ссова"...  Иосиф  Гур  учил, как  лучше  рассовать
<917">"Россовых"  в  книжные стопы, чтоб  сия  госценность  проскочила
через  таможню, где появились из-за наплыва евреев <918">"шмональщики"
из <919">Бутырской тюрьмы. Что там говорить, пригодился его  каторжный
опыт!.. Приехал дядя Исаак, нахохлившийся, как воробей под дождем. Нудил: --
Иосиф! Они молодые! А тебя  куда несет?  Да еще с твоим характером.  Убьют и
виноватых не сыщешь!  Наум  рассмеялся:  -- То-то его тут  берегли!  Отвезли
багаж,  последний  раз  услышал я  радостное  приветствие:  "Гитлер  вас  не
дорезал!"   Услышал  от   здоровущей,   как   штангист,   багажной  кассирши
Шереметьева. Она не  могла,  как уличный  хулиган, крикнув, юркнуть в толпу.
Она  говорила  только дозволенное. Проводины шли  третьи сутки. Друзья сына,
семнадцатилетние специалисты по птицам, бобрам и тушканчикам, горланили свои
лесные песни. На другой  день шептались  перепуганные родственники,  которых
сын  видел  впервые.   Затем  пили   и  пели   писатели,  химики-органики  и
химики-неорганики, работавшие с  моей женой Полиной четверть века.  Наконец,
изгнанные отовсюду евреи, которые  голосили  хором  под  гитарный перезвон о
том,  что  с  "детства  мечтают они  о  стране,  которую  видели  только  во
сне<920">"..  Дядя Исаак от  огорчения  заболел. Самые  близкие ходили
каждый день. Юра Домбровский  пил и с  диссидентами,  и  с  сионистами, и  с
химиками.  И плакал,  утешал,  добрая  душа:  --  Хуже  не  будет,  ей-Богу!
Звонил-чертыхался Александр Галич:  болеет, а проститься с ним не пришли. --
.Вы что, думаете, я -ссучился?  Схватили  из цветочницы букет  подснежников,
побежали  к  нему.  Схлынула к ночи суета, осталось, лицом к лицу -- нервное
ожидание. Прыжок в неизвестность. И добрый голос: "Хуже не  будет, ей-Богу!"
Провожали нас только "забубенные", ждущие выездной визы или тюрьмы. Писатели
не  выходили,   глядели  из  окон  десятиэтажного  <925">"творятника".
Расплющенные  стеклом  носы  казались  свиными  пятачками.   Кто-то  сказал:
"Царство  свиней..."  Полина  взглянула  на  него  недобро.   Мела  поземка.
Холодило.  Снег засвистал  и точно унес писательский  городок. Лишь на шоссе
заметили: впереди  идет черная  "Волга",  замыкает  черная  "Волга".  Полина
зевнула нервно: -- Кончатся когда-нибудь эти почести?.. Аэропорт Шереметьево
встретил  гортанным  клекотом.  Сновали  грузины  в  кепи-"аэродромах". Гуры
прикатили  вслед  за  нами,  минуты  через  три.  Вошли  в  зал  вместе.  --
Гамарджоба,  евреи!  --  крикнул  Иосиф  Гур.  -- Гагимарджос!  --  деловито
ответили мальчишки. Они сидели  за пластиковыми  цветными столиками кафе для
иностранцев  и сокрушали  кастрюлями грецкие  орехи.  Милиционер пытался это
безобразие прекратить, но грузинки в развевающихся цветных платьях  кинулись
на  него коршунами, он  почти побежал от них. -- Тяжелый народ! -- сказал он
Иосифу.  --  С гор, --  иронически поддакнул Иосиф.  --  Советской власти не
видели.  --  Па-ачему  не  видели?  --  возмущенно  возразил стоявший  рядом
плотный,  краснолицый  грузин, похожий на гриб-боровик.  С его  широченного,
больше, чем у всех, "аэродрома" капал  талый снег. В руках "боровик"  держал
допотопный  телевизор <930">КВН, перевязанный  бельевой  веревкой.  --
Ка-ак так  советской власти не видели?  Многие сидели!..  Сергуню  провожала
молодежь, семью Яши --  десятки пожилых и средних  лет людей. Родные, соседи
по дому, пациенты, обязанные хирургу Якову  Натановичу жизнью  и ставшие его
друзьями. Всклокоченный после бессонной  ночи Сергуня  примчался с  гитарой,
которая висела у  него  за спиной на ремне, как  автомат; взяв  свой автомат
наперевес,  принялся отбивать  в  маршеобразном ритме неизменное:  "Фараону,
фараону говорю я..." Затем рванули в сотню молодых глоток: "Хава, <Нагила
Хава...", кружась, скача вокруг  оторопевших милиционеров и  хлопая в ладоши
так резко, оглушительно,  словно  и впрямь началась залповая пальба. Кому-то
захотелось  подурачиться,   он  затопал-завертелся,   голося  полупьяно:  --
Тру-лю-лю,  <939">тру-лю-лю,  <940">тру-лю--  Тель-Авивскую тетю
люблю...  Сергуня протянул гитару Науму. Мол, твоя песня, ты и  играй. Наум,
не отходивший  от  отца,  отмахнулся было. До  шуток ли  сейчас!  Но  вокруг
началось  столпотворение;   казалось,  само  Шереметьево  со   всеми  своими
лайнерами   и  стеклянными  аэровокзалами,   слепившими  желтыми  солнечными
бликами,   тронулось  праздничной,   в   огнях,  каруселью.  Наум  побренчал
рассеянно,   далекий  от  крикливого  веселья,  набиравшего   силу.  Сергуня
протолкался  к   Геуле,  которая  стояла  неподалеку,  обнявшись  с  Лией  и
всхлипывая. На пшеничную косу Геулы, закрученную  на темени  валиком,  на ее
белую,  в   первых   морщинах,  шею,  сыпался  снежок.   Норковая   шуба  ее
распахнулась. Геула не замечала этого, поеживаясь  от ветра,  который гнал--
кружил  поземку.  Лия  принялась застегивать ей  шубу, плача: -- Ну, как  ты
будешь без  меня?..  Сергуня  покачивался  взад-- вперед  за  спиной  Геулы,
потерся лбом о ее припорошенную сырую шубу, она не почувствовала, взял  руку
<953">--  не отняла. Так он и стоял, не выпуская ее  руки. Наум скосил
глаза на  Сергуню. Глаза у Наума  в  последние недели  запали. Не было в них
неизменной "наумовой смешинки". А задержавшись на <956">Сергуне, стали
и  вовсе болезненно-печальными. Он затянул вдруг  тихо, своим  дребезжащим и
высоким "бабьим<957">" голосом: -- Мой друг  уехал  в Магадан, Снимите
шляпу, снимите шляпу... Кто то закричал: -- Ты что, "Нема, не все дома"! Это
к месту?! Давай свое "тру-- лю-- лю...". -- Вечно он выкинет какой--  нибудь
номер!  --  зароптал  приплясывающий  парень,  останавливаясь и  обмахиваясь
кепкой. Наум  будто  и не  слыхал  недовольных голосов.  "Мой  друг  уехал в
Магадан"  Владимира   Высоцкого  была  любимой  песней  <960">Сергуни.
Последние дни он  только ее и бормотал. -- "...Уехал  сам, уехал  сам  Не по
этапу, не по этапу..." -- Вибрирующий тенорок Наума грустил и жалел брата. И
удивлялся ему: сам бы он на такое не  решился... Несколько голосов взывали к
Сергуне, чтобы он отобрал у "этого ненормального" гитару. Сергей покачивался
возле Геулы,  ничего не видя,  кроме нее, никому,  кроме  нее,  не внимая, и
Наум, скорее почувствовав, чем услышав недовольство окружающих, заголосил  с
вызовом, отчего его голос взвился фальцетом:  -- ...Я буду петь под струнный
звон Про то, что будет видеть он... ...В зале аэропорта Яша, взбудораженный,
растерянный, целовался  на  прощанье  с друзьями, которые  все подъезжали  и
подъезжали на такси. Двое из друзей примчались на "Скорой помощи", один даже
не успел снять халата. Они выскочили  из "Скорой помощи", обняли Яшу, сунули
ему  коробку, завернутую в газету.  Тот, что в халате,  сказал: "Это от всех
наших!" Расцеловались с ошеломленным  Яшей и умчались на  взревевшей сиреной
"Скорой помощи". Пронзительные  звуки  сирены  удалялись,  слабели, затихали
вдали прощальным салютом... На лице  Яши застыла улыбка, добрая и виноватая,
словно он просил прощенья за то, что оставляет  своих друзей здесь, на  этом
грязном, в снежных  натеках, полу московского аэровокзала, на который больше
не ступит  никогда. Я  прежде всего о  них вспомнил, о друзьях Яши, прочитав
через много лет строчку поэта: "Аэропорт похож  на крематорий..." Незнакомые
люди  обнимали  Яшу,  его  жену,  которая  ежилась в  своей длинной  шубе из
соболей,  их малыша  в клетчатом пальто  с капюшоном и... старую  женщину  в
облезлых каракулях, такую  же полногрудую  и величественную,  как Регина. --
Тещу взяли? -- вырвалось у  меня. У тещи, видимо, был музыкальный слух.  Она
повернулась  ко  мне  гордо, осанисто и  сказала желчно: --  Если  партия  и
правительство жаждут  меня вытолкать,  могу ли я,  как  старый  член партии,
ослушаться?!  --  И  она  харкнула  на  пол,  разъяренно  и  полновесно.  --
Гражданка! -- грозно  воззвал  к  ней милиционер, стоявший  у  дверей. -- По
с-сему с-случаю можно,  --  донесся откуда-то свистящий добродушный голос, и
милиционер  успокоился. Когда объявили посадку, паводком хлынули  грузины. И
мы,  и  туристы, и милиционеры  оказались  отжатыми  к  стенам. Когда грузин
внесло  в проход, выяснилось, что весь аэропорт набит <963">гебистами.
Стоят вдоль стен, топчутся за  нашими спинами. Несколько знакомых физиономий
тех, кто ходили по пятам. -- Гамарджоба! -- Иосиф махнул им рукой. -- Как вы
тут без нас, горемычные? Не ответили. Его внимание привлек толстый портфель,
стоявший на  столике  неподалеку от входа в таможенный  зал. Портфель  был с
дыркой,  в которой поблескивал  объектив,  нацеленный  на провожающих. Иосиф
оглядел  его,  воскликнул  весело:  --  <965">Эй!  Шестерки,  кто  без
присмотра оставил?! Оптика нынче  дорогая! Тут же чьи-то руки  схватили его,
унесли. Иосиф  расцеловался с Наумом и Гулей,  оглянулся  на стоявших у стен
молодцов в новеньких, с  иголочки, весенних  пальто, поднял руку: -- Прощай,
каторга! -- и шагнул к  пограничникам. Гуры двинулись за ним, кроме Сергуни.
Тот стоял недвижимо,  застегивая щегольскую куртку из коричнево-желтой кожи,
и  беззвучно  плакал.  Подымался  на  цыпочки,  чтобы  толпа  не   заслоняла
<967">е <968">е. Только сейчас я обратил внимание, как изменился
Сергуня.  Он стал  тонок,  как балетный танцор. И тут вдруг запищало  что-то
резко,  безостановочно.  Тревога!  К  проходу  кинулись  офицеры  в  зеленых
околышах, таможенники. -- Расстегните пальто! -- приказал пограничник. Иосиф
<970">Гур расстегнул пальто, усмехаясь. После реабилитации ему вернули
все  его  награды:  ордена  <971">"Красного  знамени",  "Отечественной
войны",  "Суворова III степени<972">"...  От плеча до плеча.  Это были
награды  за войну  с  нацистами,  -- Иосиф  гордился  ими. Офицер  оторопело
смотрел на грудь Иосифа.  -- И вы... вы... в ...Израиль? Мы потянулись вслед
за Иосифом.  Задержались только возле  плачущего  старика.  Старик  держал в
руках  коробку  с  урной.  Сколько  провожал  в  Израиль,  к  каждому  рейсу
подъезжали  один--  два человека с урнами.  Сотни тысяч, может быть, миллион
евреев не дождались...  Старика не могли унять. Оказалось, таможенник открыл
урну с прахом  его жены и помешал  пепел карандашом, --  не запрятаны ли там
драгоценности? Солдат-- пограничник кричал, чтоб старик проходил,  но тот не
двигался.   Плечи  его   тряслись.   Он   повторял,   размазывая   слезы  по
измож<974">денному, землистого  цвета лицу: -- Она  хотела ехать. Я не
хотел ехать!..  Теперь я понимаю, где я жил!  Теперь я  понимаю,  где жил!..
Иосиф  и  Яша взяли  его  под руки, повели  к  выходу  на  летное поле,  где
насвистывал,  <975">взвихривая  снег, предпоследний мартовский  денек.
Самолет "Аэрофлота" стоял, окутанный поземкой -- фантастическая помесь акулы
и   консервной   банки.   Под   трапом   чернела   "Волга".   Служебная,   с
<976">гебешными  буквами  <977">"МОЦ" перед  номером. Иосиф  Гур
напрягся  внутренне,  прошел, не замедляя  хода. Только  чуть  побледнел.  В
самолете царил вокзальный гул.  Черноголовые  ребятишки бегали  взапуски  по
проходу, женщины окликали  их  зычно,  порой  с такой  экспрессией,  что  мы
вздрагивали.  Трап  начал было  отъезжать, но приблизился к самолету  снова.
Ввалились опоздавшие.  Бородатый, с татарскими скулами верзила --  инженер--
мостовик  Моисей Каплун, с  которым  познакомились  в <978">ОВИРе. Его
худенькая жена с чуть надменным  и тонким  лицом.  Сын, такой  же  огромный,
плечистый,  как его  отец.  И -- усохшая, добродушная теща. Все они  были  в
синих  лыжных свитерах  с белым олимпийским кольцом у шеи; каждый держал  по
паре  дорогих  финских  лыж. Это  вызвало  общий хохот.  -- В  Израиль?!  --
воскликнул Иосиф недоуменно. -- На мировое первенство мостовиков-лыжников?..
Оказалось, что смеяться было совершенно нечему.  В Вене Каплун разговорился;
сказал, они удрали от допроса, который неизвестно к чему бы привел... Моисея
Каплуна вызвали в КГБ на завтра. Он успел поменять билет на сегодня. Каплуны
вышли из  дома в свитерах, с <979">лыжами, без чемоданов, стараясь  не
глядеть  в  сторону  черной  "Волги",  дежурившей  у  подъезда.  И  так  они
ворвались, в  последнюю минуту, в самолет. Как в подмосковную электричку.  С
лыжами... -- Я  зубную  щетку  сунул  в  карман, -- торжественно объявил сын
Каплуна. --  Единственное, что  в Израиле пригодится.  Двери закрыли и вдруг
<980">снова  торопливо  открыли:  влетела,   запыхавшись,  круглолицая
мясистая дама в мокрой шубе из скунса, с румянцем во всю щеку. Лицо типовое,
с  обложки  журнала  "Огонек"  <981">хрущевских  времен,  когда любили
давать на обложках  породистых доярок  с  Золотыми звездами героев труда. Из
<982">дипкорпуса, видать. Оглядела  самолет и дико закричала: -- С кем
меня посадил?!  Они меня зарежут в Вене!  Иосиф  вскочил,  как уколотый.  --
Мадам! --  вырвалось у  него в ярости. -- Чтоб  до Вены вы не открывали рта!
Дипкорпус  затих.  Самолет  отрывался  от России, -  пятьдесят  лет я прожил
здесь,  воевал  за  нее,  все  мои  друзья  и  недруги --  тут...  Припав  к
иллюминатору,  я  глядел  на  нее  в  последний  раз.  Замелькали  огромной,
казалось, до  небес огромной  решеткой железные прутья ограды.  За  ними  --
толпа  провожающих,  а  сверху,  на перекладине,  стоял Наум  Гур,  которого
придерживали за  ноги, и он  возвышался надо всеми:  он  должен  был немедля
сообщить <984">"коррам",  если бы кого-- нибудь из нас  поместили не в
самолет, а  в  черную  "Волгу"  за  трапом...  <985">Сергуня  глядел в
иллюминатор,  плача  беззвучно,  нервно, не  утирая  слез.  <986">Лия,
сидевшая сзади него, положила ему руку на плечо. Он ухватился за руку матери
и потихоньку затих. По другую сторону прохода расположился Яша с приоткрытым
докторским саквояжем у ног, рядом с ним -- старик, плакавший  в Шереметьево.
Яша дал ему легкое снотворное, и старик задремал, шумно, с хрипом посапывая.
Моторов  почти не было слышно, гортанный клекот  детей и матерей, пытавшихся
их усмирить, глушил все. -- <987">Сулико!..  <988">Дарико!..  --
звенели пощечины, и в дружном реве мальчишек рев моторов тонул окончательно.
Сергуня повернул голову к <989">Лие и прокричал испуганно: -- Если это
евреи, то эскимосы мне ближе... У Иосифа дернулась рука. Казалось, он ударит
Сергея. Он  сильно ударил  самого себя по колену.  Шея  его  стала  красной.
Сергуня не проронил больше ни слова. До самой Вены. Когда самолет встряхнуло
о посадочную  полосу, Иосиф отстегнулся и сказал, наклоняясь ко мне: -- Если
можешь, выскочи с грузинским паводком! Не успеешь, сразу за ними. Замыкаю --
я.  -- Брось, Иосиф! --  начал я нервно-благодушно. -- Территорию Советского
Союза  мы покидаем в  таком  порядке,  -- повторил он непререкаемо. В Москве
свистела  поземка.  Пограничники у  трапа  били  сапогом о  сапог, чтобы  не
окоченеть.  А здесь зеленела  трава. Было  тепло. Весна,  которой заждались.
Грузинские евреи спешили куда-то кричащей, плотно сбитой толпой. Мы медленно
двигались по свежей траве, касаясь ее ладонями и вдыхая весенние запахи. Под
эскортом лыжников, которые несли свои лыжи на плече, как  старинные мушкеты.
Затем остановились и стали удивленно озираться. Где же наша новая родня?.. И
тут увидели бегущую от аэровокзала фигуру. Лысоватый коротконогий  человечек
кричал издалека, нарочито бодро: -- Шалом, дорогие! Шалом, говорю,  дорогие!
Мы  все втянулись по одному в  галдящий  аэропорт.  Каждого  пассажира рейса
Москва-- Вена снимал кинооператор, стоявший  за никелированным барьерчиком в
полумраке. -- <990">"Пентагон  не дремлет,  он на стреме<991">",
-- <992">Сергуня продекламировал <993">Галича, и все засмеялись.
За стеклянными окнами, со стороны города, нас ждали знакомые. Вероника и Юра
Штейны с  детьми, прилетевшие  в  Вену  неделю назад, еще какие-то люди. Они
стали  махать  нам: мол, идите  к нам. В  Москве, когда  провожали  Штейнов,
разыгрался    скандал.    У     них     отнимали    все     фотографии     с
<994">Солженицыным.  Они  не  отдавали.  У  Юры  было  каменное  лицо.
Фотографии  у  него  можно  было  отобрать только с жизнью. Теперь  Юра  был
необычайно  благодушен,  почти  весел.  В руках он держал  маленькие красные
книжечки. Он  сунул  их нам, Иосифу  Гуру, еще кому-то, кто  вышел вслед  за
нами.  Оказалось,  это  <995">"Хроника  текущих  событий<996">",
изданная   на  Западе.  До  сих   пор  мы   встречались  лишь  с  "Хроникой"
машинописной. Слепые  экземпляры  на  папиросной  бумаге. Мой  сын подбросил
книжицу  на  ладони, как горячий уголь. Раскрыл, стал  читать вслух и вдруг,
увидев  незнакомых,  быстро  сунул книжицу в боковой карман.  Иосиф осмыслил
этот  жест моего  сына  первым.  Засмеялся,  обнял  его  за  плечи.--  Ефим!
Кончилась советская власть! Можно  не  бояться!  Даже с "Хроникой" в  руках.
Штейны ехали в  Америку. Мы их  жалели. Мы едем домой, а они  -- куда? Иосиф
долго озирался, искал кого-то. Наконец,  наткнулся на низенького человека  в
ворсистом  пальто  цвета  "выжженной пустыни", по  мрачноватому  определению
<997">Сергуни.   "Выжженная   пустыня"   и   оказалась  представителем
израильского  посольства.  Мы не знали, о  чем  они толкуют, хотя догадаться
было не трудно:  Иосиф  надорвал  подкладку  кожаной куртки, вытащил  оттуда
письма  Наума  и  <998">Геулы.  Отдал  их "пустыне",  прося  о  чем-то
<999">. В ответ покачивание головой:  <1000">"Нет,  нет".  Иосиф
взял  письма  обратно,  вернулся  внешне  спокойным. Ни слова ни сказал  при
"чужих".  И  только   садясь  в   автобус,  который  отвозил  нас  в   замок
<1001">Шенау,  сказал мне вполголоса:  <1002">-- Дов, увы, прав!
Могила!..  Сами будем искать пути. Мы входили в этот большой, с голубоватыми
стеклами, туристский автобус  с торжественной медлительностью. Каплуны несли
свои лыжи, как знамя.  ...Когда въехали в замок  Шенау с королевским парком,
огражденным  в  те годы  лишь зеленью, "гриб-боровик"  выскочил из  автобуса
первым.  Он стоял у дверцы  и одарял каждого выходившего  бананом  и  чаркой
грузинского самогона-чачи,  от которой резко разило сивухой.  Сын "боровика"
сновал тут же, с пузатой  бутылью  чачи и наливал  жаждущим  по  второй.  --
<1003">Начынаем  новый <1004">жызнь!  -- бормотал  отец. -- Всем
израильтянам  по братски. Пока  толпились около столовой,  Иосиф подтрунивал
над "боровиком", который не  расставался со  своим древним <1005">КВН,
перевязанным  бельевой веревкой. -- Слушай, <1006">кацо... Как тебя?..
<1007">Сулико?  <1008">Сулико,  зачем  тебе  КВН?  Он  принимает
только советскую пропаганду.  --  Зачем так говоришь, дорогой!  Это память о
России.  Дорогой память! Наконец, нас  впустили  в огромную,  амбарного типа
комнату,  по  периметру  которой  были  расставлены  столы, накрытые  белыми
скатертями.  Полина  вытряхнула  на  стол  авоську  с  едой, заготовленной в
дорогу. Сметану, колбасу.  И вдруг чьи-то  властные  руки начали  убирать со
скатерти то одно, то  другое, засовывать  куда-то под стол. --  Что за новое
дело -- поп  с гармошкой? -- воскликнул я. Лия Гур улыбнулась:  -- Гриша, вы
поставили на стол вместе мясное и  молочное. --  Ну, и что? -- По  еврейским
законам не полагается. Кошер есть кошер. А не поп с гармошкой! -- Та-ак!  --
Я огляделся сердито.  --  Опять указания сверху? Иосиф положил мне  руку  на
плечо. -- Гриша, ты за евреев заступался? Так? С риском для жизни. Так?.. Ни
одно доброе дело не  остается безнаказанным... После еды началось заполнение
анкет. Меня  вызвали  на второй этаж к сонному  еврею  в  зеленой  армейской
гимнастерке. Его интересовала моя родословная. Как  звали