--  Этого не  может быть! -- прохрипел  Иосиф. -- Что  они,  сами  себе
враги?
   -- Не  знаю, отец! Разговаривают, как <1251">ВОХРА. Взывать к ним
-- что на могилке посидеть!.. Как мама? А Гуля здорова?..
   -- Пока все живы-здоровы, сынок!..
   Иосиф рывком повесил трубку.  <1252">Лия  говорила  потом, что он
так  не поседел на войне  и  в  лагере,  как в  эту ночь, после разговора  с
<1253">Довом.  Во  всяком  случае, когда  отец вечером заехал к Науму,
захватив сердечные  капли  для прихворнувшей Нонки, и снял армейскую ушанку,
Нонка  воскликнула: <1254">"Ой!"  Голова  у  Иосифа  <1255">Гура
стала белой.
   Этот  день вообще был <1256">"с сумасшедшинкой",  по  определению
Иосифа. В полдень примчалась старуха --  бывшая актриса театра  Мейерхольда,
затравленная, нищая, и  прогремела с  порога,  как со сцены, что в  ответ на
спектакль <1257">"дрессированных евреев" Иосиф <1258">Гур должен
сжечь себя на Красной площади. У мавзолея Ленина. У <1259">Лии челюсть
отвалилась.
   -- Вас  все  равно не выпустят!  Никогда!..  -- драматически восклицала
старуха, воздев  иссохшие  руки. -- Сожгите себя на Красной  площади! В знак
протеста!   Наконец,   <1260">Лия   обрела   дар   речи.  --  Задумано
превосходно!  -- сказала она. --  Только переменим роли. Вам -- главную!  Вы
себя сжигаете с плакатом в руках: "Выпустите Гуров в Израиль!" Я помогаю вам
донести  до Красной  площади  бидон  с  керосином  и  спички,  а  потом  даю
объяснения иностранной прессе.
   Старуха огляделась затравленно и  выскочила из комнаты. Затем позвонила
<1261">Блюма<1262"> Дискина, ученый-биолог.
   -- Мы ничего не делаем! Мы сидим! Мы преступники!  Наши ребята погибают
там,  в Израиле. А мы  что?..  Где <1263">Геула?.. <1264">Геула,
наши мужики -- дерьмо!
   -- Допустим, -- ответила Геула.
   --  Не  допустим, а  точно!.. Встретимся  в 10 утра у  выхода из  метро
"Площадь Дзержинского"! Геула повесила трубку на рычажок, сказала задумчиво:
   -- Никто нам  так не помогает, как отдел пропаганды ЦК КПСС.  Как  туда
отбирают? По степени  кретинизма, что ли?.. Устроить такой  телефарс --  все
равно, что выдернуть из гранаты чеку... Профессор, серьезная, осмотрительная
женщина,  назначает  мне  рандеву  в  ста  метрах  от  Лубянки.  Под  окнами
еврейского отдела КГБ... <1265">О-ох, придется идти!
   Вернувшись на другой день домой, Геула сказала  Иосифу, что профессорша
почти в  истерике,  организует  <1266">пресс-конференцию возле  Цирка.
Обзвонила  всех! --  Вот  это будет,  да!  цирк!  --  прохрипел Иосиф. -- Их
повяжут молниеносно. Еще до  приезда западных корреспондентов. И  пикнуть не
дадут!.. Гуля, надо садиться за коллективное письмо. А профессорше вылить на
голову ведро холодной воды и привезти сюда!
   Наум и Геула доставили ее на такси. Иосиф разъяснил ей, что  произойдет
возле московского цирка, и попросил написать письмо, в котором изложить все,
что ей хочется высказать западным корреспондентам.
   Профессор Дискина тут же набросала. Геула  взяла письмо и отправилась к
<1267">Чалидзе.*  У Чалидзе была слава  "законника". Это на Руси очень
много. Советский  человек изучает в  школе только "основной закон", то  есть
сталинскую    конституцию     (с    <1268">хрущевскими,    а     затем
<1269">брежневскими  уточнениями). О  прочих -- действующих -- законах
он твердо знает лишь то, что закон - дышло...
   Все устаревает  на Руси,  кроме этой древней  мудрости: "Закон  --  что
дышло, куда повернешь, туда и вышло..."
   Как   тут   без   "законника<1270">"?!   Тем   более  близкого  к
<1271">сахаровскому Комитету...
   Чалидзе жил в районе Арбата, в старом  добротном доме.  Шаги в подъезде
отдавались гулко. Как  в царском дворце или подземном  гроте. Многие робели,
уже входя в  подъезд.  Иные начинали  заикаться.  Особенно,  когда  законник
останавливал на собеседнике свой "прожигающий"  взгляд. Или листал документы
замедленно  важными  движениями.  Спорили  диссиденты:  что  это?   Нарочито
выработанные   приемы  человека,  который  "много  о   себе  понимает"?  Или
естественные манеры знатока,  в  котором, говорили,  течет кровь  грузинских
князей. Спорили и побаивались...
   Геула не  спорила и не побаивалась. Она промчалась по парадной лестнице
так,   что   та   ответила   ей   чечеточным   гулом.    Чалидзе   улыбнулся
<1272">Геуле, просмотрел письмо и  сказал: "Много  эмоций.  Давайте, я
изложу..."
   Пожалуй, это было  первое письмо московских  евреев не эмоциональное, а
деловое и юридически выверенное. Эмоции в нем таились, как таится в железной
коробке "адской  ма<1273">шины" взрывчатка... Но мощь  его  была  не в
этом.
   ЦК партии объявило  на весь мир устами  "дрессированных евреев", что  в
СССР нет евреев,  желающих  покинуть  родину социализма.  И  это  не  Хрущев
когда-то объявил, не его и Брежнева присяжные антисемиты, а сами евреи. Вот,
смотрите и слушайте!..
   Письмо,  рожденное в тиши квартир  Иосифа  <1275">Гура  и Валерия
Чалидзе, рвануло почти атомной силой:
   ВРЕТЕ! ВРЕТЕ! В РЕ-О-О ТЕ!..
   Оно ударило детонирующей волной и изо  всех  городов,  казалось, спящих
навеки.
   Но  пока  что  оно  лежало на  столе Иосифа  Гура, чуть  помятое  (Гуля
принесла его за  пазухой)<1276">, в <1277">одном  - единственном
экземпляре. Но, как сказал  великий <1278">Галич, "Эрика" берет четыре
копии, И этого достаточно..."
   Четыре копии немедля пошли в дело.  Строго говоря, пошли три. Четвертую
Наум сунул в свою "заначку", за электросчетчик со ржавыми винтами. На всякий
пожарный...  Все  понимали:  подписи  надо  собрать  немедля.  И  -  немедля
выпустить  голубя, пока КГБ не  свернуло ему шеи.  У  Наума, у Иосифа, еще в
двух домах  собрались  ребята.  Распределили  силы --  собирать подписи. Это
было,     <1279">ох,     как     не    просто!     Что    станет     с
<1280">"подписантом"? Что ждет его? Тюрьма? Высылка? Изгнание с работы
с <1281">"волчьим билетом<1282">"...
   Осечка произошла сразу, в доме  старика-инженера, отсидевшего в Воркуте
десять  лет  за сионизм.  Наум  произнес торжественно: <1283">"Пришло,
наконец,  время  открытых  выступлений".  И  положил  перед  ним  страничку,
напечатанную  на  "Эрике".  Старый  сионист  пробежал   письмо  и   ответил,
раскачиваясь,  как в  молитве,  что он,  видит  Бог, что  это так!  он готов
захватить  самолет, готов уехать в трюме любой посудины, даже танкера, готов
стрелять из автомата, готов сбросить бомбу  на  Багдад... Наум прервал его с
усмешкой: -- Не надо бросать бомбу на Багдад.  Не надо брать в руки автомат.
Возьмите   вот  эту   ручку  и   подпишите   письмо.  --  А   это  --   нет!
Нет<1284">!! -- вырвалось у него в ужасе.
   К утру  было собрано 39  подписей. Сороковым  подмахнул  его  математик
<1285">Юлиус<1286">Телесин.  Но  оно так  и  прозвучало  по всем
радиостанциям Запада, как письмо <1287">39-ти. Подписи там, видать, не
считали, не до того было. Сенсация! Идет в эфир с красной полосой.
   Спустя несколько дней, 8 марта 1970,  оно  было напечатано  в "Нью-Йорк
Тайм<1288">е", а затем во всех странах, кроме СССР.
   Как-то  вечером  вышла <1289">Геула  из своей  клетушки  с зубной
щеткой  в руках.  Спать  собиралась. <1290">Лия сидит у лампы и читает
свежий номер "Известий". По напряженному лицу <1291">Лии Геула поняла:
что-то произошло. И серьезное. Губы у Лии поджаты, втянуты внутрь. Почти все
<1292">Гуры так поджимают, когда <1293">прижгет...
   Геула  склонилась  над газетой.  В  "Известиях"  статья  --  "Очередная
провокация  сионистов". Слова нешуточные,  если  учесть, что  "Известия"  --
официальный орган Верховного Совета СССР.
   Из правительственной  статьи,  как водится, понять было  ничего нельзя.
Даже догадаться  никто  бы не смог,  что  существует  письмо 39-ти, что  оно
передается по всем радиостанциям Запада,  что о нем говорит мир. Боже упаси,
чтоб о  том узнал советский человек!  Уехать  хотят<1294">?!.. Евреи?!
Чей-то сановный палец вырвал изо всех подписей четыре и приказал "отобранных
злодеев"  -- испепелить!.. И вот  удивленный советский народ читал о четырех
вроде  бы упавших  с неба "отщепенцах": <1295">Юлиусе Телесине, Борисе
<1296">Шлаене,  Иосифе Казакове и Моисее  <1297">Ландмане, Геула
остановила  взгляд  на  фамилии   "Моисей  <1298">Ландман"   и  начала
покрываться   румянцем.  Лия  взглянула  на  нее  и  <1299">аж  руками
всплеснула: не жар ли у тебя, <1300">ластоцка?!
   <1301">Ландманы,  двое старых и больных людей, жили  в Малаховке,
под     Москвой.     Доктор     Моисей     Григорьевич     и     его    жена
<1302">Гитя<1303">Давыдовна.                                   С
<1304">Гитей<1305">Давыдовной  Геула  сидела  вместе  в  лагере.
Геула  частенько  их  навещала.  В  один  из  таких   приездов  они  сказали
<1306">Геуле: "Если напишете какой-либо  протест или обращение евреев,
подписывайся за нас. Не забывай нас, стариков". Геула и расписалась за своих
друзей    по    давней    договоренности.    И    вдруг    в    "Известиях":
<1307">"...Моисей Ландман, старый сионист, мерзавец..."
   Так   и   в   1937   не   крестили!  Это  --   арест!   Верный   арест!
<1309">Геулу била дрожь:  ткнут Моисею Григорьевичу газету в нос, а он
скажет: "Знать -- не знаю, ведать -- не ведаю".
   И  в самом деле, знать не знает, ведать не  ведает!  Геула выскочила из
дома,  надевая  на  бегу  свою   клетчатую   разлетайку,  остановила  такси,
примчалась к Науму. Постучала и тут же  ввалилась, благо Наум дверей никогда
не запирал. Бросила, задыхаясь, жене Наума:
   -- Нонка! Хочешь --  не хочешь, я  твоего <1311">Гуренка забираю!
Мы едем в Малаховку!
   -- Нема! --  шеп<1312">нула  она  на  лестнице.  --  Я,  кажется,
<1313">лопухнулась. Непростительно<1314">!
   На Казанский вокзал примчались  около двенадцати ночи,  прыгнули, благо
оба длинноногие, в отходившую электричку.  На  полу наледь. Наум  грохнулся,
разбил  локоть  в  кровь.  Два  платка  извели, пока  кровь остановили.  Да,
спасибо, какой-то старик пол-литра из кармана достал,  плеснул на рану водки
для дезинфекции.
   Март, а ветер зимний, как иглами колет.  Темень. Огни погашены. Домишки
кажутся занесенными по  крыши.  Подвыла собака, и снова ни звука. Только под
ногами  <1315">похрустывает,  точно  не  по земле  вдут,  а по  битому
стеклу.  Свернули  к  <1316">Ландманам.  Улочка  без  огней.   Лишь  в
бревенчатом  домишке  <1317">Ландманов  горит  в  окне свет.  Геула не
выдержала -- побежала. За ней -- Наум, потирая ладонью нос и уши.
   Дверь открыла Гитя Давыдовна, высокая, дородная женщина. Огромные серые
глаза  ее,  казалось,  в  полумраке,  светятся. Свет недобрый. Узнала.  Лицо
подобрело. У  стены, на  табурете, сидел,  закрыв глаза, щуплый,  иссушенный
тюрьмой  Моисей Ландман.  Рядом чемоданчик.  Собрал  уже вещички,  горемыка,
ждет, когда придут... Раскачивается в молитве. На вошедших и глаз не поднял.
Подымай глаза  -- не подымай,  --  нового ареста ему,  больному старику, все
равно не пережить.
   Чуть поодаль  стояла, скрестив руки на  высокой груди,  Гитя Давыдовна,
женщина "монументальная", как позднее заявил Наум. Геула поглядела на нее --
и слова  сказать  не может.  Вспомнилось, как  встретила  она ее,  Геулу,  у
лагерных  ворот,  отломила  хлеб  от  своей  пайки:  знала  Гитя  Давыдовна,
"Столыпин"  шел до лагеря  месяц,  а то  и больше.  Весь  месяц  на воде  да
селедке... А когда на  другой  день, заталкивали  Геулу  в карцер за дерзкий
ответ на <1318">"шмоне", принесла ей Гитя Давыдовна теплую безрукавку.
   Гитя    Давыдовна   да    <1319">Дора    Подольская   для    нее,
<1320">Геулы,  как  маяки  в  ночи.  Без  них  можно  было  отчаяться,
пропасть. А ведь были минуты, когда хотела кинуться на  колючую проволоку! И
кинулась бы!..
   И вдруг... за все добро...
   Ге<1321">ула, наконец, выдавила из себя:
   -- Я пришла к вам прочитать письмо, которое я за вас подписала...
   Старик Ландман молится, с Богом разговаривает.
   Наум выступил вперед, приткнулся на краешке табуретки и сказал  деловым
тоном: -- Я буду вам  читать  письмо. После  каждого предложения  спрашиваю,
согласны ли вы с ним. А затем вы решите, как поступить! Только вы!
   <1322">Геула  не выдержала  <1323">отстраненно  -  делового
тона Наума. Произнесла в  волнении, проглотив слюну: --  Если  вы с  чем  не
согласны...  хоть  с  запятой... я беру все на себя. Подписала за вас я! Без
вашего ведома! Старик <1324">Ландман, казалось, не слышал ничего. Щеки
запали. Под глазами землистые круги. Видать, ему плохо и без того...
   Наум начал медленно и торжественно:
   -- Москва, 8-го марта 1970 года... Вы слышите, Моисей Григорьевич?.. Вы
уже не согласны?
   Глаз не  открывает старик. Ни слова в  ответ. Раскачивается в  молитве.
Наум повысил голос: -- <1325">"...Идея еврейской государственности  не
имеет ничего общего  с  пропагандой расизма и национальной исключительности:
интернационализм  свойственен  еврейскому  характеру  и  освящен   еврейским
законом, ибо сказано: <1326">"Семьдесят тельцов  израильтяне приносили
за семьдесят народов мира <1327">(Танхума, 88,3<1328">)".
   Старик  шепчет   свое,   только   иссохшие   губы   время   от  времени
подергиваются.
   -- Значит, так, Моисей Григорьевич, первым подписал я, инженер, 48 лет,
улица <1329">Федькина, 6, кв.  36. Будем считать, что  я и написал это
письмо, если спросят.. -- Голос у Наума высокий, как у  <1330">Лии;  в
самый торжественный  миг может дать <1331">"петуха<1332">". И  в
эту   минуту   от   волнения,  видно,   высоко,   по-бабьи,   возгласил:  --
<1333">"...Номер шестнадцать.  Моисей  Ландман  --  врач,  Малаховский
проезд. Номер  семнадцать. <1334">Гитя Ландман. Номер двадцать один --
Владимир  <1335">Слепак,  инженер.  Номер двадцать два  --  жена  его,
Мария...  Вы слышите, Моисей  Григорьевич?..  Номер  двадцать шесть.  Леонид
<1336">Лепковский,  инженер...  Знаете,  кто это? О,  это  наш  первый
композитор  и дирижер самодеятельного  хора,  который  поет  возле  Собачьей
площадки. Не человек, а золотые россыпи... Что бы делали без его гитары?!
   Старик глаз не открывал. Похоже, не слышал. -- ...Номер  двадцать  семь
(Наум снова "дал петуха") -- Виталий <1337">Свечинский,  архитектор...
Да вы, кажется, сидели  вместе с ним, Моисей Григорьевич? За тягу к  ивриту.
Не так ли?.. А?.. --  И не дождавшись ответа, чуть <1338">раздражанно:
- Номер  двадцать восемь. <1339">Блюма<1340">Дискина  -- ученый,
Волгоградский  проспект,  20, кв.  50... Слушайте,  Моисей  Григорьевич,  вы
попали в хорошую компанию!.. Я бы так просто танцевал!
   -- Не дави! -- произнесла Геула почти беззвучно.
   Моисей Григорьевич колыхался взад-вперед долго. Похоже, разговор у него
с Богом  был не простой... И  Наум  не выдержал: -- В письме есть что-нибудь
антисоветское?.. Вы подписываете письмо?..
   Геула     знала:     Моисей     Григорьевич     и     всегда-то     был
<1342">нерешитель<1343">ным,  робким интеллигентом -- книжником,
говаривали, <1344">"не от мира сего". А тут его в мир сей тянут, можно
сказать, железным тросом. Она решила  прекратить этот  тягостный разговор и,
если  заявятся с  <1345">ор<1346">дером на  арест,  взять все на
себя...
   Геула прикоснулась к плечу Наума. Тот и не почувствовал. Лысина у Наума
стала    влажной.   --   <1347">А-а!   --   вырвалось   у   него.   --
<1348">Вы-таки  хитрый еврей!  --  И  зачастил  еврейскими  оборотами,
совсем как мать. -- Если завтра  вас на основе этой бумаги выпустят, значит,
вы <1349">таки-да подписали. А если не выпустят и потащат в каталажку,
значит, ни  <1350">Бож-же мой!  -- и в глаза  не  видели! Что вы  себе
думаете, дорогой  наш  <1351">Моше<1352">Рабейну, в миру  Моисей
Ландман?..
   Тут Гитя <1353">Давыдовна отлепила свою  широкую спину от горячей
<1354">"голландки" и твердо, с вызовом, словно  не в своем доме, а уже
там, на допросе: -- Я подписала! За него и за себя!..
   У  <1355">Геулы  слезы  навернулись  на   глаза,  она  поцеловала
<1356">Гитю<1357"> Давыдовну  и с Наумом наперегонки бросилась к
электричке.
   Холодина прохватила, как в январе. Ветер на открытой платформе свистел.

   -- Я всегда говорила, -- выдохнула Геула. -- Про Атланта наврали. Земля
держится на женщинах. А мужчины все дерьмо, слабохарактерные.
   -- <1358">Спа-сибо, -- простучал зубами Наум. -- Низкий поклон от
дерьма!.. -- ...О,  ужас! -- вдруг  вскричал  он. -- Гляди! -- И показал  на
расписание  поездов. Единственный и последний поезд  отходил через пятьдесят
пять  минут..--  Это  тебе  не  письма  <1359">под-дписывать, --  едва
произнес он синими губами.
   Наум и Геула были  настолько возбуждены, что не  в силах были разойтись
на  Казанском  вокзале, разбежаться  вдруг  в  разные  стороны  к  последним
автобусам.
   Решили    отправиться   к    <1360">Вилю<1361">Свечинскому*
добрейшему    <1362">"Винни   Пуху",   как    окрестила   его   Геула.
<1363">Виль  Свечинский,  друг  <1364">Дова  и бывший  зек,  был
полной  противоположностью  неуравновешенному  Науму, которому  всегда могло
<1365">"взбрендить"  что-либо  в  голову. Вилю ничего  "взбрендить" не
могло.  Он  был  человеком  положительно-рассудительным  и  потому  считался
"мудрым <1367">ребе", наставником, который  принимал всех  и ничего не
боялся.  Он  и  в самом деле  был  на  редкость бесстрашен и объяснял это  с
усмешкой так: "Подумаешь, посадят... Морально я давно  сижу. И на волю-то не
выходил".
   К  Вилю  <1368">Свечинскому прикатили  в  третьем часу  ночи.  Он
открыл дверь,  свеженький,  в  отглаженном  костюме;  лицо,  правда,  опало,
посерело.   "Только-только   проводил..."   И  он   назвал   имя   паренька,
<1369">кото<1370">рый  развозил   по   городам  учебники  иврита
<1371">"Элеф<1372">милим" и перевод <1373">"Экзодуса".
   --  Пух,  если  бы  ты  только  знал,   что...  --   начал  было  Наум.
<1374">Виль  остановил  его решительным  жестом  --  спать!  В большой
комнате  стояли у  стены  два дивана.  Один  пошире,  поновее, там постелили
<1375">Геуле. На втором улегся, не раздеваясь, Наум. Заснуть  Наум  не
мог.   Уж   очень   день   хлопотный.   А...   рядом,   в   головах,  лежала
<1376">Геула  в  бледно-зеленой   кружевной  сорочке  без  рукавов  --
подглядел одним глазом.  Геула всегда его волновала. Он хотел ей дать о себе
знать.  Но единственное,  что  Геула  разрешила Науму, --  подержать  ее  за
большой палец ноги.
   --  Не  этой!  --  торопливо  сказала она.  --  Другой, правой...  Наум
подержал ее  за  палец,  разок  даже  дернул,  ответа не  было. Прикорнул  в
огорчении.
   Утром он спросил, когда  пили чай,  почему ему было разрешено подержать
ее за большой палец ноги. И почему именно правой.
   Геула засмеялась, чуть чай не  пролила.  Объяснила тоже  шепотом, когда
Виль удалился на кухню:
   --  На  правой  ноге  большой  палец  отморожен  в  тюрьме.  Ничего  не
чувствует.

   --  Гуля,  это вероломство!  -- вскинулся Наум.  --  Я всю ночь пытался
выдавить из тебя хоть каплю секса!.. А ты подсунула бесчувственный палец!..
   От <1377">Виля<1378">Свечинского поехали к Нонке.
   --  Я тебя у жены взяла, -- сказала  Геула,  -- ей же и отдам. С чистой
совестью.
   Нонка вскрикнула от радости. Потащила все