- взревела мадам, подперев бока морщинистыми, в кольцах,
руками. -- Может, ты еще бумагу покажешь?!
   -- Покажу! Пожалуйста!
   -- Засунь себе в ж... -- И пошла-понеслась: -- Мошенники!  Вор на воре!
Где  простыни?!  Где  три  наволочки?!  Воры!..  --  И   далее  уж  отборным
российско-польским матом.
   Она распихивала  новичков по  страшноватым  комнатам с полуобвалившейся
штукатуркой  и  следами раздавленных  насекомых по стенам. Седой, с запалыми
щеками человек пытался возражать: -- Мадам, мы не заключенные!
   Мадам в его сторону и головы не повернула.
   Получить у этой мегеры какую-либо справку  было делом бессмысленным,  и
Наум  начал быстро  обходить  комнаты.  Постучит,  приоткроет  дверь --  там
целуются, ругаются. У семейных  -- запахи борща, горохового супа.  У каждого
своя плитка, кастрюля. Никто из эмигрантов, похоже,  в "заграничный  сервис"
не верил .
   В  угловую  комнату  набились  ребята  с  альпинистскими  рюкзаками.  В
тесноте, да не  в  обиде. Пьют  из  глиняных кружек  и  бумажных стаканчиков
водку. Закуска -- анекдот. С каждого по анекдоту. Выпили -- послушали.
   -- Как будет называться еврей, оставшийся в СССР к 1984 году?
   -- Русский сувенир!
   Посмеялись, налили  еще по  "полбанки". Опрокинули  залпом. Из шкафа, в
котором кто-то рылся, донеслось: -- Вопрос армянскому радио: почему  жизнь в
СССР   так  подорожала?   Ответ:   она  перестала   быть   предметом  первой
необходимости...
   Науму парни понравились.-- Ребята, есть среди вас авиационные инженеры?
Даю работу. Сходу!
   -- Какая страна? - быстро спросили из шкафа.
   -- Израиль.
   И тут все, как один, затянули дурашливыми голосами: "...Пускай моги-ила
меня нака-ажет за то, что я ее люблю-у!.. "
   Наума  как  током встряхнуло. -- Ребята, почему  вы запели эту песню? О
чем речь?
   Щербатый, с открытым  лицом парень ответил:  --  Босс, не придуривайся!
Вся Россия знает, что есть на Обетованной город Ашдод. Есть?.. И что сделали
с Гурами знает... Что именно? Отца убили в Бершеве... есть такой город? Двух
сыновей объявили шпионами. Только один сын спасся, в Америке сейчас.
   У Наума от изумления зачесался нос. А  парень сыпал и сыпал  фамилиями,
именами,  званиями  известных  в   СССР  математиков,  физиков,  режиссеров,
певцов...
   -- Где они,  первопроходцы? Одних уж нет, а те  далече...  Чего,  босс,
темнишь? Я сотни писем видел из Израиля. Нас не хотят.
   Наум  полез в боковой  карман, чтоб показать документы, мол, он и  есть
Гур,  и  он  вовсе не в Америке, но тут  поднялся  с угловой кровати пожилой
человек в меховой безрукавке и сказал, что он врач-психиатр.
   -- Я  много слышал о тех,  кому в Израиле  плохо,  -- сказал он жестким
тоном. -- Но  для меня  гораздо  важнее, кому в Израиле  хорошо. Вот  одному
моему пациенту  по  фамилии Подликин в  Израиле очень хорошо. Для меня этого
достаточно, чтобы в эту страну не ехать.
   -- Что вы  еще знаете  об  Израиле? -- вырвалось у Наума в раздражении,
которого он не сумел скрыть.
   Врач-писихиатр  посмотрел Науму  в глаза, внимательно, остро, как может
смотреть лишь  психиатр.  Увидел,  наверное,  спор  бессмысленен.  Сказал  с
усмешкой: -- Вас, как я понимаю, прислали в Вену  на должность Моше-рабейну!
Вести русских евреев на землю Обетованную. Моше-рабейну, как известно, водил
евреев по пустыне сорок лет. У нас, уважаемый товарищ Моше Рабейну, есть еще
время...
   За  полчаса Наум  обошел  всю замызганную,  с мокрыми  грязными  полами
гостиницу.  Наткнулся   на   щекастого  агитатора.   Настоящего   агитатора,
присланного  Шаулем.  Его, видно, довели уже до белого каления. Он стоял  на
лестничной площадке и  кричал,  ни к кому не обращаясь, о "бездуховности", о
том, что у евреев нет "чувства своей страны"...
   -   Антипатриоты,  значит?  -  с  горьковатой  усмешкой  спросил  Наум,
задержавшись возле него.
   --  Антипатриоты! -- убежденно воскликнул щекастый и встрепенулся:-- Ты
кто?!
   Наум сбежал с лестницы, подумав вдруг, что Шауль, несмотря на весь свой
опыт и ум, -- идиот. Советский  человек  может поверить соседу  по  кафе или
пивной,  прохожему, слуху, сплетне, но только не агитатору.  А, может, Шауль
это понимает, но... крутит колесо. Надо же что-то крутить!
   Наум заглянул даже  на чердак. Ни Гули,  ни Сергея  не  было.  Нигде не
было...
   К счастью, Наум наткнулся на рыжую девчонку в модном пальто, похожем на
ромбовидное одеяло  с дыркой для  головы. Пальто  тоже было огненно-рыжим, в
шахматную клетку. Наум уставился на нее, мгновенно сообразив,  что шахматной
доской может нарядиться  только американка. "Из  Хаяса она,  иначе зачем  ей
торчать здесь?"; и поведал о том, кто он и кого ищет.
   Американка посадила Наума в  свою машину,  привезла  в конторку, откуда
принялась звонить в разные фонды. -- В  "Хаясе" нет!.. В "Джойнте" нет!.. --
бросала она.  Наум начал бледнеть, она  коснулась пальцами  его плеча. -- Не
беспокойтесь! В Вене прорва фондов. Есть "Рав тов" -- крайние ортодоксы,  не
признающие Израиля.
   --  Они туда не поедут!  -- вырвалось у  него.  -- Они уже пообщались с
ортодоксами.
   -- Ортодокс в Вене  -- не то, что ортодокс в Израиле... Да-да! Есть еще
"Толстовский  фонд".  Есть  "Каритас", который берет  всех... брал всех!  --
поправилась она.
   Ни в одном из фондов ни  Геулы, ни Сергея  не было. Американка заказала
Науму билет на утренний самолет в Брюссель, где тоже был "Хаяс", и они вышли
пройтись по Вене.
   С мостовых снег сошел. На Брамс-плац еще лежал, Наум  собрал  с дерева,
почище  снежок, пожевал.  В глубине  скверика  толпились эмигранты. У доброй
половины в руках одинаковые бумажные пакеты. Изо всех пакетов торчали куры и
зеленые бананы.
   Американка покачала своей рыжей  головой. -- Если  б  вы знали, как мне
всех их жалко!
   Внутри  эмигрантской   толчеи   кто-то  размахивал  туфлей  и  сапожной
колодкой. -- А, опять он! - раздраженно сказала американка.
   Оказалось, здесь, на Брамс-плац,  находятся и  советское  агентство,  и
эмигрантские   гостиницы.  Из  советского  бюро  выходит  раз-два  в  неделю
чиновник, одетый  под  сапожника. Садится  в  скверике.  Вначале  проклинает
советскую власть. А затем Израиль. Вот, де, удрал из Израиля и мучаюсь тут.
   Наум  подошел,  прислушался. Костит  Израиль  на чем  свет стоит.  Надо
сказать, очень квалифицированно костит. Знает, чем задеть мятущуюся душу.
   Наум тронул его за плечо. -- Слушай, па-арень! А  чего ты  второй месяц
подряд приколачиваешь одну и ту же подошву? А?!
   От  слов  Наума,  от  тона ли,  но  "сапожник" вдруг нырнул  за садовую
скамейку и -- смешался с прохожими,
   растаял.
   --  О!  -  воскликнула американка.  -- Вы  такой  мальчик?!  Я  вас  не
отпущу...
   -- Тихо! -- сказал он жестко: кто-то в толпе рассказывал о  голодовке в
Брюсселе. Израильтяне объявили
   голодовку.  Пятьсот  душ...  --  "С "драконом"  никуда не берут. Начали
голодовку. Взрослые, дети..."
   -- О  чем это?  --  спросил  Наум спутницу. Та закусила губу.  Сообщила
смятенно:  --  Если ваши из Израиля только что, в  Брюсселе, скорее всег  их
нет. Возможно,  они в  Риме.  Наконец она признала,  что  есть  указание.  С
"дарконами" - израильскими паспортами, не брать никуда. Ни-ку-да!
   -- Чье указание?
   Она пожала плечами.
   Наум приложил к лысине платок,  сразу ставший мокрым.( Вот отчего Шауль
не хотел  звонить  в "Хаяс"? Знал,  гадина, что  "Хаяс"  не возьмет).. -- На
мгновение он ощутил  удовлетворение: легче уговорить возвратиться! Но тут же
оно  сменилось стыдом и острым чувством беды. "Облава на евреев? Израильский
"даркон", как бубновый туз спине?.. Нет,  бред! Что Шауль, полковник СС, что
ли? Путают  они, бедолаги... А... если не путают? От  "идейных" бен гурионов
можно ждать всего...
   Американка тронула его за плечо.
   -- Пойдемте, Наум! Я знаю одно кафе, которое...
   -- Отвезите меня на вокзал. Пожалуйста!

   10. РИМСКОЕ ГЕТТО

   Поезд "Вена-Рим"  уходил вечером. Наум прошелся по освещенному холодным
дневным светом вокзалу, к  которому подавали вагоны в снежных крышах. Увидел
на перроне,  в  сторонке, плотно сбит  группку пассажиров,  которую  туристы
обходили.  Такие  "проводины"  всегда  теснили сердце:  напоминали  об отце,
который стоял в толпе бушлатов на боковом перроне Ярославского вокзала. Наум
бросился тогда к  толчее, окруженной  автоматчиками  и  немецкими овчарками,
рвущими  поводки. "Отец!"  -- закричал... Следы  от  зубов  овчарки сих  пор
остались у колена.
   Вблизи русаки вовсе не походили на согнанных в кучу зеков. О, нет! Даже
у  измученных   женщин,   сердито  покрикивающих  на   детей,  глаза  сияли.
Возбуждение, надежда разогнули спины. Щеки горят.  залось, все, по  русскому
обычаю, выпили "посошок на дорожку"... " Не в Воркуту этап, а из Воркуты..."
-- Наум усмехнулся.
   Объявили посадку,  и Наум  отправился в свой  вагон -- спать. Проснулся
рано, чуть рассвело, позавтракал в стареньком, дребезжащем вагоне-ресторане,
искоса поглядывая  на поля северной Италии, разделенные каменными оградками,
плохо  обработанные, грязные.  Ветер  прибил к оградам клочья бумаги, пустые
консервные банки. Усмехнулся грустно: "Родное Средиземноморье..."
   Поискал глазами снег. Кончились снега!..
   Вагоны пошвыривало,  как корабль  в  волну;  придерживаясь  за  стенки,
прошел в хвост поезда, куда погрузили эмигрантов.
   В гостиницу  Наум  приехал  с  ними. Тот же клоповник,  что  и  в Вене.
Молодые, видел,  не  замечали грязных, в  пятнах,  стен,  доставали  гитары,
путеводители по  Риму. Пожилые,  бросившие  все  нажитое и ехавшие к  детям,
воспринимали перемены куда болезненней...  Никто ничего не знал. "Старожилы"
советовали ехать в Остию. На электричке. Это недалеко, пригород.
   --  Почта  там --  Дворец  культуры, -- объяснил портье в  галстуке, на
котором была нарисована голая красотка. -- Там уся Одесса. Одесса знает усе!
   Вся  Одесса  еще  не  пришла.  Но   обитатели  одесского  Привоза  были
представлены  широко. На  полукруглых  каменных  ступенях почты  торговались
громко  и страстно,  хватали друг  друга за отвороты пиджаков, вопили: --  А
маклерские?! Гони маклерские!..
   Это  сдавали  квартиры, как выяснилось.  Одни  одесситы сдавали, другие
въезжали, третьи вырывали у них "маклерские"...
   Наум вспомнил,  что видел "памятку отъезжающим", которая  ходила в Вене
по рукам. В ней был пункт: "Не ехать в Остию. Там вся Одесса..."
   -- Какое  счастье,  что  они  не  валят в  Израиль!  --  подумал  Наум,
прислушиваясь к истошным возгласам торгующихся.  -- Там  своего  жулья -- не
продохнуть!..
   Только сейчас Наум  заметил тихих усталых людей, сидевших  на  каменных
ступенях  или подпиравших спинами грязную стену. У  них были какие-то пустые
лица. Такие  лица  видел разве  что  в  российских очередях,  когда обо всем
переговорено, а хлеб привезут только  в пять утра...  Присел  возле старика,
читающего истертую, в масляных пятнах, русскую газету.
   -- Так вы тут и сидите-- спросил Наум, с удивлением озирая сидящих.
   -- Кто  помоложе, по колизеям шастает, кто постарше -- сидит. Когда  --
здесь, когда -- у моря...
   -- Подолгу сидит?
   -- Кто четыре месяца, кто восемь, а  кто до  двух лет. Есть и горемыки,
те -- подолее...
   -- Что так?
   -- У кого дедушка псих, кто сам был  членом партии. А на  кого анонимку
настрочили. Люди советские. Без анонимок не могут.
   Про Гуров не слыхал. Окликнул кого-то. И тот не слыхал. Третий, в новых
галошах, не ответил, вздохнул только: -- До места бы!
   -- Что? -- переспросил Наум.
   -- До места бы доехать!
   -- А место-то где?
   -- Да кто знает, где наше место! Куда ткнут...
   Кто-то показал на человечка  в  клетчатом пиджаке  и клетчатой шляпе, с
маленькими  шныряющими  глазками.  --  Спросите  у "Ручной работы". Он знает
все...
   Наум не поинтересовался, почему у клетчатого такая странная  кличка. Не
до того было. Позже узнал, -- тот был гордостью римской Одессы. Появившись в
Риме, купил за бесценок микроавтобус, который двигался еще месяца четыре,  и
путеводитель  "Неделя  в Риме".  Просидев  ночь над  путеводителем, он  стал
возить  свеженьких  эмигрантов  "по  городу Цезаря  и  Муссолини", как  было
объявлено. С каждого россиянина брали недорого, и дело пошло. Прославился он
в  картинной  галерее,  где, подведя страждущих к  картине Рафаэля, объяснил
скороговоркой профессионального  экскурсовода:  --  Обратите внимание! Очень
дорогая вещь. Рафаэль. Ручная работа...
   Выслушав Наума, "Ручная  работа"  ответил  категорически,  что  в Остии
таких нет!
   Наум почувствовал вдруг, как ноют ноги; присел на ступеньку.
   У почты  остановилось такси  с  багажом на крыше.  --  Как пробились? -
деловито спросил "Ручная работа".
   -- Через Ниццу!.. -- воскликнули из такси возбужденными голосами людей,
спасшихся от погони.
   Оказалось,  бегут из  Израиля.  Свеженькие. У них паспорт временный  --
"лессе-пассе".  На год выдается. Человек с "лессе-пассе",  по  международном
праву,  не теряет  статуса беженца. Но  по  просьбе правительства Израиля на
лиссе-пассе не ставят въездной визы. А без визы -- не въедешь!..
   -- Как в аэропорту Лод слез, так  ты в свободной стране. Понял? Влип по
самые  уши!  --  объяснял  Науму веселый  парень, который  торговал  часами,
нацепленными у него до локтя.
   "Ручная  работа" взмахом руки  заставил  парня испуганно  ретироваться,
исчезнуть. Оглядев Наума с  головы до ног, пояснил на  всякий случай:  -- Мы
эмиграция не политическая, а экономическая.  Мы правительства  не  судим. Вы
меня поняли, господин хороший? Давно из Израиля, если не секрет?.. Два  дня?
Так,  может,  ваши Гуры  еще  не  доехали? Сидят  на границе -- поют Лазаря.
Кстати, какой у них документик?
   -- Точно не скажу. Они были в Израиле... почти три года.
   -- Э-э,  господин хороший, --  протянул "Ручная  работа", --  так они в
гетто! Некуда им больше деться!
   -- В каком еще гетто?!
   --  В израильском  гетто! Записывайте  улицу...  Тут такое  колесо,  --
добавил он, взглянув на ошеломленного незнакомца в армейском плаще. -- Ежели
у тебя в руках законное  лиссе-пассе,  в Италию,  где есть  "Хаяс", --  сами
видели, -- ни-ни.  А  сумел прорваться через границу,  ликуй  Исайя,  ты под
крылом "Хаяса". Доплыл!..  Никто не  спросит,  как ты  сюда попал,  никто не
смеет  турнуть  из  Италии  вон... Но, коли  в руках --  "синюха",  то  есть
форменный израильский паспорт, "дракон", в Италию -- пжалте! Но... к "Хаясу"
или еще  куда  --  не ходи.  Такое колесо! И  так,  и  этак,  извините, яйца
прищемят... Что же сразу не сказали, что они с "синюхой"?
   --  Значит, все это  правда? -- тихо  спросил  Наум, записывая названия
улиц на папиросной коробке. -- Правда, что в Брюсселе голодовка?
   --  А что делать  людям?  Гетто не  сахар, господин хороший. Изгой он и
есть изгой. Одно только -- собаками не травят.
   -- Да, но... в двадцатом веке... загонять евреев в гетто  -- стараниями
еврейского государства?
   "Ручная  работа"  повернулся  к  Науму  спиной.  --   Мы  эмиграция  не
политическая, а экономическая, --  донеслось до него. -- Нам никакая  власть
не помеха, кроме совейской...
   Адреса на папиросной  коробке привели его  на  узкую и сыроватую улочку
без  тротуаров,  по которым мчались маленькие  "фиаты",  заставляя  прохожих
прижиматься к  полуоблупленным стенам. В первой  же  квартире,  в которую он
постучал,  знали  о  приезжих  по  фамилии  Гур,  и  мальчик  с  ободранными
коленками, в кипе на затылке, подвел Наума к нужному подъезду. По дороге был
магазин, Наум  купил итальянское "кьянти" -- самую большую бутыль в плетеной
корзинке, набрал разных сыров, маслин и ввалился в квартиру, странно похожую
на московскую "коммуналку" тридцатых  годов. Пожалуй, коридор был пошире, да
на  стене  не  висят  корыта.  А  в  остальном,  --  по  количеству  дверей,
разнообразию  запахов, да  кухне в  конце  коридора,  из  которой  выглянуло
несколько женщин, точь-в-точь московская коммуналка"...
   За  обшарпанной  дверью  отозвался  звучный  мягкий голос  Гули."Кен!..
воскликнула она на иврите. -- Да! Наум  ввалился в комнату, бросил бутыль  и
пакеты  на кровать, обнял Сергуню, шагнувшего  к нему, затем  Гулю,  которая
по-прежнему стояла руки "по швам", как солдат.
   --   Здравствуй,   изменщица!   --   воскликнул  Наум.   --   Ты  снова
"лопухнулась"?  Забыла,  как  мы  с  тобой  мчались  в  Малаховку,  к  нашим
"подписантам"...
   --  Я ни о  чем не забыла, -- Геула ответила жестко, без улыбки, и Наум
обругал себя за скомороший тон.
   Больше об отъезде не  говорили. До самого вечера. Сергуня снял со стены
гитару и забренчал любимое:
   -- Мой друг уехал в Магадан, Снимите шляпу, снимите шляпу...
   Глаза у Геулы стали влажными. Она  встала со стула, и Наум испугался --
уйдет!..  Но  она,  видно,  пересилила  себя,   принялась  рассказывать,  не
дожидаясь вопросов и  уходя  от того, что Науму  не терпелось узнать  прежде
всего: "Почему?!" Если  поверить,  ее  мучил  сейчас  лишь  позорный  стресс
немоты. В Израиле, наконец,  обрели язык, и снова  улица,  магазин, автобус,
полиция, - все доводит до исступления...
   -- Не корчь  жалких  рож, Наум! -- перебила она самое себя. --  "Гетто!
Гетто!"  А что такое Берлинская  стена? Или московский ОВИР?.. Что еще ждать
от социалистов? Первая заповедь -- запереть собственных граждан на замок!
   Сергуня кинул  гитару  на  койку.  --  Берлинская стена?  0'кэй! --  Он
усмехнулся одной щекой. -- У кого есть тридцать-сорок тысяч долларов, идет в
любое посольство, заявляет, что хочет открыть в их стране "дело", и все! При
мне  израильтянин  показал в  американском  посольстве свой долларовый счет.
Пока  он заполнял бумаги, ему даже кофе принесли. Заперли нас,  у которых ни
гроша за душой. -- Сергуня прошелся по комнатке,  руки за спиной, повернулся
к Науму. -- Это как  чума! Есть  международный закон о беженцах. На раздумье
человеку дается один год. Где он, закон? Ты видел, как перехватывают людей с
"лессе-пассе"? На всех  дорогах.  Французские ажаны. Итальянские карабинеры.
Все топчут ногами  международные  законы -- по просьбе  правительства Ицхака
Рабина.  Это  не  чума?.. Могила,  острят, теперь  живет  над  Атлантическим
океаном, в  "Боинге". Что  он  нам  еще готовит,  этот сталинский сокол... в
сионистских  перышках?  --  Сергуня  снова  помотался  из угла в  угол своей
дергающейся нырковой походкой, схватил гитару.
   Он  быстро  устал, и гитару  попросил Наум.  Наум  играл  лучше,  почти
профессионально.   Не   случайно  его   незатейливая  песенка   о   любви  к
тель-авивской тете  стала почти знаменитой. Он помотал  длинной шеей и, взяв
аккорд, затянул своим высоким, "бабьим" голосом: -- Хава, Нагила хава!..
   В  стенку постучали  кулаком.  Сильно.  Требовательно. Наум  растерянно
огляделся.
   --  Не  расстравляй душу, -- сказала  Геула,  накрывавшая на  стол.  --
Вокруг люди.
   -- Кто они? -- почему-то шепотом спросил Наум. -- Вроде вас?
   -- Нет, в основном рабочие. Маляры, токари... Здесь восемнадцать семей,
всего-навсего. Главное гетто  --  в Остии, мы тоже, наверное, туда двинемся.
До кучи.  Как живут? Спроси. Только не  нарвись! Тут есть ребята -- на грани
сумасшествия.  Полтора  года тут. Спят в брошенных машинах. Хотели уехать --
не пускают.  Пытались жениться -- не женят. Права на работу нет. Израильский
паспорт,  как бубновый  туз на спине... Понять не могут, что стряслось. А ты
можешь? Даже при  том, что ты  про  гуманизм бен гурионов наслышан хорошо...
Вернешься,  спроси Могилу, почему он доводит людей до сумасшествия?.. Что?..
Тут свой быт, свои страхи, даже свой собственный самиздат. Написал кто-то до
нас, и вот пошло, переписывают в тетрадки. Сергуня, покажи  Науму.  Он давно
не читал самиздата...
   Наум    принялся    читать    поэму    о    государстве,    построенном
энтузиастами-разномыслами, в полном согласии.
   "...Но кто уж оче