стерке  и  помятых
зеленых  штанах;  черная,  с  проседью,  борода   Дова  курчавилась,  волосы
всклокочены.  Он зарос  под  израильским солнцем как-то весь, черные волоски
торчали даже из  ноздрей. Он походил  на  окруженца второй мировой войны,  с
боем  прорвавшегося  к своим, на  партизана, на  разбойника, на кого угодно,
только не на солдата регулярной армии.
   -- Здоров, леший! -- тихо сказал Наум. Дов  кинулся к нему, и они долго
и беззвучно стояли, обняв  друг  друга. Дов заметил сипло,  что  ему,  Дову,
прощенья нет, он -- сука,  надо было того бершевского гада, который стеганул
отца репликой,  де, засланный  он... надо было  того гада убивать  сразу. --
...Не успел я, Наум, отец только  вышел из  зала  -- стал заваливаться... --
Дов провел своей  большой, коричневой от ружейного масла ладонью по глазам и
отвернулся. Просипел в бороду, что гаду от него не уйти.
   -- ...Ты  мне, Наум, про  гуманизм  слюни не развешивай! Ежели только в
Советский Союз он лыжи не намажет... -- со дна моря достану!
   Потом мы сидели в казарме  за столом,  устеленным свежей газеткой, пили
соки, морщась  от  диких  выкриков  марокканцев,  которые  играли  в  карты,
кидались подушками, хохотали так, что тенькали стекла.
   А рядом посапывали на железных койках их товарищи, вернувшиеся с ночных
постов.
   Наум покачал головой, мол, невоспитанный народ. Люди спят, а они...
   Дов протестующе взмахнул рукой.
   -- Я тоже так думал. Дикари! А потом  понял. Из многодетных семей  они.
Шум  им никогда не мешал спать. "Тш-ш!" --  такого они  не слыхивали... Нет,
ребята  славные! Был,  правда,  один  румын-пулеметчик.  Сказал как-то,  что
русских олим  они  ненавидят больше, чем  арабов. Я  решил -- он  наглотался
чего. Смолчал. А тому помстилось -русский  струхнул, и взял  меня за грудки.
Ну, я ему дал, он вылетел на ходу из бронетранспортера.
   Кацин1...  ну, наш Ванька-взводный! на  что  он  меня не любит,  и  тот
одобрил, списал румына в обоз.
   --  А  чего  ты  с  кацином  не  поделил?  --  Наум  взглянул  на  Дова
настороженно.
   -- Туфта-кацин... Тут, кто на посту  засни  -- всех вырежут. А он ночью
посты  не проверяет. Я ему  в лицо:  обабился,  сука?!  Он осерчал,  кричит:
"Хочешь, чтоб тебя проверил?! Хорошо, специально проверю!" Видал, это он мне
одолжение делает!  Слышу, часа в  три ночи,  крадется.  Не  в  себе, видать.
Пароль называет вчерашний.  Ну, я  его и  уложил на глину животиком. Полтора
часика пролежал, пока у него в мозгах не развиднелось.
   Наум  протестующе крутанул длинной шеей, сказал, что Дов  слишком много
себе позволяет.
   -- Слишком много? -- прогудел Дов. --  Пошли!..  --  Он повесил  на шею
свой длинный, как старинный  мушкет, автомат, повел нас на выжженный солнцем
бугор. Мы  почти  бежали  за ним,  перепрыгивая  через  ровики,  обдираясь о
колючки.  Наум снова по ошибке вытащил из  кармана кипу,  вместо  платка,  в
досаде сунул обратно.
   Я  спросил у  него, загораживаясь руками от хлеставших по  лицу кустов,
почему  в  Москве он  кипу носил,  не снимая, а  здесь... Он приостановился,
ответил  тоном самым серьезным: -- В Израиле  кипа -- не  вера,  а партийная
принадлежность. А я человек сугубо беспартийный. Технарь!
   Наконец, мы забрались на  холм, Дов снял с  шеи автомат,  усадил нас на
камень  и  принялся  рассказывать. В  рассказе,  казалось,  не  было  ничего
необычного. Объявили на днях боевую  тревогу. Сообщили, что ночью  ожидается
нападение террористов  Арафата  на военную базу.  Террористы, сказал  кацин,
ворвутся  в ворота на  тяжелом грузовике. Сходу собьют  шлагбаум и забросают
казармы  зажигалками.  А  другие в это время, из  автоматов  Калашникова  --
веером от живота...
   Дов протянул руку в сторону ворот, поперек которых стоял пятнистый, как
ягуар,  бронетранспортер. Чуть  поодаль  зеленел американский танк "Шерман".
Орудийная башня развернута, пушка нацелена на калитку, в которую мы входили.
   -- Приготовились, туфтачи! -- басил Дов. -- Даже наш кацин к бабе своей
не  удрал. Разогнал нас патрулировать вдоль проволочной ограды. Ночь-полночь
ходим.  Ждем!.. --  Дов  прибежал  с  бугра, махнул  нам  рукой,  мол,  чего
уселись?! Наум вытерся кипой, запротестовал: -- Куда ты нас тянешь?  Что мы,
"колючки" не видели?  Дов  не ответил, только  рукой  махнул: "Давай-давай"!
Когда  он,  наконец,  остановился,  мы  дышали загнанно.  -- Видите?  -- Дов
показал рукой на ограду. Мы взглянули и -- онемели.
   В  ограде  из  колючей  проволоки,  которой была обнесена военная база,
зияла рваная  дыра; в  нее прошел бы любой  грузовик.  "Колючка"  лежала  на
земле.  Столбики, видно, подгнили... Мы переглянулись с Наумом.  Да кто  бы,
при такой "колючке", полез в ворота?! Вырежут гарнизон, и пикнуть не успеют.
   -- Бершева, ребята, кругом сплошная Бершева... -- басил  Дов. -Я к чему
это все веду? На другой день я и положил своего кацина на пузо. Полежи, сука
бершевская, поразмышляй.
   Когда,  простившись у ворот  с Довом, мы  шли  к автобусу, Наум сказал,
что, по всей вероятности, он останется в Израиле.
   --  Послал сюда  документы.  Из  Штатов.  Как  доктор  наук,  сотрудник
американской компании  Ай-Би-Эм. В шесть мест послал, из шести ответили, что
будут счастливы видеть меня своим  сотрудником. Я  вспомнил,  как Наум искал
работу. -- И платить будут?! -- вырвалось у меня.
   -- Раз в шесть-семь  меньше, чем  в Штатах. Думаю,  выберу Техногон, на
севере. Место профессора. -- А вдруг они  спохватятся, что ты не американец?
--  Тогда я  подымусь  на  кафедру и  покажу им  свои  тощие ягодицы.  -- Он
похлопал себя по  заднему карману потертых джинсов, где красовался фирменный
знак  и буквы "Made  in USA". До самой остановки  он молчал, сказал  вдруг в
толчее пыхтящего арабского  автобуса. -- Еще утром не  знал, останусь  здесь
или нет? Контракт с Ай Би Эм трехгодичный, много для меня нового. -- Добавил
почти беззвучно, жестко: -- Дов прав, сплошная Бершева... Убили отца, кто на
очереди?.. А, не дай Бог, проревет сирена!.. Все! Остаюсь!
   Сирена  проревела  через  два месяца. Скорее, не проревела, а прогудела
тоненько. Почти  пропищала. Я  высунулся  в окно,  отыскал взглядом железную
мачту, на которой виднелся раструб сирены. Эта, что ли, пищит?
   Включили  приемник,  хотя  в  Судный день  все радиостанции  молчат. По
израильскому радио  звучал Бетховен. Его прерывали короткие военные  сводки,
воспроизводившие сообщения Дамаска и  Каира. Израильские дикторы читали -- с
ироническим  нажимом: Израиль,  де, бомбят.  Хайфа, Тель-Авив,  Иерусалим  в
огне.
   Я  выскочил  на  плоскую крышу  дома,  откуда  виден  весь Иерусалим, и
старый, за белыми турецкими стенами, и новый,  где,  как  кегли, торчали над
тусклыми крышами отели, полиция и израильский Гистадрут.
   Привычный отдаленный шум  города. Ни  дымка. Однако Бетховен  продолжал
звучать... Ночью мне позвонил из Тель-Авива Наум.
   --  Гриша,  тебе что-нибудь  известно? Информация, как  в России. Шиш с
маслом. А над городом трещат санитарные вертолеты. Говорят, раньше такого не
было. Значит, где-то кровавая  рубка... Где  Дов,  не  знаешь?.. Телефон  не
отвечает. А Сергуня на Голанах...
   Я  снова припал  к  приемнику. Бетховена прерывали  странные  позывные:
"Горшок с мясом! Горшок с мясом"... "Шерстяная нитка!.."
   На  рассвете  меня  разбудил  лязг  танковых гусениц.  Зеленая  колонна
английских "центурионов" обтекала  наш холм и час, и два, конца ей не  было.
Поднялся на крышу сосед-израильтянин. Сказал, что  танки разворачиваются  на
юг. К Синаю...
   Я,  по правде  говоря,  не поверил.  До Суэцкого канала почти четыреста
километров.  Пустыня Негев. Затем огромный Синай с зыбучими песками. Танк --
машина  не  транспортная.  А  боевая.  Треть  танков не  дойдет,  сломается,
застрянет на песчаных дорогах... Я был солдатом на двух войнах. Хорошо знаю:
каждой танковой части приданы грузовики с платформами. Где они?
   Добрался кое-как  до  южной  оконечности  Иерусалима. Здесь  гигантская
пробка.  Автобусы,  грузовики, танки --  каша... Наконец  машины  растащили.
"Центурионы" и американские "Шерманы", кроша шоссе, прогрохотали  в  облаках
пыли и гари мимо. На юг...
   -- Где грузовики с платформами? -- Я задал вопрос полицейскому офицеру,
показывая для  верности, руками: где  платформы? Он  вызверился: --  У Даяна
спроси!
   Я  кинулся   на  радиостанцию  "Кол   Исраэль",  чтобы   стать  военным
корреспондентом.
   --  "Кол  Исраэль"  это нужно? --  ответил мне  груболицый взъерошенный
человек.  -- Вы думаете, у  нас есть деньги на сверхштатных?.. Вы готовы без
денег?!.. --  Он прохромал  из одного угла  в  другой. --  А  что  вы будете
передавать -- без денег?..
   Едва  я  вернулся  домой,   раздался   телефонный  звонок  из  Мюнхена.
Радиостанция "Свобода" просила меня быть ее корреспондентом на войне Судного
дня.
   Следующее утро застало  меня  неподалеку от  Голан.  на пути в  городок
Кирьят-Шмона, у Ливанской границы.
   Чем  ближе  к  войне,  тем,  естественно,  больше  патрулей.  У  солдат
американская винтовка  М-16. На холмах,  у апельсиновых деревьев,  пулеметы,
нацеленные   на  шоссе.  Наш  тряский  "фольксваген"  останавливают,  солдат
заглядывает в кабину и тут же показывает рукой -- вперед!..
   -- Зачем они нас задерживают? -- спросил я своего приятеля-шофера.
   -- Проверка документов! -- пояснил он.
   -- Но у нас же ни разу  не потребовали документов! -- Как?! Заглянули в
машину.  Увидели --  евреи!..  Мы  задержались в  Кирьят Шмона,  на  который
обрушилась вчера  советская ракета "Фрог". За день до обстрела сюда привезли
группу   репатриантов  из  СССР.  Я  опасался  увидеть  людей  перепуганных,
измученных.
   Ничуть  не  бывало! Возле нас  тут же собрались юнцы, жаждущие новостей
(как  будто  новости  не  здесь,  у  Голан!) Мальчишка  в  кепке,  увешанной
советскими и  израильскими  значками, показал нам  осколок  ракеты.  Осколок
серьезный, на нем,  у  самого излома, русская  буква "Б". Подошли  взрослые.
Круглолицая полная одесситка заметила под общий хохот:
   -- Теперь я понимаю, почему нам  дали  на  сборы только семь дней. ОВИР
точно рассчитал, чтобы мы успели к этой ракете...
   Жара  спала.  Воздух первозданно чист.  Курорт. Оставив городок, машина
вскоре стала подыматься на взгорье. Впервые потребовали пропуск.
   -- Зачем мне пропуск -- при таком паяльнике? -- Я показал на свой нос.
   У солдата  в танковом  шлеме красные  глаза.  Он не улыбнулся; спросил,
какое сегодня число?.. Восьмое октября?! -- Добавил измученно. -- Значит, не
сплю третьи сутки. Извините! Нельзя!.. Назад-назад!
   Тут лишь я заметил, позади него, в траншее, полузакопанный танк. Только
башня  торчала.  Орудие  направлено  на  дорогу... Это что,  арьегард части,
ведущей наверху бой?
   Мы разворачивались, когда послышался  рев истребителя, идущего почти на
бреющем.  Голаны преодолевал израильский  "Скайхок". Он шел тяжело, форсируя
мотор,  будто переползал,  а  не  перелетал. Под его  крыльями  поблескивали
ракеты.  "Скайхок" оставил за собой  столб грома, и снова тишина.  Мы стояли
долго. Ждали второго самолета...
   Я был поражен и, пожалуй, чуть напуган тем, что самолет прошел один.
   Я воевал в годы второй мировой войны в воздушных  войсках и помнил, что
один  истребитель  по наземной  цели не выпускался  никогда. Ведущий атакует
цель,  ведомый  прикрывает  с воздуха.  Защищает. А один?  Он -- жертва. Его
собьет любой истребитель, барражирующий над линией фронта.
   "Скайхок" прошел один-одинешенек...
   На ближайшей развилке мы подхватываем солдата. Он воюет  где-то  радом,
на  севере от Тевериадского озера, у  моста через  Иордан. В тылу,  казалось
бы... Солдата отпустили на сутки, со списком поручений. В расширенных глазах
паренька --  ужас. Он повторяет в ожесточении одну и ту же  фразу. Я не могу
понять  его клокочущего иврита. Мой приятель переводит растерянно: "Попадись
мне сейчас Голда, я бы ее убил! Я бы ее убил! За всех ребят!.."
   Я гляжу на него искоса и вспоминаю Иордан,  где убили  его друзей, и до
меня  начинает  доходить,  что  сирийские  танки прорвались  сквозь  Голаны,
спустились вниз, к Иордану, и, значит, рванутся на Хайфу,  перерезая Израиль
надвое.  До  Хайфы  километров  сто, не  более... Парень сошел с  ума?! Если
сирийцы  спустились  с  Голан... Тут  только  я  спросил  себя:  на  Голанах
катастрофа?! Иосиф Гур оказался  провидцем? Я не представлял еще ее размеры,
которые  вынудили Моше Даяна, на другой день, стремительно войти, в два часа
ночи,  в  кабинет  командующего  израильской авиации  со  словами: --  "Надо
оставить Египет. Положение на севере ужасно. Некому остановить их.  Переведи
туда авиацию".2
   Мы  вернулись в Иерусалим ночью. Жена попросила меня отнести бутерброды
сыну. Он охраняет университет. Я увидел сына, когда он и пожилой охранник со
значком  парашютных войск,  зарядив  "Узи", отправлялись в обход. Поднялся с
ними на крышу. Иерусалим  затемнен.  Ни огонька.  А вокруг него --  световое
кольцо  арабских деревень.  Подарок  штурманам,  идущим  на  Иерусалим...  Я
попросил смуглого  напарника сына немедля сообщить  в  штаб, чтобы выключили
свет в деревнях.
   -- Ты  араба не  знаешь, -- едко  усмехнулся напарник. -- Я из арабской
страны -- я знаю. Араб -- идиот. Увидит свет, его-то и будет бомбить.
   Я  частенько  слышал в Израиле, вовсе не только от рядовых охранников и
их  начальников, что арабы  -- кретины, дебилы,  идиоты и  что  арабский мир
никогда  не подымется выше  головы верблюда. Раньше я  усмехался. Сейчас мне
было не до смеха. "Господи, кто придумал, что евреи -- умный народ? Такие же
кретины, как и все".
   С  утра всюду огромные очереди. Такие очереди  я видел лишь в России, у
продовольственных магазинов,  и  у  меня упало  сердце. Подойдя  к стоявшим,
узнал,  что это очереди -- сдавать  кровь.  Изменилась улица.  Наглецы, хамы
словно провалились  сквозь землю. Все предупредительно вежливы. До жути.  На
углу улиц  Яфо и Кинг Джордж, на центральном "пятачке" Иерусалима, беззвучно
плачет  старушка.  Все прохожие,  один  за  другим,  кидаются  к  ней,  чтоб
перевести через  дорогу.  Старушка отрицательно мотает головой, пучок  волос
сзади растрепался, она не замечает этого...
   -- Сын!-- шепчет улица, и я вижу, как словно "переламываются"  спины  у
прохожих. Отходят сгорбленными, с опущенными плечами.
   В автобусах, к этому трудно привыкнуть, тишина. Передают "новости",  их
слышно, где бы ни сидел.
   Улицы беззвучны. Никаких  истерик, пьяных рекрутских  песен. Готовность
помочь  друг другу  беззаветная. Достаточно любому мужчине  поднять руку,  и
любая машина затормозит и повезет его хоть на край света, в Израиле, правда,
не столь отдаленный.
   Появились  вдруг,   точно   из   осеннего   воздуха,   острое   чувство
побратимства, единой  судьбы. Как у экипажа корабля,  попавшего в  гибельный
шторм.
   Видишь, каждый точно знает и свое место -- по "штормовому расписанию".
   Израиль  неправдоподобно  тих,  быстр,  предупредителен.  Словно  бы он
перестал быть Востоком.
   Одно  тревожит.  Вакуум  информации.  Город  полон слухов, один другого
нелепее. Никто ничего не  знает. Это  начинает взвинчивать, раздражать:  они
что, все  вымерли,  что  ли? И  Голда, и  Даян? Может,  впали в  "сталинскую
депрессию",  из которой "великий и мудрый", помнится,  не  мог выкарабкаться
почти две недели?
   В Тель-Авиве, в доме журналиста, мне шепнули,  что Даян собирал главных
редакторов ивритских газет. С одним из них я  был знаком, отправился к нему.
Редактор походил на солдата-ополченца, просидевшего сутки под огнем  тяжелой
артиллерии. Он был в шоке. У него дрожали руки, губы.
   -- Мы  потеряли канал, -- наконец сообщил он. -- Новые  русские  ракеты
прожигают наши танки... Это разгром... Даян сказал, что вечером выступит  по
телевидению.
   Но  министра обороны  к телестудии не подпустили. Естественно, отменить
явление Даяна  перед народом  Израиля не имел права никто, кроме Голды Меир.
Вместо  него  на  экранах  объявился  моложавый  генерал Аарон  Ярив, бывший
начальник разведки, который, разумеется, по роду своей  работы, не сообщал о
ней простому люду, отродясь, ни звука.
   Свой   опыт   он   развил   блистательно:   "...нет   никакого   повода
преувеличивать опасность, грозящую народу  Израиля, -- решительно заявил он.
Если бы он добавил еще: "Армия --  это нечто особенное...",  картина была бы
полной...
   В отчаянии я  позвонил Гурам. Лия сказала, плача, что Дов  в госпитале.
Здесь, в иерусалимской "Хадассе"...
   Дов лежал  в большой светлой палате. Одна  нога в  гипсе.  Толстая, как
труба. Подвешена к потолку. Увидел меня, засмеялся.
   -- Ты чего развеселился?
   -- Так ведь помрешь  от хохота. Советы целят в одну  точку. Левая нога,
чуть выше щиколотки. В Воркуте стрелок  достал. Затем с  поезда сбросили;  и
тут осколок. Третий раз в одно и то же место. Ну, суки! Ну, дотошные!
   Мне знакома эта лихорадочная веселость. Счастлив, что жив остался.
   У  тумбочки  Дова  гора апельсинов, конфет, пачки три печенья.  Израиль
забрасывает госпитали подарками.
   -- Давай, старик, подхарчимся, -- весело говорит  он. -- Наум где?... А
Сергуня? Ничего не слыхал?.. Боюсь я за Сергуню. Целил в Магадан,  попал  на
Иордан.  Там, старик, такая резня!.. А его, вроде, на Хермон перебросили. На
самую вершину.  Гуля свитер  отвозила.  Всех  порешили на Хермоне...  -- Дов
потемнел  лицом, подобрал губами  несколько  волосков бороды,  закусил, зубы
скрипнули. -- Мы Голде с Даяном ни отца, ни эту войну не простим, помяни мое
слово! Все просрали, паразиты!
   Дов  поел, чуть успокоился,  рассказал, как настигла война. Привез свою
продукцию.  Сгрузил  на Голанах  краном  блоки,  плиты.  Укреплял бункер  на
вершине.
   -- ...Привариваю  автогеном  блок.  Отлетает  вдруг  от  взрыва  дверь.
Выглядываю. Мать честная! Танк -- Т-54, метрах  в сорока. Карабкается вверх,
ко мне. Орудийный ствол торчит, как хер  у новобранца. За ним еще дымят... С
другой  стороны холма, слышу, ревет наш  "центурион". Кто  первый жахнул, не
понял. Лежу, жую землю... Ты выпить не захватил, случаем? -- оживился он. --
Война  непьющих... Смеешься. На Голанах  ночью  зуб  на зуб  не  попадал.  У
каждого солдата фляжка, а в ней... кофе. Спирт только для протирки линз, ну?
Война -- дело страшное! А война непьющих!! Жуть! -- Дов выковырял из коробки
все конфеты  с  ромом, и  горстью -- в  рот.  Вот отчего у него борода у губ
рыжеватая.  От рома...  -- Так,  значит, лежу, жую землю.  Вижу, "центурион"
горит. Кричу благим  матом,  чтоб выпрыгивали. А они хобот опустили  и --  в
упор! В упор!..  Ору, забыл,  что меня никто не может услышать  -"Вылезайте,
мать  вашу!.. "Во  всех  армиях,  Гриш, экипаж имеет  святое право  оставить
горящий танк или самолет.  А чтоб вот так?!  Ни в одной войне не бывало.  От
отца знал. От зеков-танкистов. Раз  огонь занялся, тикайте, братцы! Законно!
Я ору, а они шмалят  в упор. В упор! Кибуц ихний внизу, что ли?  Танков семь
"схавали", пока сами не  взорвались. Башня отлетела, как отрубленная голова.
Черный  дым. Смрад... Отполз, спрашиваю  раненых: кто в танке был? Интересно
мне. Это ж почище, чем Гастелло.3
   Никто не знает. Один  парняга  вгляделся в номер, говорит, вроде,  танк
Додика...  Фамилии  сказать  не  успел.  Нас  взрывом  расшвыряло,  сознание
потерял.  Пришел  в  себя,  вроде  цел.  Кругом  все горит.  Как  на  адской
сковородке...  Слышу,  кричат  откуда-то  снизу,  кто  знает,  как запустить
русские танки? Сирийцы побросали. "Попробую, говорю, я русский..." Я трактор
водил  в  лагере,  да  и машину  знаю.  Посидел, пошуровал рычагами.  Гляжу,
дернулся,  гад.  Пошел!..  Тут  из-за хребта  "скайхок" израильский.  Ка-а-к
жахнет по мне!  Дура, кричу,  ты что?! А? Был бы пост радионаводки --  ему б
указали кто -- кто... Да где он, пост?! Уже если бардак, так бардак!.. А тут
сирийцы начали обст