ли
"Золотухес"...  Нет?   Странно!  А  многие,  знаете,   передумали...  Я  бы,
признаться, при вашей  зарплате...  И квартира у вас своя... Он взглянул  на
Наума в нерешительности: сказать или нет, чтоб забирал  свои бумаги и бежал,
куда глаза глядят? Приближается такая туча! Мало ваших резали, что ли?!
   Наум понимал его  безмолвные предупреждения и знал,  почему "золотухес"
говорит с ним доверительно,  как со своим.  Тот прочитал в анкете Наума, что
Наум  когда-то чинил  в судебной экспертизе  Московского  уголовного розыска
приборы. Числился там на подставке. А коль работал, пусть недолго, в системе
МВД, значит, человек  свой.  А своему  надо  пособить...  Очень хотел помочь
Золотухин этому  длинному лысоватому  инженеру со смешинкой в  глазах, да не
решился. Сказал  только,  вынув  расческу и  подправив  ею свой  и без  того
безукоризненный пробор:
   -- Вот, знаете, две загадки мучают меня. Снежный человек и евреи. Наука
бессильна  объяснить...  Что?  Новая  характеристика  нужна  с места работы?
Зачем?.. Мы, знаете, МВД, а не КГБ. Могу сказать вам по величайшему секрету:
мы не ведаем ни хрена...
   В  "треугольнике" Электролампового завода с  Наумом  говорили,  как  на
следствии:  --  Гур  Наум Иосифович,  по  национальности  еврей,  1922  года
рождения, ранее не судим... давно ли вы хотите ехать в Израиль?
   -- С детства! Это голубая мечта всей моей жизни!
   -- Допустим... Но хочет ли ехать ваша жена?
   -- Моя жена поедет со мной хоть в Гану, хоть в Уганду!
   На другой день вызвали Нонну.
   --  Садитесь... Куда вы  собираетесь ехать? Не поняли мы  -- в  Уганду,
Гану или еще куда?
   -- Я никуда не собираюсь! -- выпалила испуганная Нонка.
   -- Ага! Значит, ваш муж нас дезинформирует... -- И со всех сторон в три
голоса: -- Он вас принуждает ехать?!
   Но  Нонка уже  справилась  с  собой. -- А  что вы  вмешиваетесь  в наши
семейные  дела? Может,  я  хочу  поглядеть  крокодилов  в  Уганде! В  России
крокодилов нет!..
   --  Ну-ну, --  раздраженно произнесли  из угла,  где  стояло в  пыльном
клеенчатом чехле переходящее знамя  ЦК  партии, врученное лучшему заводу. --
Уезжайте к своим крокодилам. Но вашего ребенка мы заберем. По суду. Не дадим
его губить.
   Нонку точно подбросило со стула. Об этом давно  думала с ужасом. От них
всего можно ожидать. Сказала, как по писаному: -- При попытке воздействия на
моего ребенка я немедленно обращусь в ООН! Человеколюбы! Не стыдно вам?.. --
И ушла, вся в красных пятнах.
   Но ночь приносит свои  сомнения.  Все те же. -- Муха,  у  тебя на войне
была жуткая профессия. Жечь танки. Но тогда ты таскал за собой... эту... как
ее звали?.. "Сороконожка", то есть "сорокопятка...", о которой ты писал, как
о возлюбленной. Но сейчас ты с  голыми руками... Муха, да проснись ты!.. Это
же безумие -- кидаться на танк с голыми руками... Ну, я, ладно, а Дина?.. Ее
же  упрячут  в "детприемник". Как когда-то Яшу  с Сергуней... Ну, скажи мне,
кто заставляет тебя биться головой о железную стенку?
   -- Манефа!  -- ответил  сквозь дрему Наум. Он проснулся  от  тарахтения
будильника и сразу вспомнил ночной разговор с женой. Манефа!
   Спасибо  Манефе,  он  давно  перестал  быть  чучелом  с тремя  орденами
"Славы", "солдатскими Георгиями",  как их  называла армейская  многотиражка.
Услужила бабеха!
   Это  было  сразу после войны. Вернулся  из  армии отец.  Почти тогда же
отпустили домой  и  его,  Наума. В руке  осколки  остались,  а так целый...В
институте,  куда его  приняли,  как фронтовика,  вне конкурса,  семинары  по
марксизму-ленинизму вела Манефа Ивановна Горбунова, дама  в теле и с орденом
"Знак  Почета". Однажды она спросила Наума  на занятии,  как он относится  к
Канту. Наум  ответил, что он к Канту  никак  не относится, так  как Канта не
читал. Манефа Ивановна подняла в удивлении свои пшеничные брови. -- Но вы же
читали,  что  говорил Ленин о Канте?  -- воскликнула она,  готовясь,  видно,
распушить ленивца, который не заглянул в Ленина.
   Наум, сидевший на задней скамье, привстал и произнес неслыханное:
   -- Но вы спрашиваете мое мнение, а не мнение Ленина.
   Манефа онемела и вдруг завопила на всю аудиторию: -- Троцкист!
   Как он не вылетел из института?! Ордена помогли, а то бы загремел.
   Да,  скорее  всего, не пьяный  уличный антисемитизм, даже не  погромная
блевотина "Правды" о  космополитах, а именно это столкновение Наума Гура, по
складу ума  -- логика, исследователя,  с  принципиально  алогичной  системой
мышления потрясло  его до основания. Тем более,  что Манефу поддержали и вся
кафедра марксизма-ленинизма, и ректорат, влепивший студенту Гуру "строгача".
   Через  два года арестовали отца, затем Дова. Было о чем поразмышлять...
Нет, никуда он  уезжать не собирался, ни в Польшу, ни тем более в Палестину.
Чего он там потерял,  "под знойным небом  Палестины-- Аргентины"? Жалко было
Гулю  до  слез,  когда  ее взяли.  Да и  Дова,  загремевшего  вторично. Душа
болела...Боль  эта  ощущалась  им  физически  остро,  как  некогда  рана  от
снарядного осколка, и нашла выход неожиданный.
   Было это в  1964 году. Только что увели Дова. Старик-- сосед, мужской и
дамский портной Менахем, единственный верующий еврей на их улице, узнал, что
в Москву на международную Олимпиаду прибыли  израильские  спортсмены. Старик
отправился  на стадион в семь  утра.  Не терпелось  увидеть  своими  глазами
израильский  флаг.  Вернулся он огорченный, сообщил Науму: --  Флаг  есть, и
флага нет.
   -- Как это может быть?
   -- Что вы, Наум  Иосифович,  их не знаете?  Они-таки все  могут.  Палка
есть, а полотнища нет. Оно навернуто на палку. И очень даже тщательно.
   -- Так, может быть, ветер?
   -- Все может быть, но почему только для израильского флага ветер, а для
других нет...
   Наум не утерпел, поехал на другое утро на Олимпиаду, попал на баскетбол
"чехи--  итальянцы", посидел  на  сырых  от дождя  скамьях среди  шепчущихся
стариков-евреев, которые все  почему-то болели  за чехов.  Случайный сосед с
ухоженной, как у Карла Маркса, бородой объяснил доверительно, что если  чехи
выиграют,  то итальянцы выпадают из финала. И тогда  на второе  место выйдут
израильтяне.
   Наум захохотал -закашлялся от смеха и, поглядев на бородатых библейских
старцев, которые нервничали, кричали, -- все, как один, "болели" за чехов --
почувствовал себя вдруг  уютно, среди своих. Он  тоже теперь  был  не против
того, чтобы выиграли израильтяне.
   После   игр  он   тщетно  пытался   отыскать  на   стоянке  автобус   с
израильтянами. Наконец, услышал ивритскую песню.  Кинулся к ней. У  взмокших
спортсменов  были  настороженные   глаза.  Они   тянули  протяжно  "Наги-ила
Ха-ва..." и хлопали в такт мелодии, набиравшей темп...
   -- Это они? -- спросил он пустоглазого, нервно дергающегося джентльмена
в  штатском,  который  не  сводил глаз с  голубого автобуса с  черноголовыми
парнями. -- Израильтяне? --  Не знаю!  -- он снова дернулся  и  поглядел  на
Наума в страхе.
   "Боятся, --  впервые  понял Наум.  --  Бо-ят-ся!.. Постреляли жидков  в
охотку. Михоэлса сбили грузовиком. Отца, как еврейского поэта, под корень...
Разве  только отца?!  Все  уж забывать  начали, а  они-- то  помнят!  Каждый
расстрел "документировали"...  Собственной  тени  боятся!,. Значит,  Дов  не
безумец! Отец -- не безумец!.. Нужна только точка опоры. Как Архимеду. Точку
опоры найти. Вычислить..."
   Это был поворотный день в  его  жизни, о  котором не  знал никто.  Даже
Нонка,  которую  "высшие  материи" не  очень  волновали.  Но,  как сказано в
Библии, "вначале  было Слово". Слово Манефы Ивановны, да  продлит Бог дни ее
бездумной жизни.
   Наум  поглядел на  вздремнувшую  жену,  которая от волнения  осунулась;
теперь у нее было не  лицо, а лик, как у Мадонны. Удлиненно-- желтоватый лик
с неотмытой на запалой щеке краской. Ресницы длинные и рыжие.  Когда ресницы
вздрогнули, Наум  спросил тихо, прижав свою жесткую  ладонь  к  теплой  щеке
жены: -- Красуха! Ты хочешь жить в стране, где тебя спрашивают о сокровенных
мыслях,  подразумевая  под  этим,  что  думают  за  тебя  другие?  А?..  Где
"сокровенные  мысли"  вводят  в  тебя  при  помощи  клизмы?..  --  Что  тебе
разогреть:  котлеты или гречку  с молоком? -- вместо ответа  спросила Нонка,
сбрасывая босые ноги на пол... -- Слушай, а Динку они действительно не могут
отобрать?..
   Лето  было  жарким   и  душным.  Асфальт  плавился,  идешь  --  подошвы
прилипают. Вонь асфальтовая хуже бензиновой; возле завода  стелили мостовую,
несет  жаром, курится, как преисподняя. Дьявольское  наваждение, а  не лето.
Наум ходил распаренный, потный,  дышал  открытым ртом. Казалось, духотища  и
нагоняет страх.
   В один из таких раскаленно - тревожных дней принесли письмо от Чалидзе,
-- в защиту генерала Григоренко, которому грозила  "психушка".  От  Чалидзе,
того самого? Наум расписался, не задумываясь,  и попросил оставить листок на
сутки,  чтобы  обойти всех  Гуров. Отец и Гуля подписали сразу.  Мать пожала
плечами:  "Моя  подпись  что-нибудь  значит? Захотят  убить  --  убьют".  Но
закорючку   поставила.  Яша  вздохнул  печально:   "Погонят  меня"  И  вывел
отчетливо: Гур-Каган, хирург... Адрес...
   Труднее всех было поймать Сергуню. Он читал лекции в двух институтах, а
после работы пропадал в бассейне "Москва", -- сбрасывал вес... После обысков
в доме  отца и Наума он заявился к  отцу и сказал, глядя под ноги,  что если
вся семья трогается, то придется и ему". На Руси родственники за границей --
камень на шее. Будь ты хоть семи пядей во лбу, утопят, как собаку". И тут же
поехал  к  парню,  о  котором шли  слухи,  что  у  него постоянная  связь  с
Израилем... Наум,  услыхав  о Сергунином  визите, хмыкнул добродушно:  -- За
Гулей, как нитка за иголкой.
   Лия  прервала   сына  с  несвойственной  ей  резкостью:  --  Нема,  над
несчастьем не смеются! Ты понял меня? Чтоб я этого не слышала!
   Наум поймал Сергуню у выхода из бассейна. Нет, конечно, он не вырос, не
раздался в  плечах. Такой же шмендрик. Но походка уже не  пингвинья.  Шагает
размашисто,  на ходу вытирая полотенцем  волосы цвета соломы, бородку. Науму
обрадовался. -- ...Как дела? Кручусь! Вчера зам. зав. кафедрой политэкономии
--  дурак  с шестимесячной завивкой  --  спрашивает меня  при  всем  честном
народе, не чувствую ли я  ответственности за то, что произошло в Ленинграде.
Это  все,  сказал, ваша нация творит. Волна дерьма поднимается. Еще  месяц--
другой, и жди девятый вал. Что ж, я готов! От собственной тени не уйдешь!
   -- Ну, коль готов... -- и Наум протянул ему папочку, в  которой  лежало
письмо в защиту Григоренко. Сергуня сел на  каменную ступеньку,  внимательно
прочел и -- ставить подпись отказался. Наотрез!
   -- Жалкий  трус! -- вырвалось у Наума. -- Тебе все хаханьки,  а как  до
дела!.. -- У Сергуни  на лице и мускул не дрогнул. -- Ты будешь, как всегда,
кипеть-булькать или Наума интересует мое мнение?
   --  Ты его уже высказал!.. Нет?..  Пожалуйста, слушаю!  --  Наум присел
рядом,  на каменную  ступеньку. Сергуня свернул  полотенце,  вложил в желтый
портфель из крокодильей кожи, произнес твердо, как давно решенное:
   -- Наше дело ясное. Мы  хотим уехать. Нам незачем влезать во внутренние
дела России. Она уже за кормой. Все!
   Губы  Наума  выпятились  в  иронично-презрительной складке,  и  Сергуня
продолжал неохотно: -- Жаботинский сказал, что еврейская...
   --  Раньше Лениным срам прикрывал, как листиком, теперь  Жаботинским...
Выучился на свою голову!
   Сергуня относился к ироническим "всплескам"  Наума снисходительно: Наум
--  это Наум!..  Он  продолжал, как  обычно на  лекции, -- с того слова,  на
котором перебили: -- ...еврейская кровь не должна  быть  смазочным маслом на
колесах русской революции.
   -- Не спорю!.. Но вот мы рассылаем десятки писем. Я инженер. У меня нет
юридической  подготовки;  возможно,  нет даже  юридического  мышления.  Одни
потуги... А  я приношу людям бумаги. Подпишите!  Они и  так  рискуют, ставят
себя под удар. Могу я допустить, чтобы из-- за моего незнания, запальчивости
или неаккуратности  были  жертвы?  Нет.  Что  я делаю? Алеф! -- Наум  загнул
палец. -- Я иду в Сахаровский комитет. Через чьи руки прошло письмо 39-- ти,
ты знаешь!.. Сейчас наша бумага о "самолетчиках" у него, Андрея Дмитриевича.
Они идут нам на помощь, а мы?.. "В тумане скрылась милая Одесса..."
   Сергуня   разрубил  воздух  ребром  ладони.  --  Это  эмоции!  Есть  ли
что-нибудь  принципиальное, что  нас  объединяет?  Демократов  и  сионистов.
Сформируй мне. Точно. Это для меня важно. Я хочу понять!
   Наум подумал, склонив голову набок, -- так он думал над листом ватмана.
Наконец,  он произнес  негромко:  --  Нас объединяет... м-м-м...  стремление
оставаться порядочным  человеком в  условиях  насаждаемого  аморализма... --
Наум поднялся  с камня, отряхнулся. Сергуня вскочил,  взял Наума  под  руку,
отвел в сторонку:
   -- Наум, ты  знаешь,  я  не трус. Это признал даже начальник читинского
лагеря,  где сидела Геула, с которым  я  вступал в разные словопрения.  Я не
хочу также выглядеть в твоих глазах скотиной, но вот что.. -- Понизив голос,
он  рассказал, что вскоре  после  "самолетного безумия"  был спор  такой же,
какой они ведут  сейчас. С  одной стороны,  отец  и  Володя  Слепак, которых
пригласили стать членами Сахаровского  комитета. С другой стороны, я и... --
Сергуня назвал  фамилий десять. -- Ты был в Одессе,  отвозил учебники  "Элеф
Милим", поэтому  не  в  курсе.  Мы  запросили  Министерство иностранных  дел
Израиля. Это ведь не просто --  отвернуться  от академика Сахарова, мол,  не
треба...   Какой    ответ   пришел,    знаешь?..   Никаких    контактов    с
демократ<153">ическим  движением.   Ответ  специального  представителя
Правительства  Израиля Шауль  бей...  бен... забыл,  чей  "бен"...  Прислали
туриста, специально по этому вопросу.
   -- А у  Манефы Иванны ты  не спрашивал?!  -- вырвалось у Наума. -- А то
спроси у Манефы!
   --  Наум,  -- с грустью  сказал  Сергуня.  --  У тебя действительно нет
юридического  мышления. Мы -- не анархисты времен Бакунина,  отвергающие все
правительства сразу. Письмо --  это показуха. Паблисити!  А мы заняты делом,
которое, как  тебе известно, творится не на виду... Есть  мнение государства
Израиль... Надо прибиться  к  какому--  то  берегу. Их  два.  Выбирай. Иначе
будешь болтаться, извини меня, как  цветок  в проруби...  --  И ушел,  шагая
крупно, уверенным  шагом, вминая асфальт,  на котором оставались  следы  его
дорогих итальянских сандалей.
   Расстроенный Наум приехал ко мне на Аэропортовскую улицу за подписью. Я
подписал письмо,  позвонил друзьям, которые жили здесь же,  в  кооперативных
домах "Московский  писатель";  одни литераторы  называли эти  дома  "голубым
гетто", другие --  писательским  гадючником. К одному  из приятелей заглянул
Юра  Домбровский.* Еще  одна  подпись!  Пока  ждали  соседей  --  постоянных
"подписантов", разговорились  о русской глубинке. Я только  что  вернулся из
Воркуты, Ухты и Норильска, где  провел лето в  геологических партиях. -- А в
тундре есть евреи? Да?! -- воскликнул  Наум,  и в глазах  его появился блеск
старателя, наткнувшегося на золотую жилу. -- Это  же все "ломовые"  прорабы.
Сварщики газопроводов. Подарок Израилю.
   Я засмеялся,  вспомнив прораба-еврея по кличке  "Бугай", который каждое
воскресенье выпивал с дружками по два литра на брата. И закусывал салом.
   -- Они что,  никогда об Израиле не говорят? --  возмущался Наум.  -- Не
может быть.
   -- Как не говорят?! Случается...
   -- Ну?! -- нетерпеливо воскликнул Наум. И спохватился: "нукать", вроде,
невежливо; пояснил, что это у него не пустой интерес. Дов охватил всех, даже
татов -- горских евреев. А тундра  как-то выпала  из внимания... Значит, это
ложится на его, Наума, плечи.
   Я  улыбнулся, рассказал,  как  однажды мы собрались в деревянном ящике,
заменявшем прорабскую. На забытой Богом речушке  Чебью. Спасаясь от комарья,
развели костерик прямо в ящике, на железном листе. Набросали свежей хвои для
дыма. Разговорились.  Все  прорабы,  инженеры  участков  оказались  евреями.
Несколько -- из Биробиджана. В центральных городах их не прописали, пришлось
осваивать тундру. От меня требовали новостей; в частности, поинтересовались,
правда  ли,  что  из  Москвы  несколько семей отпущены  в  Израиль...Один из
прорабов вдруг  взорвался,  вскричал,  что он  ненавидит "этих местечковых",
которые  рвутся  в Израиль. "Они уедут,  а тень  падет на нас. Защити  тогда
диссертацию, попробуй!" Его  резко  оборвал  начальник участка,  которого  и
звали "Бугаем". В "Бугае" было трудно угадать еврея. Краснорожий, скуластый,
курносый. -- "Скотина! -- воскликнул он, оторвавшись от своих бумаг. -- Даже
уголовники,  когда  их  товарищи  бегут  из  тюрьмы,  радуются.  Знают,  что
оставшихся    не    помилуют,   начнутся   строгости,    расправа,    побои,
<177">шмоны  день  и  ночь, и  все  равно  --  рады.  Кому-то  удалось
вырваться на свободу... Вот ведь какая жизнь, -- добавил  он, отмахиваясь от
дыма, который ел глаза. -- Не замечаем,  что  стали жлобами.  Хуже  блатных.
Рабы, которым свобода  не нужна  принципиально...  Уехать, что ли?  Чтоб  не
видеть, как людей превращают в <178">гавно.
   Наум пришел в волнение необыкновенное. Сказал, что происходят одни и те
же процессы и у них, на Электроламповом, и в тундре...
   -- Людей  превращают  в  навоз!  Как  будет  возможность, слетаю  туда.
Подкину им литературки, учебники... Дай адресок! --  Получив еще три подписи
в защиту генерала <180">Григоренко,  он выкатился из квартиры. Не стал
даже лифта ждать.  --  Некогда!  --  прокричал  он  откуда-то  снизу. А мы с
друзьями  остались,  выпили  чайку  с  яблочным пирогом,  который  моя  жена
оставляла "про запас", на случай неожиданных дискуссий, которые в нашем доме
не прекращались уже года  три. Мы были подавлены.  Особенно Юра Домбровский,
который не  был  евреем  и -- святой человек -- чувствовал себя виноватым  в
"дозволенном <181">жидоморстве", как он говаривал.
   Расхождений  во  взглядах  не  было.  Русское  еврейство  казалось  нам
экипажем подводной лодки, подорвавшейся на мине. Лодка лежит на грунте и уже
не всплывет. С  каждым часом  дышать все труднее. Немногим "полезным евреям"
дают кислород,  и  они,  в  страхе,  ,что отберут спасительный шланг, кричат
хриплыми голосами, что евреям в СССР хорошо. Ну, просто изумительно...
   К сентябрю  1970  года, когда "самолетный  процесс" стал  приближаться,
ожидание предстоящего  погрома стало почти  столь же  ощутимым,  как осенняя
листва, которую ветер гнал по московским улицам.
   Гуры, естественно, не  могли сидеть сложа руки.  Наум сказал, что самое
действенное сейчас -- поворошить кочергой  "сырые дрова",  то  есть западную
прессу, которая вспыхивает на  день-- два, а потом снова  чуть  тлеет. Иосиф
Гур  предложил созвать пресс-- конференцию у него  дома. Никому не  звонить.
Гуля и Володя Буковский устно сообщат тем "коррам", которые понадежнее.  Кто
не  станет  запрашивать отдел  печати  МИДа... Пригласили восемь  человек на
чашку чая к Иосифу Гуру, члену Союза писателей.
   Явились трое. Поглядели на накрытый стол. Удивились. Бутылок с водкой и
коньяком  намного  больше,  чем  корреспондентов.  Да  и  Лия  расстаралась.
Одолжила денег, где могла. За балыком стояла в очереди два часа. Наум принес
авоську с апельсинами, Сергей -- шпроты. С миру по нитке.
   Один из гостей представляет какую-то итальянскую газету. Он охотно  пил
и  угощал  коллег  и,  как  подобает   истинному  итальянцу,  бурно  на  все
реагировал. Его взлохмаченная черная голова моталась  по  комнате, -- мешала
всем, а писать он, как становилось очевидно, не собирался. -- Собака укусила
человека, сеньоры, --  это  не сенсация. Человек  укусил  собаку --  звоните
немедленно.  Я  солдат-- наблюдатель, передающий новости... Наум поднес  ему
стакан водки и