угался  так,  что толстенький чиновник, из кабинета которого звонили,  стал
записывать  бранные слова:  такого  он,  специалист  по  России,  не  слыхал
никогда.
   Наконец, послышался свистящий-булькающий голос  отца: -- Как с-свобода,
Дов, как она выглядит? Что?.. Конечно, отправила!..
   --  Когда отправила?  -- Дов  не  узнал  своего голоса,  шипит,  словно
надорвал его. В голосе  не  было  обычной силы, в нем звучали тревога, почти
страх, и отец сразу уловил это.
   -- Дов, случилось что-нибудь? -- всполошенно донеслось из Москвы.
   -- Нет, все в порядке, отец!.. Мать где?.. Не волнуйтесь! Будет хорошо,
отец! -- Последнюю фразу он повторил на  иврите, как мог, бодро. Чтоб верили
всерьез. Ведь ежели  в  это  не  верить,  что тогда?! --  Ихие беседер, аба!
Будет! Будет хорошо! -- Вытерев платком шею, Дов направился к Шаулю бен Ами.
Дверь в кабинет специального представителя правительства открыта. Секретарша
сказала,  что господин Шауль  бен  Ами уехал на  заседание  Правительства...
Когда вернется?  Может,  в  конце  дня.  Может,  сюда не  придет. С  утра он
вылетает в Европу.
   Дов  выбрел из Министерства. Толстячок-охранник вгляделся в его  лицо и
хлопнул Дова по  плечу: - Руси? Ихие беседер!..- Он, похоже, и в  самом деле
хотел, чтоб у русского все  было хорошо. И два солдата в измятой тропической
униформе,  разрезанной для  проветривания  подмышками,  возившиеся в  моторе
джипа около входа в отдел, распрямили спины и  воскликнули с энтузиазмом: --
Руси?.. Ихие беседер!
   Дов  быстро сошел, почти скатился  вниз  к гремящему, забитому машинами
проспекту. Голова гудела. А что, специально исчез? На что ему темнить? Кто я
и  кто  он...  Но почему,  почему?! Бля, на  второй  день понимаю все  вдвое
меньше, чем в первый! Если и дале так пойдет-покатится..." -- он поглядел на
стоящих у автобусных  остановок  девчонок-солдат с папками, на мастеровых  в
синих  комбинезонах,  вытиравших  паклей  руки,  и  воскликнул  мысленно,  в
изумлении:  "Что  за  народ перегретый?! Понятия не  имеют,  отчего на морде
тощища,  а галдят: "Ихие беседер!" А  может, оттого и выжили, а?.. Освенцимы
научат..."
   Он позвонил Веронике, сказал, что машина не нужна.  Отсюда к ней прямой
автобус.  В автобусе гремело радио. Но слушать его  можно было только  подле
водителя. Кругом  стоял  такой гомон, что заглушал даже  репродуктор. Машина
помчала  бешено,  развернулась круто, словно  это  был  военный  джип, а  не
автобус. Шофера лихие, сразу видать! И вдруг за спиной -- дикий вопль, крик,
проклятия... Дов взмок от страха, не понимая, чего он так  испугался.  Снова
крик, гортанный, дикий, словно душат кого.  Изо всех звуков только и услышал
"Х-х-р-р!" Это вроде на него кричат. Задел кого-то локтем, что ли? Преодолев
страх, Дов как рявкнет, как рванет двухэтажным матерком. И руку в карман, по
лагерной привычке... А внутри, под сердцем, ледяной ком.
   -- В чем  дело? -- услышал он почти  добродушное. -- Хочешь  сесть, вот
тебе место,  садись, пожалуйста...  Или  у тебя украли что? Или  убили?.. Не
хочешь  сесть,  пожалуйста,  иди.  --  Только  выскочив  из  остановившегося
автобуса и постояв неподвижно, Дов понял, отчего он весь  мокрый. Когда там,
за  лагерной  колючкой, раздавался  такой крик,  он  знал доподлинно: сейчас
начнут задевать,  полоснут  бритвой. Крик  --  предвестье драки, которая без
крови  не окончится. И ему, хочешь не хочешь, придется кидаться на блатного,
рвать ему рот, ломать кости. Увертываться от ножа... Когда увернешься, когда
нет...  Как-то чуть  не убили  железной миской с отточенными краями, метнули
издали,  на уровне шеи,  попали  б, голова бы  скатилась, как  на гильотине.
Успел дернуться в сторону, мышцы на плече срезало ровненько.
   Мысль  о миске, режущей,  как  финский  нож,  принесла  успокоение.  "О
Господи Боже! Здесь просто такая манера разговаривать. Криком. А уж выражать
недовольство?! Темперамент у них такой... Восток! Хоть и Ближний".
   Добрел он до  Вероники измученный.  Она ни о чем не спрашивала.  Налила
томатного  соку  из холодильника. Принесла сольцы. Сказала: "Отдышись..."  И
умчалась куда-то.
   Каждые полчаса он звонил Шаулю.  Секретарша, едва расслышав его  голос,
отвечала  механически, без  всякого  выражения:  "Еще не приехал...  Еще  не
приехал... Еще не..."
   Учить иврит его  поселили возле Иерусалима,  туда ехать смысла не было.
Он ушел от Вероники и ночь проспал в чьем-то дворе на скамейке: под утро его
подняли полицейские  в черных  кепи.  Видно,  кто-то вызвал.  Они  проверили
документы  и, узнав,  что  он из России, только  приехал,  воскликнули,  как
заведенные: "Будет хорошо!" -и хлопнули его по плечу.
   У Дова  в душе  потеплело: "Полиция, бля, но своя..." Было  только пять
утра, и, едва полицейские умчали,  Дов задремал снова. Увидел, как вживе: на
отца валится дверь, сорванная с петель, и Геулу волокут...
   В восемь утра он был уже на улице Гимел.  Около  десяти прикатил Шауль.
Как  Дов и  предполагал,  ни в  какую  Европу тот не улетел. "Брешут, как  в
России..."   Дов  встал   у  калитки,   расставив   ноги.  Пробасил   вместо
"Здравствуйте":  --  Отправила!  Вчера! Отец сообщил!  Сегодня ее  письмо  и
паспорт уже на Лубянке.
   Шауль нервно перебросил  свою кожаную папку из одной руки в  другую. --
Но  ведь  это  еще  не  значит,  что  ее тут  же  потащат  на расправу! -- И
спокойнее, со вчерашним добродушием: -- Не будем пороть горячку, Дов. Каждый
шаг должен быть обдуман.
   -- Уже обдуман!  -- вырвалось у Дова.  -- Я хочу  знать все! И лично от
вас!..
   --  Все!  И  лично от  меня? Ваши  друзья  из  партии Херут  не  смогли
объяснить? Или не захотели?.. Хорошо!.. -- Он снова перебросил папку с одной
руки на  другую. -- Если отказ вашей Гули от гражданства печатаем мы, то это
не  Гуля вступает  в  конфликт  с советским  правительством,  а  государство
Израиль вступает в  конфликт, и острый конфликт, с советским правительством.
Возможно, этот акт целесообразен, не знаю.  Во всяком случае, он должен быть
обсужден и одобрен  кабинетом министров. А возможно, и  Кнессетом... За один
день такое не делается.
   -- Вы ее продаете! - прохрипел Дов в ужасе. Он шагнул вперед со сжатыми
кулаками. - Она уже сидела три года. За иврит.  Недосидела,  что ли? Коли ее
убьют -- вашей рукой убьют!..
   Лицо Шауля бен Ами окаменело. Он поглядел  на коренастого Дова с высоты
своего роста. Спокойно. Холодно. И молча прошагал в Министерство.
   --  Суки!  --  прокричал  Дов  закрытой  двери.  --  Незеленые  фраера!
Полосатики!..
   Спустя  полчаса  он был у Вероники. Повезло,  что она безработная. А то
жди до  вечера... Уж как  она  бушевала, услышав об  ответе  Шауля.  Заранее
знала, чем  окончится дело, а успокоиться  не могла. Наконец, раскрыла  свою
растрепанную донельзя телефонную книжицу
   Спустя час, не более, они были на улице Каплан, в Доме журналистов, где
их   ждал,  попивая  содовую  со  льдом,  корреспондент   лондонской  газеты
"Обзервер". Счастье, что привез  Гулино письмо в двух  экземплярах!  А то  б
хана!..
   .Корреспондент  "Обзервер" тут же передал  письмо Геулы  к  Брежневу по
телефону, объяснил, в чем дело, и письмо поставили в номер.
   --  Сегодня о  Гуле узнает  Англия.  Завтра  -- весь  мир... Закручено,
Дов!..
   Дов поехал к себе, прилег на клеенчатый диван, который стоял  у входа в
их   гостиницу-школу  и  заснул,  как  провалился.  До  утра.  Его  разбудил
телефонный звонок. Женский  голос  просил срочно разыскать  Дова Гура.  Он в
комнате номер семь...
   -- Тута я, --  прохрипел Дов... -- Куда приехать? К господину Шаулю бен
Ами? ... Нет, не могу. У меня  через два часа  выступление  перед студентами
Иерусалимского  университета.  Заранее  запланировано...  Не  мною...  После
выступления -- пожалуйста. А лучше завтра...
   За  дверью послышался гудок машины.  Раз, другой.  Дов  выглянул.  Двое
парней замахали  руками. Третий  радостно  застучал  по  кнопке  гудка. Всех
разбудил...
   В Иерусалимском университете народу  --  полон  двор.  Сидят  на траве.
Толпятся   группками.  Перекликаются.  Размахивают  израильскими   флажками.
Навстречу идут Вероника, еще несколько рижан. Принесли лесенку. Дов поднялся
на крышу над длинным, вдоль всех корпусов, переходом. У него зашлось сердце.
Родные люди! Имени моего не знают,  а родные. Машут флажками: едут советские
евреи!.. "Что говорить?" -- шепнул он  Веронике,  которая поднялась вместе с
ним. Помочь с ивритом, если запнется. -- О чем хочешь! -- ответила.
   Дов поднял руку, затих  Левант. Даже  неправдоподобно...  -- Ребята! --
закричал он.  -- Советское еврейство поднялось. Оно давит на тюремную дверь.
Пытается  ее открыть,  вышибить... Я  почему  это говорю?  А  потому... Надо
помогать!.. Достойны мы имени людей, евреи,  если мы откажемся тянуть с этой
стороны?!.. Только так откроем! С двух сторон. Тяни-толкай! И тюремная дверь
вылетит!
   Двор  закричал,  замахал  флажками.  Вероника  зааплодировала неистово.
Различив   среди   толпы  студентов-американцев,  она   повторила  для   них
по-английски: -- Push and pull! Тяни-толкай!..
   --  На демонстрацию,  студенты!  -- прохрипел  Дов,  проглотив комок  в
горле.  --  Сразу  во  всех  городах.  В  Иерусалиме,  Тель-Авиве,  Хайфе!..
Солидарность!   Солидарность!  Трусов  на  помойку!  Солидарность!   В  день
солидарности с евреями России -- на улицу!..
   --  Дов,  ты  понимаешь,  что  ты  сделал?  -  восторженно  воскликнула
Вероника, когда они слезли с крыши-трибуны. - Ты сформулировал всю стратегию
борьбы. Всю нашу политику! В одной фразе!.. Тюремную дверь со стороны России
-- толкай! Со стороны Запада -- тяни!..  Изо всех  сил. Ты -- политик! Ты...
ты...
   Дов терпеть  не  мог преувеличений. Потому в свое время газету "Правда"
раскрыть не мог. Рвало!.. А уж эти бабьи полыхания... экзальтация или как ее
там. Тут  надобно немедля  ссать  на  костер.  -- Мне  еще отец  говорил, --
заглушил он спутницу своим низким басом.-- Дурак, дурак, а умный!..
   Посмеялись, а Дов  помрачнел, произнес  серьезным тоном: -- Все  фюрера
ищете? Чтоб  залез на броневик?.. И ручку с кепочкой -- к народу. Вероничка,
ты меня любишь?.. Так ты  меня в политику не  толкай!  Я -- прораб. Дело мое
каменное, поняла?.. А то я таких дров наломаю!..
   На  другой день, по дороге в Хайфу, Дов купил газеты. Во  всех красочно
расписывали митинг  в Иерусалиме. Перечислялись имена ораторов  и  даже тех,
кто кричал с места. Только имя Дова было вычеркнуто. "Прибывший из Восточной
Европы..." И все!
   Дов усмехнулся. Этим его не уязвишь.  Это  вот Наум бы на стенку полез,
да  и отец,  пожалуй. Поэты --  они,  как дети. Дай погремушку!.. А все-таки
почему выбрасывают?..
   Дов  понял, что это не промах газетчиков,  на другое утро. Позвонили из
Иерусалимского университета, просили зайти. Пораньше.
   Никакой толпы во  дворе не было. Дов  отыскал дверь, на которой  висела
табличка: "Комиссия Университета по внешним делам". В первый приезд название
насмешило Дова. Собственное министерство иностранных дел... Погремушки!.. Ан
нет,  не  баловство!..  Позвонили  вдруг  в  это  "баловство" из  настоящего
Министерства,  рявкнули:   "Никаких   демонстраций!",   студенты   в   ответ
потребовали, чтоб представитель Министерства немедля прибыл в Университет.
   -- Приедет? -- Дов удивился.
   -- Не приедет -- выйдем на демонстрацию!..
   Прикатил  кто-то  от  властей.  Высокий,  как  Шауль.  Глаза   голубые.
Престарелый  леший из русской сказки. Оказалось,  заместитель Шауля бен Ами.
Увидел  Дова и  заявил,  что отказывается от  выступления. Обронил:  --  Как
только вы выйдете на демонстрацию, так кончится выезд евреев из СССР. Советы
прикроют!..
   -- Дов утверждает -- наоборот! -- заметили  от двери. -- Кстати, почему
вы ввели цензуру на его фамилию?
   -- Цензуру? На фамилию? -- вырвалось у Дова ошеломленное. -- Да  они по
чьим нотам играют? Ребята, это что  ж такое?.. Как в России? Цензурой мокрые
дела прикрывают?
   -- Если  человек, -- растерянно  озираясь, начал  голубоглазый, -- если
еврей,  которого советские  власти -- по своей доброй  воле!  --  он  поднял
длинный белый  палец, похожий на  свечу,  и  так  держал его,  как свечу над
покойником,  --  которого  власти,  повторяю,  по своей  доброй  воле  вчера
выпустили, сегодня выступает против нее, то как поступят власти? Вы же умные
люди,  вы  понимаете, что власти сразу пресекут  выезд. Потому мы  запретили
упоминать фамилию  Дова Гура. Он  уехал и все! Его  нет и  не  будет... Зато
будет алия из России!..
   Ребята  потупились. А может, так и  есть?..  Черт с ней,  с цензурой на
имя!
   Но оказалось, если уж цензура  сделала первый шаг, то второго ждать  не
долго.  Вечером  Дову   привезли  газету   <693">Хайфского   Техниона.
Оказалось,  власти запретили даже  упоминать о  митинге в  Технионе,  и она.
вышла  с пустой страницей в траурной рамке.. Тогда и  газета  Иерусалимского
университета,  которую  цензура  покромсала,  заменила  репортаж  о  митинге
огромным,  на всю страницу, рисунком. Заместитель  Шауля, крадучись,  уносит
два унитаза. Из одного унитаза выглядывает голова Дова, из другого -- голова
Председателя Союза студентов  Израиля. Снизу, через всю  страницу,  надпись:
Служба безопасности или секретные унитазы. А под ним пояснение: "Мисрад Ахуц
(Министерство иностранных дел - Г. С.) угрожал руководителям Союза студентов
послать их в такое место, откуда они не смогут выбраться..."
   Большие газеты на  другой день вышли с кричащими заголовками: "ЗАПРОС В
КНЕССЕТЕ В СВЯЗИ С УГРОЗАМИ РУКОВОДИТЕЛЯМ СТУДЕНТОВ"... "ЧЛЕН КНЕССЕТА ТАМИР
СДЕЛАЛ ЗАПРОС МИНИСТЕРСТВУ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ".
   -- Так! -- удовлетворенно  сказал Дов, просматривая  газеты. -- Кажись,
пошло-поехало. Но -- нет. Еще не пошло и не поехало...
   Вероника  позвонила  Дову,  попросила быстро  приехать в газету  "Едиот
Ахронот" ("Последние известия"). Там собрались редакторы всех газет.
   Когда  Дов,  сменив  три  автобуса,  примчался,  задыхаясь,  в  газету,
Вероника  стояла у  большого, накрытого зеленым сукном  стола  и, перекрывая
шум,   говорила.  Говорила  яростно,   страстно,  жестикулируя,  как  старый
израильтянин. "Бешеная баба", -- подумал Дов с уважением.
   -- ...Мы принялись выяснять,  где, в  каких документах  записано  право
военной цензуры  затыкать  рот  всем, кто в СССР кричит от боли и  отчаяния.
Прятать их  письма.  Оказывается,  это  нигде не записано.  Вас  обманывают.
Имеющий уши да услышит: вас обманывают! Вы формально свободны. Вы молчите от
страха,  безответственности   и,   конеэ-эчно   же!  в  целях   национальной
безопасности...
   Стройный,  почти  величественный заместитель  Шауля,  единственный, кто
явился сюда в парадном  костюме, поглядел на Веронику.  Его огромные голубые
глаза выражали сострадание. Он повернулся  к редакторам  неторопливо, и  сам
поворот  его  гибкого корпуса, в темном, тонкого сукна, костюме, придававшем
ему артистичность, и небрежный жест большой  кисти с растопыренными пальцами
как бы  отшвыривали Веронику как нечто несерьезное. Он заговорил лениво, как
о чем-то, что  надоело, да и  не  пристало повторять. Это ведь понятно всем.
Даже глупцу.
   -- Цензуры в Израиле нет. Мы -- свободная  страна. Пишите, что хотите -
на  свою ответственность... Но у нас  есть  опыт,  долгий опыт всестороннего
постижения  России,  и  он  говорит нам, что  своими описаниями студенческих
демонстраций  или  мытарств  вчерашних  советских  граждан  вы   подвергаете
опасности  советское  еврейство.  Своей  погоней  за  сенсациями  вы  можете
способствовать гибели людей.
   И газеты замолкли. Правда, молчать им было  трудно.  Сенсации из Москвы
шли  потоком: евреи бросают свои  советские паспорта, их сажают, убивают  на
улицах,  в предместьях Москвы и Киева. В Литве разрушили еврейское кладбище.
Разбили  памятники...  -- все  страны,  все радиостанции  кричали  об  этом.
Израильские  газеты молчали.  Радиостанция "Кол  Исраэль" сообщала об урожае
цветов и о том, кто куда поехал. Куда Голда  Меир. Куда  Моше Даян. Куда Аба
Эвен...
   Дов  проораторствовал  еще  неделю  в  институтах  и   кибуцах  и  стал
растерянно озираться. Словно бы он ораторствовал под стеклянным колпаком, из
которого выкачивают воздух. Кричит, а слова не слышны...
   Он считал дни,  часы. Сколько прошло с той минуты, когда паспорт  Геулы
доставлен на Лубянку? Девять дней и двенадцать часов...
   Многие   радиостанции  сообщили   об  этом.  Почти  все  газеты.  Кроме
израильских... Сказали бы ему об этом в Москве -- не поверил бы. А то бы и в
ухо врезал за такой поклеп на Израиль.
   Надо было искать новый выход.  Но  какой? Написал письмо Голде, отнес в
канцелярию. Ни ответа -- ни привета. Снова бросился к Веронике.
   -- Вероничка, ты уж  меня прости. Я, как  приехал, вцепился в тебя, как
младенец в материну юбку...
   --  Я  уже  договорилась,  --  сказала  Вероника.  -- О  чем?..  Сейчас
узнаешь... -- Поглядела на  его едва отскобленные, в порезах, щеки, заметила
с  состраданием:  -- Знаешь, тебе пойдет борода. У  тебя  широкое  лицо.  Не
брейся больше.
   Вероника рулила на своем крошечном "Фиате", как на танке,  который идет
на прорыв. Дов -- не робкого десятка,  но и он дважды  закрывал глаза, когда
она проскакивала между военными грузовиками или поворачивала на желтый свет,
навстречу таким же нетерпеливым, как и она.
   "Бешеная баба! --  повторял он.  -- Или убьет, или спасет... Что-нибудь
да будет..."
   Через час они уже были  в  Иерусалиме,  в чьей-то просторной  квартире.
Навстречу  им  поднялась  смуглая,  начавшая  полнеть  женщина.   Она  резко
поднялась с дивана, резко протянула руку Дову, сильно, по-мужски, пожала. --
Геула Коэн!*-- сказала она.
   Дов едва  не  присвистнул.  Он  давно  знал о  ней.  По газетам.  И  по
рассказам. Знал,  что йеменка,  человек восточный,  горячий, прямой,  была в
свое время диктором подпольных радиостанций. Ее, говорят, даже Бегин боится,
а уж о Голде и говорить нечего. Она, похоже, была осведомлена обо всем.  Тем
не менее  задала  Дову  несколько  вопросов и  сразу связалась  с  Америкой.
Положив трубку телефона, сказала:
   -- Поедете  в Штаты.  Через неделю.  Договорилась!.. --  Налила  Дову и
Веронике ледяного соку. -- Только так, -- добавила жестко.  -- Иначе... -- И
замолчала.
   "Что  --  иначе?  -  встрепенулся  Дов.  --  Собьют  машиной? Утопят  в
Иордане?.. Пусть хоть стреляют в упор -- полечу..."  -- Ничо, Вероничка,  --
пробасил  он, когда они мчались по иерусалимским  улочкам. - Коли меня  даже
миской  не срезали,  кого  мне бояться? Полечу!..  И скажу  все что думаю...
Полосатики, если их прижать, на коленях ползают. Я их породу изучил... Шауль
бен  Ами... Шауль вроде имя первого царя иудейского, да? А "бен  Ами" -- сын
моего  народа...  Видал, выбрал  имячко!  Такое только  индейские вожди себе
давали. Царь -- сын моего народа... Ну, лады, народный царь, значит, так...

   Спустя неделю,  когда  самолетные билеты  были  уже  в руках Дова,  его
разбудил   долгий   тревожный   звонок   телефона.   Так  звонила  в  России
Междугородняя. Шауль бен Ами требовал немедленно приехать к нему. "Квитанция
такси будет оплачена!" Дов почесал волосатую грудь. "Дальние проводы, долгие
слезы..."
   Шауль  не  встал  из-за  стола,  не  протянул  руки.  Поднял  голову  и
пристально, тяжело посмотрел на Дова. Наконец, вымолвил:
   --  Что  публиковать и  что не публиковать, решаем мы! Все только через
нас! Имени своего в Штатах не называть!
   -- Новое дело -- поп  с  гармошкой!.. Что я, вор? Мафиозо? Ваш агент?..
Придумали мне маску из дерьма: "Инкогнида -- враг народа!.." С какой стати я
должен выступать в маске?!
   -- Чтоб в Москве не убили твою семью!..
   -- Коль их  до сих пор не кончили, то уж теперь, когда все радиостанции
раззвонились... Их спасение в гласности!
   Шауль вскочил, точно  его подбросило что. Пожевал  губами, ви