маном русском языке,  что
она развелась  в Бухаре с  мужем-стариком,  за которого ее выдали  родители.
Развод оформили у раввина, все листы в порядке. А Главный раввинат развод не
признал. Мол, какого-то листа не хватает... А ей сегодня рожать. Значит, она
родит мамзера. Неризнанного законом...
   Геула  схватила женщину за руки, принялась успокаивать. Налила бухарцам
вина, дала по крылышку индейки.
   Теперь слезы текли у молодого. -- Мы муж-жена по закону. Ребенок мой!..
А  раввинат сказал, мамзер! Позор мне!  Позор Хане! Позор  ребенку,  и детям
его, и внукам его! Мы бросили все, побежали на самолет, чтоб ребенок не стал
мамзером...   Документы?  Есть  документы...   --   Он   достал  два   мятых
"лиссе-пассе". Виз на них не было.
   --  Погоди, парень!  --  просипел  сапожник.  -- Как же  вас пустили  в
Италию?
   --  Очень  просто!  Солдат толкать Хана.  Я закричал:  "Рожает-рожает!"
Вызвали скорую медицину. И в родильный. Там  сказали, еще рано. Прийди через
две недели-три недели...
   Все захохотали. Ну, парень! Карабинеров провел. Обманул, значит...
   -- Кто  обманул? Я никого не обманывал! Я думал, рожает. Сейчас рожает!
-- Он  отвел стакан с вином в сторону:  -- Не пью, дорогие, никогда  не пью.
Хана  просила...  --  Пояснил, что искали  "Хаяс".  Шофер такси сказал,  что
поздно. Все закрыто. Узнал,  что пассажиры из Израиля. Махнул им рукой, чтоб
садились. "Олля-ля, -- сказал, -- все исра-эли ту гетто", и привез...
   Им  долго  объясняли,  какие  они  счастливые.  У  них  не "даркон",  а
"лиссе-пассе", временный документ. И без визы пробились. Завтра Хаяс примет,
поставит на довольствие. Бухарцы так и не поняли, с чем их поздравляют.
   --  Какой  радость? Какой  радость?! Ребенок  "мамзер",  какой радость?
Бежать ото всех, какой радость?
   Решили  потесниться, уложить их до  утра здесь.  Геула  отдала  матрас,
сказала весело, что ночь они с Сергеем  и на  одном перетерпят. Маляр принес
ширмочку с китайскими фигурками, приткнул  матрас  в коридоре, у  ванны, где
пошире. Отгородили ширмой.
   Прибежал  хозяин, горластый одессит, снявший квартиру у  итальянцев  на
год и сдававший ее теперь  -- от себя -- по комнате. Примчал,  как был,  без
пиджака, в  мятых  штанах с голубыми подтяжками. Потребовал, чтобы новенькие
заплатили за ночлег.
   -- Уйди! --  просипел сапожник, подымая свою  деревянную  скамеечку. --
Чтоб тобой и не пахло!
   Тут же исчез.
   Наконец комнатка Гуров опустела.  Сергуня, чуть  осунувшийся, притихший
(за  весь вечер ни  слова не проронил),  расставил  по  местам  стулья,  все
разные, открыл окно, за которым сеял дождь. Постоял у окна --  отдышаться...
Наум сунул  ему, незаметно от Геулы,  пятьсот долларов, поинтересовался, как
он думает зарабатывать: -- Гуля в ресторан пойдет, посуду мыть? А?!
   -- На стройках, с  кайлом поишачу, -- Сергуня  вздохнул.  -- К весне на
виноградники  подамся. Там документов не спрашивают.  Десять милль в руки  и
пошел. Это долларов двенадцать. Перебиться можно.
   Спать в  эту ночь  не ложились, да и  некуда. До утра  вспоминали отца,
Яшу,  московские  битвы  и суды,  ОВИР, письмо  "39",  обыски, прорыв Дова в
Израиль...
   Как только Наум пытался заговорить о них самих,  о Гуле и  Сергее, Гуля
тут же разговор отводила:-- Решили, Наум. Отрезано!.. -- Неспеша рассказала,
во  сколько  газет  послала  свои  статьи о  "Черной  книге".  Хоть  бы  кто
ответил...
   Наум курил, не  переставая. От окурка зажигал  следующую. Потрогал свои
большие  веснущатые  уши  за мочки,  горят.  Поднялся,  взглянул  на себя  в
облезлое зеркало. Глаза  провалились, под глазами  тени. Когда  выматывался,
лицо  вытягивалось к носу.  Не Наум  -- Буратино в  роговых очках. Ч-черт, и
сейчас  близко к тому.  Хотелось пошутить  -- подбодрить. Нет,  не шутилось.
Покачивался  взад-вперед,  точно  в  молитве,  от  отца  привычка,  протянул
настороженно, с вопросительной интонацией: -- Ребята, а  если я  подыму всех
на  ноги. Гуля,  тебе дадут работу в  университете,  как историку. Возьмут в
штат. Получишь  от  них  официальное  письмо-о.  И  Сергуня  Государственную
где-либо, с  постоянством, чтоб  ни  от  кого не зависеть,  а ? Не отвечайте
сейчас. Завтра я буду в Хаясе. У меня там дело. Затем, перед отлетом, заеду.
Выпьем посошок  на дорожку.  Тогда ответите, а?..Смейтесь надо мной! Смех --
дело здоровое. Я в лепешку разобьюсь, выужу вас, куда бы вас ни занесло, а?
   Утром Наум вызвал такси, усадил в него молодых из Бухары и отправился в
Хаяс. Ему махали руками изо всех окон. Только Гуля не махала...
   Улица "Реджина-Маргарита" в Риме большая, шумная, дже горластая. У  нее
своя жизнь. Еврейский "Хаяс"кажется самым тихим местом.
   У  массивных  дверей  "Хаяса"  двое  карабинеров.  Плечи со  спортивным
разворотом. Ноги расставили пошире. Сбоку, во дворике, толпятся люди в новых
костюмах и плащах "болонья" из ГУМа.
   Наум  подтолкнул  оробевших  бухарцев  к дверям  "Хаяса". Поднялись  на
второй этаж, в приемную.
   --  Куда  новеньким? --  спросил Наум у  рослого  парня-секретаря.  Тот
повертел  в руках синие  "лессе-пассе" бухарцев, показал иа кабинет. -- А вы
куда?!
   --   К   председателю!  Он   не   председатель?  Будем   называть   его
председателем!
   К  председателю "Хаяса" вели другие двери.  Там  стоял огромный  мужик,
толпились  люди,  которые пытались доказать ему, что они заранее  звонили по
телефону, записаны на прием. Их ждут. Мужик сверялся по бумажке, так ли это?
Если нет -- отталкивал.
   Наум самодовольство всегда ненавидел,  а после  Техногона  оно вызывало
порой приступ бешенства. Лоснящаяся рожа вышибалы  излучала  самодовольство.
-- Я  к председателю! --  сказал Наум. -- Вам назначено? -- У  меня письмо к
нему!
   -- Пер-рдадим! -- ухмыльнулся вышибала и закрыл собою дверь
   -- Хэлло!  --  крикнул  Наум в приоткрывшуюся  дверь по  английски.  --
Уберите этого бандита!
   Английский язык несколько смутил вышибалу, тем более за дверью началось
какое-то  движение.  Высунулась  женская голова, и  Наум  спросил  гневно на
иврите:   --   Это   Хаяс  или   дворец   персидского  шаха?   От  кого   вы
забаррикадировались?   --  И  двинулся   к  дверям,   Оторопевший   вышибала
посторонился.
   Председатель  "Хаяса",  пухловатый,  с  седыми  бачками  и   выражением
достоинства  на  высоколобом  породистом  лице,  походил  бы  на   Директора
Национального  банка или  конгрессмена,  если  бы не слезящиеся, красные  от
бессонницы глаза и чуть дрожавшие пальцы рук; похоже, работа у  председателя
была для здоровья вредной.
   -- Вы Наум Гур? --  спросил он по-английски. --  Из Тель-Авива звонили.
Дважды...  Нет,  когда им нужно, они звонят... О  встрече с  вами объявлено.
Автобусы  привезут людей из Остии и Ладисполя  ~ он взглянул на ручные часы,
-- через сорок минут.
   -- Спасибо! --  Наум корректно склонил голову. -- Но  у меня с вами! --
другой разговор. Разрешите?
   Тот настороженно кивнул.
   --  Вы существуете почти сто лет. Со дня первых  погромов на Руси. Если
не  ошибаюсь,  с  1881  года.  Так?..  Вы спасли  четыре миллиона  евреев  и
отказываетесь помо-очь  ста  пятидесяти семьям. Что  случилось? Председатель
оказался человеком понятливым.
   -- Сострадаем,  но,  увы, ничего не  можем.  -- Лицо  его сразу приняло
выражение скучное и официальное. Но он тут же откинул голову, отчего чувство
достоинства,  выраженное   всей  его   плотной   фигурой,   обрело   оттенок
воинственности.
   Он хотел сесть, но раздумал. Так они и  остались стоять,  переминаясь с
ноги на ногу.
   -- Вы организация не политическая... Та-а-ак!  Почему же  вы  встали на
колени перед политиками. Извините, перед п о л и т и к а н а  м и,  да еще с
откровенными замашками душегубов, которые посмели загнать евреев в гетто. Вы
не видите в этом, по  крайней  мере,  нарушения собственно-о-ого устава?  --
Наум пропел "собственно-о-ого" крайне иронично.
   Председатель  отвел голову  назад,  приподнял  плечи,  и  так  и  стоял
некоторое   время.  Он   походил  уже  не  напредседателя,  а   на  памятник
председателю  Хаяса,  и  Наум  решил  откланяться.  Но  вот  памятник  ожил.
Председатель  склонил  голову набок, как птица, которая пытается  разглядеть
что-то получше.
   -- Простите,  господин Гур, о вас звонили из  Министерства  иностранных
дел  Израиля. Вы,  простите, не разделяете позиции министерства в  данном...
э-э...
   -- Не разделяю! Более того, не разделяю позицию Ве-эликого и мудрейшего
Американского  Еврейского  Конгресса, которому они, и,  простите,  вы так же
неотрывно  смотрите  в  рот,:  все  эти  годы  "не  замечаяя"  выверты наших
танцоров.  А о последнем "па" и говорить нечего -израильское  гетто в Европе
-- открытое  преступление против  еврейства. Более  постыдное, чем,  скажем,
английская блокада Палестины после второй мировой. Вы согласны, надеюсь?..

   -- Э-э-э... С одной стороны, конечно, акт безнравственный... э-э-э... я
бы сказал, скандальный, но, видите ли...э-э-э...
   -- Глубокоуважаемый господин...  -- Наум назвал  председателя по имени.
--  Вы -- еврей, как я догадываюсь. -- Наум показал рукой в сторону бокового
столика, на котором лежали красиво переплетенная папка и черная кипа, видно,
председатель  собирался  на  какой-то митинг  в  синагогу. -- Даже  в Библии
сказано, что спасти еврея от неволи... хотя бы одного... важнее, чем пойти в
синагогу. Председатель всплеснул руками, как истый еврей.
   -- Господин  Гур, вы выразились очень точно. "Из неволи"... Израиль  --
свободное  государство.  Возможен  ли  беженец  из  свободного  государства?
Прислушайтесь, как  это звучит:  евреи -- беженцы  из  свободного еврейского
государства! Абсурд!
   -- Сто пятьдесят семей -- это криминальные элементы, убегающие от суда?
   -- У нас нет таких данных.
   -- Вы помогаете даже вьетнамцам и камбоджийцам, это делает вам честь...
На каком же основании вы, международная организация,  отвернулись от евреев,
почему-то  бегущих  из  свободной  страны?  У  вас  сложности с американским
законодательством? Но ведь есть другие материки, десятки государств. Вы даже
не  делаете  попыток  с  ними  договориться.  По-очему?  У вас есть  приказ?
Документ!  Вам посоветовали  устно?  Чтоб история прокляла вас,  а не их? --
Наум показал пальцем в потолок.
   Председатель молчал, и Наум  прищурился недобро, добавил, кривя губы: -
"И сказал Господь Каину, где Авель, брат твой?" Думаете, история обойдется с
вами мягче?.."
   --  Господин Гур,  есть...  э-э-э...  обстоятельства, о  которых  я  не
вправе, как официальное лицо...
   -- Даже теряя лицо?
   Председатель, откинув голову, снова превратился в памятник самому себе.
Он смотрел куда-то ввверх, нервно-уязвленный  и  недоступный.  Такими бывают
памятники генералам, проигравшим свое главное сражение.
   Наум  вышел  в приемную,  где колыхалась взопревшая  очередь. Подождал,
пока секретарша не сообщила ему, что автобусы из Остии и  Ладисполя прибыли,
и лекция может начаться. Он спускался по лестнице, когда его окликнули:
   -- Господин Гур! Господин Гур!
   Наум в два прыжка оказался наверху.
   Председатель  стоял  в  глубине  приемной  у  своей  распахнутой двери,
оставив очередного посетителя в абинете. Дышал тяжело.
   --  Господин  Гур!  Вы  не  будете  возражать,  если  мы  запишем  ваше
выступление на магнитофон?
   Неуютный  холодный  зал "Хаяса" был полон.  Сотни две  лиц смотрели  на
Гура:  у Наума  возникло  щущение,  что  лицо  --  одно.  Одно-единственное,
самодовольное, холодно-самоутверждающееся. Словно в Хаясе, вместе  с первыми
деньгами,  им выдали по  маске,  и вот на  каждом  -- эта  маска  упрямца  и
скептика. Впечатление было столь тяжелым, что Науму захотелось обругать их и
уйти.
   И вдруг его, как уже не раз случалось с Наумом, понесло, к счастью пока
в  мыслях:  "Дерьмо зал,  не проветришь! И  "прямики" не лучше!  Отступники!
Одесская  шпана!  Барахольщики  с  Американо... Оседлала  западную  культуру
"Ручная работа"?! Где ты тут, лошадиный барышник?!" -- Наум  почувствовал --
заводится...  "Ч-черт,  чего  это  я?!  --  мелькнуло  досадливое,  хотя  он
постигал, улавливал, -- "чего.." Легко им все досталось! Не разбивали головы
о двери ОВИРа.  Не тратили  годы.  "Самолетчики" за них сгорели. Гуля за них
билась, отец бился, Дов крушил стену своими кулачищами. Сколько людей дорогу
проторили..." -- Урезонивал себя  с  усмешкой: "Ну и что?  Решил с них за то
денежку   собрать?!  Ленту  потребовать  со  звездой?..  Наум,  а  ведь  ты,
оказывается, сам де-эрьмо! Геуле с Сергуней "хьюмен райт", а "Ручной работе"
-- кукиш?"
   А  сердце  все  равно  щемило:  там  Гуля,  за  тертой!  Отшвырнули  на
поруганье! Была бы хоть тут, что ли! Нет, в лепешку он разобьется...
   Чтобы унять себя, выпил воды. Дерьмо вода! Листочки с тезисами сунул  в
карман своих прожженных сигаретами синих "кобеднишних" брюк, которые Гуля  с
утра проутюжила так, что даже чуть залоснились. Принялся отыскивать взглядом
лица,  на  которых  можно  было остановиться. Без нагловатой маски. Отыскал,
наконец, в середине зала тонколицего, в пенсне. Скучает интеллигент, терпит.
   -- Господа! - Наум подождал,  пока затихнут шорохи у дверей и  шепоток.
-- Стою я перед вами и заранее  знаю, вижу, что  моя  позиция  провальная. Я
проиграл  раньше,  чем открыл рот:  я  в ваших глазах агитатор...  А  у  вас
идиосинкрозия к агитаторам. Как  и у меня. Помню, пришел в свои студенческие
годы  в рабочий барак, агитировать за блок комунистов и беспартийных,  слышу
из коридора: "Машка, гаси свет. Агитаторы идут..."
   Прошелестел смешок, появилось на лицах что-то живое и -- погасло.
   -- Вы  ненавидите  агитаторов и по причине  национального  скептицизма.
Фрейд  определил,  что  в  еврейском  характере  есть  целых  четыре  черты,
благодаря которым  вам хочется послать  меня к чертовой бабушке. Вдохновляет
меня только  последняя,  четвертая по Фрейду,  черта:  постоянное несогласие
еврея с самим собой...
   -- Кор-роче! - пробасили от дверей одесским говорком.
   -- Не прошел Фрейд в Одессе!
   Засмеялись дружнее, но и это, понимал Наум, не было успехом. Посмеются,
а  потом  агитатора  в шею,  под  свист  и улюлюканье. Он бросил  взгляд  на
крикнувшего. Лицо пустое. Сидит  на приставном стуле, у  дверей. Голова ниже
соседских,  ноги  не достают  до пола.  Почему-то  вспомнилось:  "Как у  Бен
Гуриона"...  и  он сразу  понял, как здесь  говорить.  Как заставить слушать
себя.
   -- Вы  все здесь разные.  Даже по росту.  У  кого - баскетбольный,  кто
пониже, а у кого  не рост,  а  росточек. Сидит, вон, человек на  стуле, ноги
болтаются. -- Наум вышел из-за стола, к авансцене, и воскликнул: - Но каждый
из  вас -  велик!  В  этом нет преувеличения.  Пусть иные  из вас  почти без
образования, вы сапожник или  кто-то  еще, но  вам  выпало счастье,  которое
выпадает один раз в пять или десять  поколений евреев --  р е ш и-и-и т ь! И
поскольку  вы  решили,  то это  делает  вас великими.  Пройдет еще несколько
поколений, и ваш внук или правнук скажет: Мой дед был великим, он -- решил!
   Два с половиной миллиона евреев еще не решили, а вы -- решили...
   Но  продумали  ли вы все до конца?  Не  поддаетесь  ли общему поветрию?
Такие же иронические лица, как у вас, были у многих евреев в конце тридцатых
годов, какова судьба этих евреев -- вам известно...
   -- Так это сионисты виноваты! -- крикнули из зала.
   -- А я так думал -- гитлеровцы!
   Зал зашумел, кто-то принялся стыдить  крикнувшего;  Наум увидел,  стали
слушать.
   --  Мир  циничен, земляки.  Ему нужны  рабы -  черные,  желтые,  белые.
Франция разбогатела на испанцах, теперь впрягли арабов.  В Западной Германии
три  миллиона   "гэстарбайтер"  -  югославов,   турок,  греков,  итальянцев.
Американцы -- рабовладельцы до мозга костей, поздравляю вас, белые негры!
   --  Заткнись, агитатор! -- зашумели  от дверей. -- Сколько  сребреников
получил?!
   У Наума спина стала мокрой.
   -- Кто обозвал меня агитатором? -- спросил он как мог веселее. - Вызову
на дуэль. Я не  агитатор! -- повысил голос  Наум,  стараясь перекрыть  шум и
смешки зала. -- Я  не зову в Израиль  уважаемого доктора социологии, который
сидит, вот, во втором  ряду. В  Израиле  социологов-советологов,  как  собак
нерезанных. И  на  всех  один  кусок мяса. Не зову  историков  или  учителей
русской  литературы. Не хочу  идеть их слез.  Навидался слез... Я -- босс на
огромном,  даже  по  советским масштабам,  предприятии.  Нам нужны,  -- Наум
вытащил   из  кармана   брюк  листочек  и  стал   читать:   --   авиационные
инженеры-мотористы, инженеры по холодной обработке металлов... -- Список был
длинный.  Перечислив  нужные позарез профессии,  Наум заключил:  -- Берем  с
пятым пунктом!..
   Зал  грохнул  от хохота; переждав смех, Наум  заметил, что от работника
требуется только одно...
   -- ....Чтоб он был хорошим специалистом и -- не шпионом.
   Зал снова развеселился, кто-то крикнул, а как он отличит шпиона?
   --  Хорошенькое дело,  -- Наум покрутил  своей  длинной шеей. -- Я  сам
шпион, вся моя семья -- шпионы. Я на семь вершков под землей вижу...
   Тут  уж  все  повскакали  с  мест;  этот  длинный  лысоватый  дядька  с
бесовски-веселыми огоньками в глазах был, может быть, первым человеком на их
пути,  которому им хотелось  довериться. Наума  обступили, каждый  требовал,
чтоб  он  ответил на его вопрос немедля и исчерпывающе; тонколицый мужчина в
пенсне, которого  он в начале выступления выискал взглядом,  чтоб не сбежать
из зала, протянул ему список родственников, просил послать в СССР вызовы.
   Наум затряс руками.
   -- Вы не едете  в  Израиль и ваши  родственники  не поедут  в  Израиль.
Сохнут не пошлет им вызовы.
   -- Вы этого не сделаете! -- закричали со всех сторон.
   -- Почему-у?
   -- Потому что у вас еврейское государство! Евреи так не делают!
   -- Делают! -- вырвалось у Наума с очевидной всем искренностью. -- Еще и
не  то  делают...  --  Но  списочек  взял,  подумав,  что отыщет  в  Израиле
однофамильцев,  которые,  может  быть,  согласятся  послать от  своего имени
вызов... Не рассказывать  же им  про маразматика из  "Едиота", для  которого
еврей, не едущий в Израиль -- не еврей.  Да что там  маразматик из "Едиота"!
Или государственные "мудрецы!" Его собственная дочка, Динка-картинка, кричит
при любом удобном случае, что каждый "прямик" - вонючий жид!
   Воспитаньице дают, гуманисты!..
   Когда  Наум,  пробившись сквозь  толпу,  уходил,  его  нагнал немолодой
тучный доктор-социолог, на лекциикоторого он в свое время похаживал.
   -- Слушайте, дорогой мой!  -- возбужденно произнес  социолог. -- Знаете
ли  вы,  как я  обрадовался вам?  В первый  раз на своем эмигрантском пути я
встретил   настоящего  агитатора,  такого,  которого  я  выработал  в  своих
социологических  представлениях. Вы не касаетесь бытовых льгот, в  Америке и
без льгот  возможностей больше,  вы не принижаете людей, а  вы их подымаете!
Превращаете  их  из  объектов,  из жертв исторического процесса,  в субъекта
истории, а  это  и есть  суть агитработы.  Позвольте, дорогой мой, маленькую
просьбу. Нет, вначале вопрос.  Вы назвали специальности, которые вам  нужны.
Что,  в  Израиле нет безработицы по вашему  профилю?.. У меня,  увы,  другие
данные.  Вот письмо моего знакомого, инженера-моториста.  Окончил Московский
авиационный. Второй год без работы. Как же так? Вы  не берете людей, которые
уже там? Это настораживает...
   Наум торопливо взял письмо и почему-то покраснел, словно и в самом деле
кого-то обманывал, и доктор социологии продолжал уже  почти вдохновенно:  --
Теперь  позвольте,   дорогой  мой,   маленькую   просьбу.  Ничтожную!..   Вы
представитель  Израиля, и Израиль обязан потребовать от  работников  Хаяса и
Джойнта, и  в Вене,  и в  Риме, и  всюду, чтоб они относились к  нам,  как к
людям... Если бы только знали, в каких дырах приходится жить!
   Наум  закрыл на  мгновение  гл