арьковский  погромы  --
перечислял долго...  Попросил я  председателя  Верховного трибунала положить
палец на второй абзац  статьи,  напечатанной в посольском  журнале "USSR". А
сам  стал  читать  брошюру  --  кредо  "Союза  Михаила  Архангела"...  После
нескольких моих фраз, вижу, отвалилась у судьи челюсть. Слышит своими ушами,
а  поверить не может. Так  и садит "ваша честь" с открытым ртом. "Вот оно --
несчастье  цивилизации,  думаю. --  Представить  себе не  может,  что  такое
возможно..." Минут через пять  "ваша честь" выразительно поглядела в сторону
Генерального  прокурора Франции.  Позднее  узнал,  Помпиду, тогда  Президент
Франции, попросил Генерального прокурора принять все меры, чтобы  процесс не
превратился в политический. Тот,  говорят,  старался.  А  что  ныне  делать?
Судья, откинувшись в своем тронном кресле, испытующе смотрела на него до тех
пор, пока  тот  не  передернул нервно  плечами.  Мол, кто  ожидал,  что  эти
советские окажутся такими идиотами? Тут я понял, что  дело сделано и  нечего
терять время. Около меня  переминался  с ноги на ногу переводчик  Верховного
трибунала, высокий, горделивый русский дворянин, судя по осанке. Лицо у него
испитое, с  запалыми щеками, нос  с  красноватой шишечкой. Он  не только мои
слова  переводил мгновенно, воспроизводил  даже обмолвки, покашливание. И то
сказать -- суд! Бывает, свидетель правдив не тогда,  когда говорит,  а когда
оговаривается. Раз ты  дело свое знаешь, дорогой, читай сам! С листа. Вручил
я ему Россова -- вот, говорю,  от сих до сих. Когда  он кончил, "Ваша честь"
прикрыла  свое  лицо  руками...  Я стал  озираться. Зал  обшит  коричневатым
заморским  деревом. Все время раздается  какой-то  странный звук, который  я
принял, когда вошел, за слуховые галлюцинации. Прислушался, да это древесный
жук делает  свое  дело. Я улыбнулся ему, невидимому. История,  как древесный
жук,  делает  свое  дело.  Все  прогрызает.  Полвека  Москва  тараторила  об
интернационализме,  о  дружбе  народов.   А   глядь,  одна  древесная  труха
осталась... Когда все поднялись, чувствую, схватили меня за  локоть  мертвой
хваткой. Пока не вывели из зала, не отцепились. Кто-то с сигарой в зубах и с
магнитофоном  на плече, вынул записную  книжку и стал вносить туда  какие-то
фамилии.  Оказалось, что  пресса меня  делила. Кому  когда...  Первые дни  я
рассказывал с  удовольствием.  Давал  подержать желтенькую  брошюрку  "Союза
Михаила Архангела",  позволил кому-то снять  с нее копии. Мики Бавли пропал,
отдал меня на поток и разоренье... Появился только  на восьмой день.  Привез
мне  вороха  газет  --  на  французском,  английском,  испанском,  немецком,
норвежском... Почти в каждой -- фотография обложки с  именем "С. Россов"...,
в половине газет -- фотографии и  сравнительный  анализ текста  С. Россова и
журнала "USSR". Вот, прославил неведомого автора! Больше у него текста никто
не  украдет,   вся  мировая  пресса  на  страже!  Понял  я:   дело  сделано.
Представитель  агентства "Ассошиэйтед пресс"  загляделся на  вошедшую в кафе
красотку, я попятился и -- нырнул в толпу. Оторвался... Скрылся я  у старого
парижанина Бориса Юльевича Физа, который вместе  с Никитой Струве  руководил
старинным русским издательством "Имка-пресс", где выходили  мои "Заложники".
Покойный ныне Борис Юльевич был человеком предельно застенчивым и тактичным.
Он  тотчас понял, что  я  в  бегах,  и  успокоил  меня.  --  Здесь вы как  в
неприступном  замке! Он целый день объяснял по телефону, что меня у него нет
и быть не может. Но дважды входил и просил извинения. -- Григорий Цезаревич,
вас просит Татю. Возьмите, пожалуйста, трубку. -- 'Татю?! Первый раз  слышу.
Но коль  Борис  <369">Юльевич просит...<370">" -- Я  -  Татю!  -
прозвучало  на  хорошем  русском  языке.  --  Политический  редактор  газеты
<371">"Ле <372">Монд". Григорий Цезаревич, когда вы выступали --
пять лет тому назад в Союзе писателей, я был корреспондентом <373">"Ле
Монд" в  Москве. И вывез  на Запад стенограмму вашей речи в  боковом кармане
пиджака...  --  А! --  вскричал  я. -- Так это из-за  вас меня  исключили из
партии. И перестали печатать. Семья чуть с  голоду не  подохла.  Заходите...
Вечером,  когда  я  лежал почти бездыханный,  снова  вошел на цыпочках Борис
Юльевич  Физ. --  Григорий Цезаревич, тысячу  извинений! Из  Лондона .звонит
Анатолий Максимович Гольдберг. Я вскочил с  кровати, как солдат  на побудке.
Анатолий Максимович! Да кто из русских интеллигентов не вскочил бы, услышав,
что к  нему звонит Анатолий Максимович! В сотнях московских НИИ  инженеры не
начинают рабочего дня, пока не поведают  друг другу,  что сообщил из Лондона
знаменитый и мудрый Анатолий  Максимович Гольдберг, политический комментатор
Би-Би-Си...  В писательских домах творчества  его голос звучал из-за  каждой
двери, и  однажды  старуха-уборщица,  подметающая писательские "творятники",
прокричала при мне  глуховатой Мариетте Шагинян:  "Я ваше Би-Би-Си поставила
на  шкаф".  Анатолий  Максимович был человеком-легендой. Конечно, я  немедля
согласился,  чтобы  он прилетел.  Он  явился поздно, высокий,  широкогрудый,
похожий на капитана дальнего плавания. Когда в  прихожей раздался его голос,
я  дремал  и,  встряхнув  головой   и  отогнав  сон,  приготовился   слушать
Би-Би-Си... Ночью мы отправились с ним в кафе. Я рассказывал ему так горячо,
словно в первый раз. Отдал копию "Россова". Обратно мы возвращались  часа  в
три ночи. Сеял мелкий дождичек. Из  ярко освещенных  кафе и темных подъездов
то  и дело  выходили юные негритянки, немки, француженки  и  что-то говорили
изысканно, по-французски. О смысле  я, пожалуй, догадывался, но вот в  каких
выражениях  они  высказывают  свои  идеи?  Двум  немолодым  людям.  Русскому
человеку  все  интересно.  Анатолий  Максимович  улыбнулся:  --  Они  просят
разделить с ними уют... В израильском самолете "Эль-Аль" мне пришла в голову
мысль,  от которой я вскочил на  ноги, опрокинув столик с едой. Эта мысль  и
определила  мое поведение, по крайней мере,  на  полгода.  Расистские статьи
были  опубликованы  не  только в Париже.  Подобные  "исторические  экскурсы"
Агентство Печати "Новости", издательство заведомо КГБ-шное, обнародовало и в
Лондоне и  в  Риме... Авторы  вроде  разные,  а текст  один: евреи  -- враги
человечества. Хуже гитлеровцев. Ждут- не дождутся минуты, когда  "Бог отдаст
им  всех на окончательное истребление..." К чему сия кровавая жвачка - сразу
во  всех  столицах  Европы? "Случайных совпадений" тут  быть не  может,  это
нетрудно  понять каждому, кто знает, как работает пропагандистская  машина в
СССР. Значит, начата антисемитская операция с т р а  т е г и ч е с к о г о р
а з  м а х а... Неважно, кто выдал Краткий курс "Союза Михаила Архангела" за
откровения  марксистской  мысли  -  Лубянка  или  генерал  Епишев, начальник
Политуправления и  Главный юдофоб  Советской  армии; аппарат Подгорного  или
Суслова,  -  ясно,  как  Божий  день: общественное  мнение  мира  готовят  к
истребительной войне против Израиля. Уже в этом  году, не позднее, Брежнев и
Ко.  попытаются  стереть  Израиль  с  лица земли... Я  прилетел в  Израиль в
полночь, не поехал в Иерусалим - домой, скоротав остаток ночи в аэропорту, и
рано утром уже был в  Министерстве обороны Израиля.  Потребовал,  чтобы меня
немедля  приняли;  у  меня точные сведения --  Советы  начнут  войну  против
Израиля  уже в  этом году. Возможно,  летом... Меня  привели к низкорослому,
краснощекому  старшему  офицеру  в  зеленой  мятой  одежде,  по   которой  -
демократия!  - не  отличишь  генерала от  повара.  Он  чем-то  был  похож на
французского ажана,  охранявшего комнату  свидетелей  во Французском  Дворце
Правосудия. Толстое  круглое лицо,  сонный взгляд и чуть заметная брезгливая
гримаса. Бой  мой, как искривилось в иронической  усмешке лицо стратега!  Он
думал,  возможно,  что я  разверну перед ним  копию плана  военных действий,
сфотографированного  в Москве,  в кабинете  маршала  Гречко,  или  секретный
приказ  по сирийской армии,  на худой конец.  А я сую  газеты  и пожелтевшую
книжицу  1906 года.  Что он, газет не  читает?..  Стратег  зевнул и даже  не
извинился.  -- Еще один  пророк из России, - сказал он  офицеру-переводчику.
Офицер почему-то  не перевел.  -- Можно узнать вашу фамилию? - спросил я  по
возможности  смиреннее.  --  Когда  вам разрешат  стать  в Израиле  школьным
учителем, а я  приду  в первый класс,  тогда вы  будете  спрашивать  у  меня
фамилию, --  сказал он яростно и встал.  Спустя три  дня  я  добился полного
успеха:  меня перестали где-либо  принимать...  Я вернулся домой  к рукописи
"Полярной  трагедии",  от  которой  меня оторвал Парижский трибунал. Телефон
звонил  непрерывно.  Друзья  хотели узнать,  что  произошло  в  Париже.  Как
съездил? Я опешил. Разве об этом не  было в израильских газетах?" Не было, -
отвечают.  -  Где-то  проскользнула строчка о предстоящем процессе и все..."
Тут уж  я  вовсе  отказался что-либо понимать. Весь мир освещает  процесс во
всех  деталях,  поместили  даже  портрет  посла  СССР  во  Франции  товарища
Абросимова  в  парадной,  блещущей  нашивками  униформе,  которому  пришлось
покинуть Париж. И,  как оказалось  позднее, навсегда. И  Париж,  и  западный
мир... А Израиль  молчит? Непостижимо!..  Пожалуй,  все  стало  проясняться,
когда  я,  услышав по радио о  приговоре Парижского трибунала,  позвонил  на
радостях  профессору Иерусалимского  университета Шмуэлю Митингеру. В трубке
прозвучал  в  ответ взбешенный  голос израильской  знаменитости:  -- Мне уже
двенадцать человек звонили!  За одно утро! -- И знаменитость бросила трубку.
И тут только я  вспомнил удивленный возглас Мики Бавли,  когда  я вытащил из
саквояжа желтоватую от времени книжицу Россова и показал на цифры "священных
цитат":  -- Как же  Шмуэль этого не знал?! Ну, профессор Шмуэль Митингер?! В
самом деле, мелькнуло у меня, процесс,  кроме  международной ЛИКИ,  готовили
два  университета:  Иерусалимский  и Тель-Авивский,  специально занимающиеся
проблемами  иудаизма и  современного  еврейства. Целая колония историков под
руководством  знаменитого  профессора  Шмуэля  Митингера.  Шмуэль  Митингер,
естественно, -- главный  научный  консультант министерства иностранных  дел.
Правая  рука  --  по  научным  проблемам  --  Шауля  бен  Ами,  специального
представителя  Голды Меир. И вдруг оказалось, что он -- дилетант. По степени
дилетантизма  на уровне  израильского Министра абсорбции. Не знал - не ведал
даже главных изданий "Союза  Михаила  Архангела"?! Международный процесс был
бы  проигран,  если  бы не  какой-то русский,  который  и в  Париж-то  попал
случайно? Шауль бен Ами, как и профессор Шмуэль Митингер, устал от звонков и
на все недоумения членов правительства и кнессета отвечал  многозначительно:
--  Мы ему помогали...  Когда  меня  спросили  об  этом,  я поступил  крайне
неосторожно: удивленно поднял брови. Однако меня тревожили,  естественно, не
потуги  чиновников  "сохранить  лицо",  а  их  каменное неверие  в  то,  что
истребительная война против Израиля вот-вот начнется...В этом же году. 1973-
м... Всерьез меня не принимал никто. Кроме одного человека...

   15. БОЛОТО, В КОТОРОМ ТОНЕТ МИР

   Этим  человеком   был  Иосиф  Гур.  Он  провел  меня  в  свой  кабинет,
сооруженный в  лоджии, где он писал стихи на  языке идиш  и делал из цветных
тряпок кукол для своего театра "Израильских миниатюр", как он его назвал. Он
уже  показывал  свою  куклу "Наша еврейская мама"  в  сатирическом спектакле
"Кухня  Голды Меир". Зрители,  набившиеся  в арендованный  гараж,  падали от
хохота со скамей. Иосиф  ждал,  что  ему вот-вот  выделят  для  театра  хоть
какой-либо сарай и тогда он развернется. Иосиф  просмотрел все мои бумаги и,
погрустнев,  сказал: -- Сделаем просчет по  нижнему ряду...  Это  означало с
учетом векторов человеческой низости. По  интенсивности газетных  воплей  он
почти  безошибочно  предугадывал,  объявлена  в  советской  армии готовность
N<426">° 1 или нет. Иосиф был полковником запаса, <427">что-что,
а  эти  дела  он  знал  досконально.   --  Москва   без  точного  прицела  к
газобаллонной отраве не прибегает.  Не  добили  в Воркуте и Магадане,  хотят
достать здесь... Если не  летом, то,  да! осенью... Думаю,  разведданные уже
поступили. То, что мы поняли, военным известно по своим каналам.  Давненько.
Будем надеяться!.. Мы сидели молча, придавленные своими думами. -- Поехал бы
ты к Голде, Иосиф? -- сказал я. Иосиф не ответил, вдруг улыбнулся  кому-то в
окно. Светло улыбнулся, как ребенку. Я привстал  и увидел  на улице Лию. Она
шла,  пряча  лицо  в  наставленный воротник, хотя  погода была безветренной.
Глаза  Иосифа  стали  встревоженными, он  кинулся к дверям, навстречу  жене.
Окликнул  ее. Она  не  торопилась входить, старательно утирая платком слезы.
Оказалось,  ее  выгнали  с  работы. Госпитальное начальство сказало, что Лия
стара: зачем им держать почти пенсионерку, если они могут  взять на ее место
молодую  девчонку?  --  В  Москве мой портрет  висел  на "доске  почета";  я
гордилась тем, что  была медсестрой на  фронте, а здесь я  гожусь только  на
помойку... Плечи Лии задрожали,  Иосиф  обнял ее, пытаясь  успокоить. Но Лия
рыдала  все сильнее. --  А  сколько лет Голде? -- спросил  я.  -- Думаю, она
неравнодушна  к  "избиению  стариков  --  олим",  о  котором  слышу  со всех
сторон...  Ты бы сказал ей и о жене,  Иосиф?  -- Иосиф бросил на меня  такой
взгляд, что я понял: сболтнул чушь. Примерно через месяц он позвонил  мне  и
спросил, не хочу ли я  поехать с ним на Голаны. --  Там  сейчас наш Сергуня.
Кончил  парень свое годовое  исследование...  Да-а, уже год пролетел...  Его
университетская  стипендия  испарилась;   теперь  дышит  вместо  нее  горным
воздухом. Поедем и мы, подышим, а? На этот раз под моим окном взревело сразу
два клаксона. Тоненький, Геулы, и каркающий  -- Дова. Я выскочил на улицу  и
ахнул. Машины набиты Гурами и  их друзьями, как автобусы в часы пик. У Геулы
-- голов не  сосчитаешь, Дов  машет рукой: мол, давай сюда.  Сигнал тот  же,
Дова, но... что у него за машина? Двойная, со следами свежей краски, кабина,
а за ней кузов грузовика с железными бортами. В кузове листы толя, черепица,
банки с краской. Оказалось, Сергуня  и группа русских  пытаются  основать на
Голанах  молодежное  поселение.  На  границе  с Сирией...  Там,  в  шалашном
городке,  и назначена встреча.  --  Это им в подарок, -- Дов махнул рукой  в
сторону кузова.  --  Психов  надо  поощрять!  Пока  я  усаживался  на заднее
сиденье, рядом с Яшей и Иосифом, Дов  объяснил мне,  где  он "оторвал" такой
хитрый  грузовичок.  --  Пошли  блоки,   пошли  панели.  Военные  заявились,
охреновели... Где, говорят,  ты был раньше? Мы тебя двадцать лет ждали... --
Он хохотнул  сипло.  -- Заталкивают  в  буржуи... Двинулись? На первом ухабе
утрясетесь!  И в  самом  деле, утряслись.  --  Соскуцились, --  сказала Лия,
которая сидела впереди  рядом с Довом. -- Везу сынку пироги. --  И поглядела
на   нас   неодобрительно.  Я  встревожился   было,  но  вскоре  понял,  что
неодобрительно  она  смотрит   на  Яшу.  Хочет  с  ним  потолковать,  видно.
Чувствовалось, ей не терпится спросить Яшу о его семейных делах и выговорить
ему свое, но она молчала. И мне почему-то вспомнились ее давние сетования на
то, как трудно работать в Израиле. Спросила она как-то  у паренька, заполняя
его карточку, имя отца. Он разрыдался. Отец погиб  два года назад на Суэцком
канале. Поинтересовалась у пациентки, нет ли у нее сестры в Германии: лечила
там во  время  войны  женщину  с  такой же  фамилией. С  пациенткой началась
истерика. "Боишься коснуться человека, чтоб не вызвать боли, -- рассказывала
Лия. - И такое почти каждый день... Когда-то нас называли  в России сестрами
милосердия. Здесь надо  быть именно сестрой милосердия. Такая страна..." И я
понял, что в ней боролись резкая на язык и зоркая мать, хранительница семьи,
и -- сестра милосердия, которая знает, что в Израиле все сложнее. Она ждала,
что  Яша  заговорит первым. Но он молчал... Так она и не сказала Яше ничего.
Отвернулась от нас и  стала смотреть на дорогу. Затем спросила  Дова строго,
как  у  него с учетом.  Деньги потекли большие... -- Учет? -- усмехнулся Дов
придурковато. -- Как только Пинхас  Сапир из  Америки  прилетает, я  его  на
аэродроме встречаю, деньги отнимаю. -- Я серьезно спрашиваю! -- рассердилась
Лия. -- Серьезно? -- скосил глаза на Иосифа. -- Бардак, как в Эсесерии. Коль
главная идея сдохла,  ты же  сам  говорил, отец...  Лицо  Иосифа становилось
багровым. Чувствовалось,  что  он,  выстрадавший  свой сионизм, был  глубоко
оскорблен.  -- Спасибо, сын!  Понял  меня!  --  Он приложил ко  лбу  руку  с
изуродованным  в  Воркуте,  торчавшим пальцем.  Долго шевелил этим пальцем с
черным ногтем. --  Понимаете, дети, "единственное  правильное учение"  здесь
ничего  не  убило:  в  еврейских  поселениях  Израиля   всегда   существовал
плюрализм.  Вся  российская  политическая палитра -  от эсеров  до  эсдеков,
близких к большевизму или меньшевикам... Были выходцы из религиозной Америки
-  у  них  своя  идеология;  наконец,  множились  кибуцы,  находившиеся  под
воздействием религии труда Гордона...-- Он обвел  всех взглядом, и Яша вдруг
понял,  чем  его так  обеспокоило  лицо отца.  Углы губ опустились вниз. Это
изменило  лицо Иосифа. Оно  стало скорбным.  Яша толкнул  Дова в плечо: мол,
взгляни  на отца,  какой у  него  вид<459">...Хватит спорить! Дов  лег
грудью на  руль, подумал,  что отец  говорит  об  идеологии,  как  винодел о
бутылке старинного вина. Все знает: каков букет, где и как зрел виноград, из
которого   сделано   вино.   А  потом   бутылочку  откупорили,   понюхали  и
<460">брр... Уксус...  Потому  мы  нежеланны.  И там,  и тут: с идеями
приехали.  А  на  хрена попу гармонь.  Тем более  <461">ребе...  Долго
молчал,  не  утерпел все<462">-таки,  пробасил  тихо и как-то  тяжело,
словно   на  стройке  подымал  огромный   камень:<463">  --  Я,  отец,
передумываю сейчас  свою  жизнь.  За то  ли  сидел?..  Кто  мне  ближе: дядя
Ваня-печник,  который   в  Воркуте  за   меня   Змию  голову  проломил,  или
<464">Шауль  -- единокровный со своей <465">бл-л... -- покосился
на  мать,  - <466">бр...  <467">кодлой?  Иосиф  собирался что-то
сказать,   но  Лия  перебила  шутливо:  --  <468">Иоселе,   ты  хочешь
переспорить своих сыночков?  Машина скатывалась  к Мертвому морю так быстро,
что  закладывало  уши. Справа  остался библейский  город <469">Иерихо,
зеленый и недружелюбный, дорога сделала петлю возле блеснувшего, как лезвие,
Иордана...  На память  пришли  есенинские строчки:  "Буду  тебе я  молиться,
славить  твою  Иордань",  но  они  как-то  не  вязались  ни  с   шелестевшей
речушкой-ручейком,  ни с колючей  проволокой,  которая  тянулась  вдоль нее.
Иногда "колючка" в два ряда, иногда в пять. Машина мчалась вплотную к ржавой
пограничной  ограде. "Колючка" отражалась в воде, и  Иосиф сказал  вдруг: --
Иордан-то   --  наш  брат,  лагерник...  Дорога  была  пустынна,  долина  --
безжизненна,  и  каждый  из нас углубился в свои  мысли. Проскочили какие-то
ворота, видно, запирающие на  ночь шоссе, я  оглянулся и замер. Глаза Иосифа
расширены, он глядит  в  упор на "колючку",  которой конца  нет. Подпер свой
плохо выбритый подбородок коричневато-красным кулаком с торчащим пальцем: --
Иордан-то -- наш брат, -- повторил он. -- И даже вышки есть.. -- . Глаза его
были далеко. И я подумал, что напрасно Дов  поехал  этой дорогой.  Два  часа
колючей  проволоки! На черта Иосифу эти радостные воспоминания!  Вся жизнь у
него, можно сказать, "колючкой" опутана. Войну отбурлачил в пехоте.  Сколько
друзей оставил висеть на  колючей  ограде?..  Затем лагерь...  Губы у Иосифа
были синими.  -- Слушайте, я расскажу вам веселую историю!  --