжения он  сделал операцию молниеносно. Она заняла  не  более пятнадцати
минут.    Остановился    лишь   затем,   чтобы    сделать,   по    привычке,
<795">внутриретгеновское обследование: не осталось ли  камней? Спросил
у <796">Старра, не прибегнем ли к рентгену? -- Нет! -- Нет?! Зашивать!
-   распорядился  Яша.   На  другой  день  Яшу  поздравлял  весь   персонал.
Анестезиологи,  которые были в операционной, рассказали всем, что никогда не
видели   подобной   работы.    Технично,   четко,    блистательно!..    "Кол
<797">аковод!  Молодец! Все хорошо!" Для всех  это был праздник, а для
Яши - катастрофа. Он работал, как  слесарь... По опыту Наума, Яша решил, что
помрачневший после операции <798">"зауряд-профессор" Старр выгонит его
на   другой   день.   Он   выгнал  его   тут   же...   Но  дело   же  не   в
<799">Старре-матерщиннике,  фельдфебеле  от  хирургии...  Яша  взял  с
подоконника  сорванную   табличку,  на  которой   было  написано  "профессор
<800">Фридман".  Старик  <801">Фрид  был  питомцем  классической
немецкой школы, и, хотя он, как и полагается питомцу немецкой школы, кидал в
сердцах инструменты, кричал под  горячую руку на сестру, но он был  Хирургом
<802">Божией милостью.  А что это  меняло? В тот день, когда он, Яков,
явился сюда,  "скорая" привезла больную с разлитым  <803">перетонитом.
Ее  положили,  а затем позвонили мужу, чтоб забирал  домой. А на другое утро
"скорая" доставила ее в катастрофическом состоянии... Оказалось, два доктора
переругались. Фрид  смотрел больную  первым,  а должен был, по  обыкновению,
осмотреть и  дать заключение вторым, после старшего врача. Медсестра умоляла
не ругаться,  не кричать  при больных,  а  они  скандалили  и в  палате, и в
коридоре.  Поскольку в мнениях  не сошлись  принципиально, больную приказали
выписать. Человек сам по себе их не интересовал... Это и было тем  кошмаром,
который  преследовал Якова  <804">Гура. Если  даже больной  человек  -
только  случай,  то  что  такое  врач,  да  еще  "с   мороза<805">"?..
<806">Хамло Старр  относился  к  нему, Яше,  как  ко  <807">вше:
брезгливо и с  опаской.  А  милый  Фрид,  любивший рассу<808">ждать  о
<809">Бисмарке? Знавший  наизусть <810">"Фауста"? Взял  русского
"на  месяц".  Понял,  с кем  имеет дело, тут  же; в конце месяца его русский
оперировал самостоятельно.  Месяц  прошел, не  говорит  русскому  ни  да, ни
нет...  В конце третьего месяца он,  Яша,  не  выдержал,  обратился к самому
<812">Фриду: "Я -  ваш, или мне искать  работу?" Милый Фрид прошамкал:
"Я тебе ничего не говорю,  ты и  работай<813">!.." Три месяца прожил в
состоянии  нервного  стресса:  каждый  день могли  сказать  --  до свидания,
русский  доктор! Ехал к Регине, к мальчишкам и думал: а что, завтра встретят
удивленным  возгласом: "Доктор <814">Гур! Зачем пришли<815">?.."
Это походило  на  китайскую  казнь. Выбривают  человеку темя  и  ставят  под
капель. Одна капля ударит - пустяки. От сотой - уж голова гудит. Тысячная --
убивает...  Наконец, Фрид  перестал  являться  по  ночам.  Какой бы  сложный
"случай" ни был. Дежурные вызывали русского, и  Яша решил, что, наконец, все
встало  на свое место.  Заведующим  отделением, как у Бакулева,  он  быть не
собирается. Он -- полноправный старший врач, этого  достаточно. Он был почти
горд! С улыбкой вспоминал  панику на лице немки  -- хирургической сестры, --
когда   он   впервые   встал   к   операционному   столу    вместо   старика
<816">Фрида. Она бросила  больного  и побежала звонить к Фриду  домой.
Теперь она  учит  русские медицинские  термины  на  случай, если доктор  Гур
забудет  во время  операции  <817">ивритское  слово. Доктор  не должен
отвлекаться.  И вдруг... отшвырнули, как  окурок. Как  грязь. К 12 ноль-ноль
чтоб и  духа не  было...  Старр,  Фрид, новый  босс -- какой-то  калейдоскоп
бесчеловечности! Чужое! Все чужое!.. Но в таком случае  <818">зачем он
здесь?  Ради чего? <819">Ждет плевка? Пренебрежительного жеста: "Вон!"
В  России  они  вели  себя  гордо.   Всегда.  Как-то  прибыл  из  Москвы   в
Академгородок, где работала  Регина, секретарь ЦК  Суслов. Бросил  директору
института  академику  <820">Мешалкину  фразу,  которая  облетела  весь
Академгородок: -- Ты что, организовал  сибирскую синагогу? В тот же день имя
Регины, подготовившей  доклад для Международного Онкологического  Конгресса,
было  заменено благозвучным  именем  <821">Мешалкина. <822">Гуры
собрали  вещи  и,  не взяв подъемных, уехали в Москву.  <823">Мешалкин
примчался на  станцию,  уговаривал остаться. Дудки! Чего  же теперь он сидит
под  дверью, гордый Яков Гур?  Где  его гордость? Самолюбие?  Все  кошке под
хвост? Он поднялся и, потоптавшись, опять сел под дверью...  Почему-то опять
вспомнились потемневшие от сырости  бревна беломорской больни<824">цы.
Три      унылых      строения.      Телефонов      нет.      Связь     через
<825">санитаров-посыльных.  Он единственный  хирург на  всю округу. Из
дома  никуда... <826">Как- то зовут. Глубокой ночью. Вошел в  приемный
покой, пахнувший <827">сырой  клеенкой и березовыми дровами; не глядя,
положил  руку  на живот;  сказал<831">:  ну, тут  прободная язва. Надо
оперировать...  Потом  взглянул <832">из <833">лицо  больного  и
отшатнулся:  капитан  <834">МГБ,  который  его допраши<835">вал,
бил, отобрал паспорт, <836">"шил дело<837">", как на "безродного
космополита"  и "финского  шпиона"... И  --  "дошил"  бы, бандюга, точно, не
схвати он прободной язвы. Яша тогда машинально шагнул к дверям и вывалился в
сырую ночь. Десяти минут не прошло, прибегает главный врач Татьян-Иванна: --
Яш, ты что? Яша объяснил и вздохнул трудно: -- Не буду я его оперировать! --
Дак он же помрет. --  Ну, и  пусть! А мне  какое дело!  Отправьте  его  куда
хотите. -- Дак ты же знаешь,  что нелетная погода!  (А когда она была тут, .
летная  погода!)  Нешто   самолет  из  Петрозаводска  выпустят  сейчас?!  --
Отправляйте поездом! -- Поездом? Прободную язву? Он же подохнет  по  дороге!
--  Наверное, подохнет. Не  пойду! -- Татьян-Иванна  стала голосить,  как на
похоронах,  говорить, что всех врачей посадят, а кого и убьют. Не помнит он,
Яша,  о товарищах,  и  должна же у него быть совесть врача...  Русские врачи
лечили  даже немецких  военнопленных!  --  Вот-вот,  когда  он будет у  меня
военнопленным,  я его буду лечить. А пока я у  него в плену. Не буду! Сказал
"не буду" и почувствовал неуверенность. Не  сможет он выстоять перед нажимом
Татьян-Иванны, да и перед собственными сомнениями. Товарищи вокруг, врачи. В
самом  деле,  пересажают  всех.  А  уж  его-то,  Якова,  точно  кокнут.  Яша
отправился в операционную, окликнул главную сестру. -- Зина, дай мне бутылку
со спиртом... Большую! Яша был начальником отделения, слово его для  Зины --
закон. К  тому  же знала,  что начальник - не пьяница. А  спирта  в жизни не
пил!.. Передала трехлитровую  бутыль  без колебаний. Яша принес ее  домой  и
начал  пить.  Стакан  за  стаканом.  Методически. Напился  до  остервенения,
кричал: пусть  всех  гебистов  тащат  к  нему на  стол,  он  их  скальпелем,
скальпелем Наконец,  потерял  сознание и свалился на пол. Проснулся с адской
головной  болью.  Сидит рядом  с ним  на кровати  Татьян-Иванна,  гладит  по
голове,  как маленького ребенка.  --  Ну, Яшенька,  отошел?  Сбросил  ноги с
кровати, обхватил голову руками, пробормотал частушку, которая уж  много лет
как прилипла к нему, не оторвешь: Быть бы Якову Собакою,  Выл бы Яков С утра
до ночи... -- Дак тОгда пОшли, миленький, -  проговорила Татьян-Иванна своим
вологодским  говорком. -- Оперировать... Яша встряхнул головой, подумал, что
действительно   не   может,  не  имеет  права  отказаться  от  операции.  --
Татьян-Иванна, но лечить я  его  все  равно не буду!  --  Дак и  не надо! Ты
только сделай свое дело. А уж мы как-нибудь выходим гада.  Нам не привыкать!
Выходили  гада!  Яша  помнит, что на  обходе  он  проходил кровать  капитана
быстро-быстро,  потому,  что  тот все  время  пытался  схватить  его  руку и
лизнуть. "Ужасное ощущение", - вспоминал Яша. ...Третий час пошел,  как  Яша
сидел тут, в Тель-Авивской  больнице, горбясь перед запертой дверью, ругаясь
про себя, а то и поскуливая,  как его Пося. Даже сама дверь, серовато-белая,
в  грязноватых  водяных  подтеках, чудилось  ему,  оскорбляла,  точно  живое
существо, своим  казенным  безучастием.  Он поглядел на нее  с ненавистью. А
мысль  возвращалась  к прошлому.  Почему  он  тогда  оперировал  гебиста? Из
страха?..   Нет,   страха   почему-то   не  было.   Но   он   давал   клятву
<867">Гиппократа.   Никаких   иных   клятв   не  давал.   Никогда.  Ни
комсомольских, ни воинских, даже хранить  секреты не  обязывался, да какие у
него секреты! Только клятву Гиппократа. Потому спас даже своего убийцу... И,
пожалуй, только сейчас  он остро,  всем своим  существом осознал,  почему он
заставляет  себя унижаться, утирает плевки с лица и сиднем сидит перед  этой
плохо вымытой чужой дверью, где нет ничего родного. Чужой запах. Чужие лица.
Чужой язык,  на котором он лопочет, как годовалый младенец. Он  давал клятву
Гиппократа, и он останется здесь, кем бы его ни взяли,  пусть даже санитаром
или поломойкой... Новый  босс появился в конце рабочего дня. Он шел, твердо,
по-хозяйски  ставя ноги в  тяжелых туристских ботинках. Высокий, лет  сорока
двух. В  одной руке он  держал папку, во второй теннисную ракетку  в кожаном
чехле. Яша поднялся, одернул  пиджак, сделал полшага  вперед, не более. Босс
повернул к нему лицо  и  посмотрел, как сквозь  стекло. Захлопнул  за  собой
дверь.  Яша  подождал  минут десять, пока тот  снимет  дождевик<868">,
усядется   за  большим  канцелярским  столом,  из  которого  к  его  приходу
вытряхнули все бумаги. Наконец, постучал. Вначале  одним пальцем. Затем чуть
сильнее. Стол  заведующего отделением находился неподалеку.  Босс не мог  не
слышать...  Двери  открыть  он  не решился.  И  без  того  все ясно.  Голова
кружилась. Втянув голову  в плечи,  почти волоча ноги, он  вышел на  грязный
больничный  дворик. У  стены  был свален  кирпич, лежали  сырые  бревна.  Он
опустился на одно из них, чувствуя себя опустошенным, избитым в кровь, почти
до потери  сознания, как когда-то  в Орске, когда рабочая  шпана топтала его
сапогами. Мысль работала вяло, словно не о самом себе, о ком-то. Эмиграция -
это все равно, что ампутация ног. Говорят, возможна регенерация конечностей,
кто-то  поднимается  на  ноги.  У  него  этого  ощущения  нет.  Эмигрировать
вторично? В Штаты?  В Австралию?  Это вторая  ампутация...  Для  нее, видно,
пропущены биологические сроки. Здесь он спокоен за будущее Регины и детей, а
там?!..  Нет, улететь  он, как Наум, не  может. Но совсем  уйти он волен. И,
приняв  решение,  он  вышел  за ворота.  Куда шел,  не  видел. Кто-то сильно
толкнул  его,  тогда  только  огляделся.  Улица  Дизенгоф  --  Тель-Авивский
Бродвей.  Неторопливая, сытая жизнь.  Подумал, как во  сне,  что надо писать
письмо.  Зашел в узкое, как коридор,  кафе, попросил черного кофе и  бумагу.
Бумаги не оказалось, и официант, видя, что посетитель не в  себе, болен, что
ли? дал ему книжечку с бланками, на которых выписывает  счет. Яша  достал из
бокового  кармана красную  ручку. Ручка была почти точной копией  отцовской,
которая  хранилась  дома,  в  особом  футляре.  Только  перо  было  золотое,
паркеровское.  Пододвинул  к  себе  казенные  бланки  и  начал  писать  свой
последний отчет:
   "Я  виноват перед тобой, Рыжик! Я отнял у тебя все, не дал ничего. Одни
беды -- тебе  и твоим родным. Я уплачу за свою вину сполна,  -- уйду, уползу
из  этой  жизни, как  уползает подранок... Я  --  <879">ЧСИР. Я всегда
чувствовал себя "чсиром". Неважно, что  здесь  вместо "чсира" меня  называют
"русский".  Мы оказались в  антимире, ты знаешь это. Каждый  находит себя  в
этом антимире или не  находит.  Я -- банкрот! Мое решение уйти -- не вспышка
безумия. Я, по природе, рационален. Суди сама: Наум спустится в этот антимир
с небес  в  цилиндре  дяди  Сэма. Дов -- каторжник. Он играет  по  каторжным
<883">правилам, бьет шулеров между глаз, а, значит, выживает. Моя боль
--  Сергуня... Он любит говорить о себе стихами  Назыма <887">Хикмета:
"хитер,  как   вода,  которая  форму   сосуда  принимает  всегда..."  Ничего
подобного! Он слаб  и раним, как никто. Он смог бы уцелеть  только за спиной
Гули, дай  ему  Бог!  Наверное, он  это чувствует  инстинктивно, потому,  не
рассуждая,  помчался  в свой  Магадан.  Впрочем, любовь  алогична... Я  вижу
будущее семьи, но только не  свое. Я  мог выстоять против КГБ. Но  могу ли я
выстоять против мафии, которая не грозит, не полемизирует.  Сразу стреляет в
живот. Ты любишь Галича, Рыжик! Ставь в  память обо мне "Облака": "Им тепло,
небось, облакам, А я продрог насквозь,  на века!  Прости, что пишу сумбурно.
Сердце  точно  жжет.  Рыжик, нас  учили, что есть  рабовладельческий  строй,
капитализм,  социализм...  Ничего  этого  нет!  Все это сказки,  придуманные
историками  и разными "истами". Все  эти  премьер  министры  и президенты --
только  театральные  декорации.  Миром  управляет мафия.  Медицинская мафия.
Университетская  мафия.  Строительная  мафия.  Банда  политиканов...   Мафии
поделили  землю  и воюют между  собой. Иногда торгуют,  продают  друг  другу
зерно, компьютеры, евреев -- на что есть спрос... Ты думаешь, я сошел с ума?
Суди  сама: Москва все уши прожужжала  о  русском народе,  но  кто  озабочен
судьбой  конкретного  русского Ивана  или  Петра?  В  Иерусалиме  все  время
талдычат о еврействе. Но  есть ли им дело  до конкретного еврея где-нибудь в
Ленинграде  или Баку? Во времена  Гитлера все фабричные стены были  исписаны
лозунгами:  "Народ -- все, ты -- ничто".  У мафии, как они себя ни  окрести,
одни и те же повадки:  доктрина выше человеческой личности. Чтобы бороться с
мафией за самого  себя, за еврейское государство, нужна  точка  опоры. Может
быть,  я не  прав,  но под моими  ногами...  помойка  без дна. Трясина...  Я
безъязык.  Мне  не на что опереться. Мне не на кого  опереться. Те, кто убил
нашу мечту о доме, -- преступники. Прости, тысячу раз прости. Рыжик! У  тебя
есть работа,  связи, друзья. Береги детей... И да живет Израиль  моих детей,
даже  если в  нем не нашлось  места  хирургу Якову Гуру! Прощай..."Глаза Яши
остановились на  слове "Итого"  внизу листка. Это  "И того" на иврите  и  на
английском было  из какого-то иного мира. Яша уставился на него, не понимая,
откуда оно... Наконец, понял. Резко зачеркнул "итого" и приписал:
   "...Ты сегодня вечером дежуришь, а дети у тещи. Я вернусь в пустой дом.
Так-то лучше..."

   13. "МИНИСТР"-ЗАБАСТОВЩИК-ШПИОН

   Над подъездом тусклила лампочка, забрызганная краской, и Яша еще издали
увидел, что  дверь,  всегда  запертая, распахнута  настежь,  словно  кого-то
выносили. Узкая  лестница в огоньках  папирос. Забита  людьми?! Вонь,  как в
курилке.  Яша протянул  руку  к  кнопке, чтобы осветить ступени,  но  кто-то
сделал  это раньше и сразу несколько  человек вскричало: -- Это он!  -- Яков
Натанович! --  Знакомый протезист  протянул  к  нему свои тонкие, как жерди,
руки.  --  Мы  вас ждем...  уже  пятый час ждем... Я из  Самарканда, помнишь
меня?..  Из  Самарканда,  жил  возле караван-сарай,  вы шутил  -- все  ишаки
собираются  мой  улиц на  партсобрание... --  И его круглое  узбекское  лицо
расширилось  вдвое.  На узбеке была тюбетейка, наушники из ватина,  а поверх
всего капюшон из  куска прозрачного  пластика. Яша уставился на него, как на
привидение.  Затем молча  двинулся к лестнице, выставив вперед  руку,  чтобы
расступились. Молодая женщина чуть подвинулась, а когда он поровнялся с ней,
взвизгнула истерично: -- Вы  работаете, вам хорошо! А нам пропадать?! -- Да,
мне хорошо! -- машинально бросил Яша, не останавливаясь. И тут подъезд точно
взорвался. Все заговорили разом. Лампочка на лестничной площадке, которая по
обыкновению  горела лишь  несколько  секунд, погасла,  кромешная тьма разила
человеческим потом и  дымом, орала на все голоса. Яша кинулся вверх,  ступая
по  ногам. Кто-то схватил его за полу  пиджака. Швы треснули;  женский голос
вскричал,  рыдая, в лицо Яше,  что он турок  и русских ненавидит. Кто турок,
Яша не понял,  но в этот миг  он словно  "разморозился",  стал  воспринимать
окружающее.  Гневно: "Что за  бедлам!?"  Подъезд  гудел  теперь,  как пустая
бочка, по которой бьют кувалдой. За  спиной прокричал узбек, перекрывая гул,
от которого ломило уши: -- Яков Натанович! Спаси лудей! В чем они виноваты?!
--  Он так  и  прокричал: "Лудей!",  и Яша впервые подумал, а  каково  здесь
"лу-дям  из  Самарканда",  которые не  знают  даже  русского.. Кто-то  нажал
кнопку,  подъезд снова  осветило. Яша  огляделся.  Вокруг  незнакомые  лица,
измученные, иные истощенные. На всех отпечаток беды. -- Евреи, ша! -- заорал
снизу  узбек  и  принялся  что-то объяснять.  Из  его  объяснений Яша уловил
только, что это зубные  врачи и они "пропадают ни за понюшку табаку..." Если
и существовала разновидность  врачей,  которых Яша  не  любил,  так это были
именно  зубные. Конечно, он знал  дельных стоматологов, порядочных людей. Не
рвачей...  Но сколько попадалось "зубни-ков",  которые рвали  и с живого и с
мертвого! "Духовные золотарики!"  -- окрестил он  их.  И  тут только до него
дошло, почему зубные  врачи  сгрудились в его  подъезде. Об этом кричали  со
всех сторон. Они  избрали делегацию.  Идут в  правительство. А  господин Гур
выдвинут руководителем.
   -- Что? - У Яши бессильно опустились руки. -- Я? Я... Я же не зубной...
   Снова погас свет, и нервный голос спросил из темноты: -- Вы доктор Яков
Гур, который не берет с иммигрантов денег?
   -- Не беру, так что?
   Подъезд снова  как  взорвался.  -- Тогда  о чем  говорить!.. Пойдемте к
вам!.. Вы подымете их на казацкой пике! Пусть все видят, какие они лжецы! --
Н-нет,  я  не  подыму  на  казацкой пике. Никого... -  Яша пытался вырваться
наверх, пиджак  его снова  треснул. -- Вы что, не  из семьи  Гуров?!  Вы  не
врач?! Яша бессильно схватился за перила. -- Если вам  угодно  знать, кто я,
отвечу: я -- коровье дерьмо,  которое  в Москве считалось врачом. -- Стойте!
--  закричало  сразу  несколько  голосов.  -  Это  вы...  лично  вы,  доктор
Гур-Каган... не  берете  с  олим за  прием?..  Лечите  за так?.. Тогда вы не
крутите нам"  голову! Вы нам поможете! -- Я никогда не был руководителем