оргует с  Западом, тащит оттуда все, что под руку  попадет
хлеб, компьютеры,  микрофоны  для  подслушивания...  Запад  --  точка опоры.
которую   искал  Архимед.  Надо  снова  брать   кочергу  и  шевелить  "сырые
дрова"...Когда зазвенела первая капель, Наум пришел  к отцу  и сказал  тоном
самым категорическим:
   -- Значит так, отец. Я решил написать плакаты в духе гимна Сергуни и  с
несколькими  ребятами  --  Шинкарь   пойдет,  наверное,  Фима  Файнблюм*   с
"Электростали", словом рисковые ребята есть... -- встанем у Мавзолея  или на
Лобном месте, как группа Литвинова во время чешских событий. "Отпусти  народ
мой..." "Корров" предупредим, естественно.
   Иосиф молчал, приложив ко  лбу руку с изуродованным в Воркуте, торчащим
пальцем.  Он долго шевелил этим пальцем  с черным ногтем, затем сказал: -- Я
против! Получишь десятку или, в лучшем случае, ссылку...
   --  Я готов! Иначе мы не расшевелим "сырые дрова". Пусть Гуры лягут  на
плаху.
   -- Ты думаешь, это даст какой-то эффект?
   --  Отец, надо  ковать железо,  пока горячо! Мир еще  помнит варварский
приговор! Он задал  тон. А тон, как известно, делает музыку. Он  еще звучит,
он взвешен в воздухе, как испарения  земли: "К расстрелу..." Если  встать на
Лобном месте сейчас...
   Иосиф снова помолчал. Торчащий палец с черным ногтем долго кружил.
   -- Наум, -- наконец просипел он. --  Я думаю, что ты,  да, прав! Сейчас
или никогда! Стратегия ясна, а  вот тактика?.. Самый спокойный у нас в семье
Яков. Самый... как бы сказать? -- семь раз отмерь, один  -- отрежь  -- Яков!
Самый <519">решитель...
   Наум  всплеснул руками,  пепел  от  папиросы отлетел отцу  в  лицо.  --
Решительный?! Яша даже жениться не решился! Если бы Регина  не женила его на
себе, он бы до сих пор  краснел-бледнел... Отец, я люблю Яшу, но застенчивый
боец  -- не боец! Да  он  на ногу наступит - полдня извиняется.  Нашел, кого
выбрать  арбитром  --  <520">"красну  девицу"!  Даже  смешно!  Он и  в
синагогу-то не ходит: детские <521">де игрушки. А  у здания Верховного
суда ты его видел?! --  Наум еще долго  размахивал руками и удивлялся словам
отца.  Иосиф  дал  ему "выплеснуться",  затем  сказал  спокойно:  -- Яша  --
хирург-еврей  в антисемитском гнезде. Самом известном  антисемитском  гнезде
Москвы. Он единственный из Гуров, кто всю свою жизнь... каждую минуту  своей
жизни!  да,  не имел права  на  ошибку! Звони Яше, Наум!  Я  хочу знать, что
скажет он!


   9. В "КАЛИНИНСКОЙ РЫДАЛЬНЕ"
   --  Самосажанцы,  --  Яша сказал  и покраснел.  Он  только что пришел с
работы и мыл руки. Он мыл  руки так, как моют лишь одни хирурги,  хотя  ему,
вроде бы,  не предстояло сегодня брать в  руки скальпель. Краснел он всегда,
когда  распоряжался. Он  не любил  навязывать  людям  свою волю, считал всех
руководителей и  главнокомандующих  людьми  порочными, которые  топчут чужие
души, не  задумываясь об этом... -- Наше  прекрасное время плетет аморализм,
как паутину. Без отдыха, -- говаривал он. -- Не собираюсь нашему прекрасному
времени в этом помогать.
   Яша продрал жесткой щеточкой каждый палец сверху и под ногтями и так  с
мокрыми   руками  вышел  в  столовую,  где   сидел   отец.  Наум  торчал  за
<525">яшиной  спиной  в  ванной и сейчас  следовал  за ним неотступно,
доказывая, что у них нет другого выхода, и надо ковать железо, пока горячо.
   -- Самосажанцы, -- тяжело говорил Яша, вытирая большие волосатые руки с
белыми,  прямоугольными, как рояльные клавиши, пальцами,  желтовато-синими у
ногтей  от  иода.  Повесив  полотенце,  он,  наконец,  сел  к  столу. Регина
наставила закусок, которые бывали  в доме  Иосифа <527">Гура не часто.
Разлили  по хрустальным рюмкам  дорогой армянский коньяк. Выпили, как водку,
залпом. Налегли  на закуску. Выпили еще по одной, и  Наум начал говорить, со
ртом, набитым желтоватым, пахнущим дымком угрем:
   -- От такого стола, конечно, в кутузку отправляться неохота. Но мы тебя
и  не  зовем.  Кто  нам   передачи-то  будет  носить?   --  Наум  засмеялся,
поперхнулся. -- Речь идет не о тебе.  У  нас  нет  другого  выхода. Если все
затихнет...
   --   Самосажанцы!  --  в  третий  раз  повторил  Яша  с   горечью.   --
Аники-воины!..  Да разве речь о  вас? Вы же начали...  Вы понимаете,  что вы
начали? Никто и никогда не мог еще пробить <529">"железного занавеса".
Граница на замке, и  все под замком. Кто пытался пробить,  давно истлел.  Вы
начали, и начали  впервые  в  новой  истории,  еврейский  прорыв.  Тысячи...
десятки тысяч людей вас подняли. На своих плечах  подняли. Если вам  удастся
-- в  прорыв хлынут они,  исстрадавшиеся не менее вас... И  все это загубить
копеечным плакатиком? У русских  диссидентов  не было  выбора: они в знойные
Палестины не собирались. Кроме того, в схватке с ним и,--  он показал  рукой
на потолок, -- протоптанной тропой идти нельзя: она уже минирована...
   -- Ну, начал плести. Мины. Самосажанцы... Резоны?..Алеф! Нас посадят --
это не резон. Мы идем на это. Бет? Я тебя слушаю...
   Яша вздохнул и продолжал напористо и виновато, как бы прося прощения за
напористость: -- После ареста "самолетчиков<531">"<532">ОВИР, по
твоим  словам,  был  пуст  все  лето,  не так  ли?  Твой провал,  за которым
последует еще три-- четыре  процесса,  отпугнет евреев надолго.  Ты простишь
себе,  если загубишь  массовый  прорыв, то есть загубишь  все? Я  должен это
сказать,  не  сердись,  Наум. -- Спорили все  более  раздраженно.  Перестали
ругаться, лишь когда Регина  внесла  в  столовую благоухающего  гуся.  --  Я
объелся закуской, --  простонал Наум. --  Я -- пас! Иосиф  засмеялся: -- Да,
подорвались на мелочах! До гуся не доползем!
   Наум встал  с  решительным видом: --  Значит, так, мы отдельно, а  гуси
отдельно...
   --  Сядь   и  не   выпендривайся!   --  рявкнул  вдруг  Иосиф,  и  спор
возобновился. В третьем часу ночи Наум опять вскинулся, сказал, что он забыл
позвонить в Париж. Надо мчаться домой.
   --  Звони отсюда, -- удивленно произнес  Яков. --  Разговор некошерный!
Скомпрометирует твоего гуся!..
   --  Звони,  балаболка!  --  воскликнул Яков,  болезненно морщась.  Наум
набрал международную и попросил Париж  <534">"коллект". Назвал  номер,
сообщил кому-то, что уже шесть человек отказались от советского гражданства,
тащат себя  на плаху... Почему звоню  ночью?  <535">М-- м...  --  Наум
хотел,  видно, извиниться,  вскричал вместо этого: "Потому, что  вы спите! У
вас что, летаргия<536">?!"
   Когда Наум вернулся,  возбужденный, в гостиную, Яков сказал, набрасывая
что-то  карандашом  на бумаге, что у него  есть позитивное предложение. Надо
разработать коллективный поход в одно из правительственных учреждений.
   -- ...без демонстраций на  улицах, где вам  заламывают руки немедленно!
Без плакатов! За плакат  есть статья  в Уголовном кодексе. Мирный  поход.  В
Учреждение...
   --  Какое  учреждение?  --  перебил  его  Наум.  -- На Лубянку? К  Юрию
Андропову?
   Яков усмехнулся: -- Кто про что, а вшивый все про баню!
   Начали   думать,  у  какого   учреждения  лучшие   подходы?   Можно  ли
приблизиться, скажем, к  Совету министров сразу нескольким  десяткам евреев?
Так, чтобы не подхватили еще на улице?
   Яков показал  лист  бумаги, на котором  он  тут  же начертил схематично
несколько правительственных зданий.  Написал сверху: "Совет министров СССР".
-- Годится? -- спросил он.
   -- Нет! -- сказал Иосиф. -- Нет обзора снаружи для западных "корров", и
есть бюро пропусков. Отпадает! Отсеялись и остальные высокие приемные внутри
Кремлевской стены и снаружи. То бюро пропусков есть, то <538">"коррам"
негде развернуться. Им тоже простор  нужен... Наконец согласились с тем, что
самое  лучшее   --   это   приемная   Президиума  Верховного  Совета   СССР,
<539">"Калининская <540">рыдальня", как ее называли в сталинские
годы. Пропуска порыдать -- не требуется. Подходы с трех сторон. За дверью --
Манежная    площадь.    Идеальный     обзор    снаружи.     Начнут     бить,
заталкив<541">ать  в  "черные вороны", <542">"корры" могут  хоть
кино вертеть.
   Тут   взорвался  Наум,  который  мрачно  смотрел  на   листочки  Якова,
расчерченные стрелками, как военная карта. -- Перестаньте  себя  обманывать!
--  воскликнул он.<543">-- Ну, что такое ваш  <544">высокомудрый
поход?  Еще  одно  письмо  на имя  твердокаменных!  Какая разница,  приносил
"слезницу" один страдалец или двадцать?! Ребята, проиграем заранее ваш план.
Алеф!  Подали в окошко коллективный плач иудейский. Бет! Уселись в приемной,
лопочем с грозным видом: "Без ответа не уйдем!" Гимел! Общий испуг Политбюро
и воздушная тревога?.. Хо-хошеньки! Нас всех  выносят за  ноги  через черный
ход,   куда  уже   будут   поданы   комфортабельные   "воронки".  Незаметно,
культурненько! А у парадного подъезда, где  ездят по кругу "корры", поставят
у зеркальных окон пальмы  в кадках. Впрочем, по-моему, там на  окнах плотные
шторы:  это же бывший калининский предбанник Лубянки. Все  проработано сорок
лет назад... Как говорится, он и ахнуть не успел, как на него медведь насел!
-- Наум вскинул перед собой сразу обе руки: -- Умоляю вас не обманывать себя
и других!.. "Тише  едешь --  дальше будешь"  --  это  не для  нас!  Я  -- за
демонстрацию, за плакаты, за скандал, за  вой прессы, без помощи  которой мы
сидим и  будем  до скончания века здесь сидеть. Вы...  вы знаете, кто вы? Вы
сионисты-онанисты!..  Так   сказал  один  мудрый   старик,   и  я   к   нему
присоединяюсь. Словом, я за баррикады. Гуры, не исключено, сядут за решетку,
но евреи -- евреи поедут. Бирнамский лес двинется! Исход начнется...
   В это время раздался звонок.  Все  машинально  взглянули на  часы.  Три
ночи. -- Не беспокойтесь! --  Яша пошел к дверям. --  Это Меир Гельфонд!* Он
был на вызове, я сказал его жене: вернется -- сразу ко мне. В любой час.
   И в  самом деле,  из коридорчика  донесся тихий, медлительный шепот,  в
котором  слышались извиняющиеся  интонации. --  Три  часа,  понимаешь!  Всех
разбужу...
   Наум кинулся к Меиру, как  к  спасению.  Меир  был воркутинцем. Сидел с
Довом в одном бараке. Зимой и  летом он ходил без шапки. Морозостойкое племя
каторжников!  Уж  он-то  точно  не  "голубь  мира".  Он  сионистов-онанистов
разметет в пух!
   И сейчас он пришел  без шапки.  В сером полупальтишке, подбитом ветром.
Невысокий, поджарый,  смуглый. Странно, но  каторга как-- то  совершенно  не
оставила  отпечатка  на  его  мягком,  приветливом  лице.  Этакий  улыбчивый
домашний доктор с кожаным саквояжем в руках, который еще в передней,  снимая
галоши, говорит: "Ничего страшного! Ничего страшного!"
   -- Меир! -- закричал Наум. -- Если  бы ты знал, что они предлагают?! --
Он рассказал сбивчиво.
   Меир  выслушал  терпеливо,  не  перебивая.  Так  он,   по  обыкновению,
выслушивал больных, потирая  красные, озябшие  руки. Затем достал  из своего
потертого докторского саквояжа тетрадочку.
   -- У меня есть план, -- шепотом произнес он, озираясь на дверь спальни.
-- Яша,  твоих  не разбудим? -- Он  раскрыл тетрадку, все потянулись к  ней,
взглянули  на  разрисованный  лист  и  -- громко  захохотали. Спохватившись,
принялись зажимать себе рты. Хохот не умолкал долго, пока не захныкал во сне
яшин сынок.  У  Меира  был тщательно вычерченный  план  подхода к Президиуму
Верховного Совета.
   Наум издал что-то вроде стона раненой птицы. Тут уж Иосиф не сдержался:
-- Наум! --  сердито произнес он. -- Если один человек говорит  тебе, что ты
пьян,  ты  можешь отмахнуться. Второй сказал --  погляди на себя в  зеркало.
Третий сказал, что ты пьян -- иди спать.
   Наум развел руками,  воскликнул с нервической веселостью: -- Это... это
какой-то "заговор  врачей". Проклятые убийцы в  белых  халатах! То-то Сталин
боялся  вас,  как  чумы. -- Он  уныло сел сбоку и, делать  нечего,  принялся
обсуждать детали предстоящего похода...
   ...К пяти часам утра  закончили подготовку списков.  Установили твердо:
от каждой семьи  может  пойти  только  один человек. Чтоб  было кому  носить
передачи,   если  всех  повяжут.  И  чтоб  ребята  были  такие,  которых  не
застращаешь. Не  "расколешь" на допросах.  Повычеркивали  многих. Все  равно
список оказался на трех страницах. Стали отводить многодетных, хворых. Иосиф
попросил выбросить  также  явных  дураков.  Наум  не  дал: "А что, начнете с
меня?"
   Окончательный  список  был на  одной страничке.  Пойдут двадцать четыре
человека. "Группа  прорыва", --  Иосиф улыбнулся своим воспоминаниям.  -- Не
первая группа прорыва в моей жизни...
   -- И, дай  Бог, последняя,  --  сказал Яков, разливая остатки коньяка в
рюмки. Посошок на дорогу...
   Спустя неделю у Иосифа собралось человек десять. Ждали Яшу. Без него не
хотели начинать. Поход --  его  родное детище. Наконец  он появился, сказав,
что представил  сегодня  Золотухесу  все недостающие справки,  и  теперь ему
остается одно -- отвыкнуть от гусятины. После похода его более  в клинику не
пустят.
   Похлопали Яшу по спине ободрительно и "начали  брать свой Зимний",  как
весело заметил  Фима Файнблюм, бородатый силач из "ястребов",  которого тоже
едва отговорили от уличной демонстрации. Фима Файнблюм недавно вызвал панику
в  Московском горкоме,  когда  за  него, исключенного  из партии, вступились
рабочие  "Электростали". Написали гневный протест в горком. Изо всех рабочих
только один  воздержался,  подошел  к Фиме, извинился  за то,  что не ставит
своей подписи, пояснил, что он только что из тюрьмы, не хочется обратно.
   Фима спросил  полуутвердительно,  нужно  ли  говорить  о походе  группе
Сергуни.
   Сергуня  с  месяц назад  организовал  свою  группу,  которая  требовала
порвать  с русскими диссидентами. Принципиально. Было  достоверно  известно,
что этого же  требовали оттуда -- единое движение за выезд раскололось. Даже
в гости стали ходить только "к своим"...
   Большинство  склонялось к тому, что "придуркам и с х о  д  а",  как  их
окрестил кто-то из бывших  зеков,  вообще ничего не надо знать. Не  дай Бог,
позвонят в Израиль за разрешением...
   -- Иудеи, вы ожесточились, -- сказал Иосиф. -- Это неприлично.
   Яков заметил  своим тихим, застенчивым  голосом:  --  Это -- пожар. При
пожаре спасают даже тещу.
   Засмеялись.  Согласились  с  Яшей.  Позвонили .  Сергуне.Он приехал  на
другой  день и, услышав  о затее, побелел.  Долго молчал,  зажав  бородку  в
кулак. Затея была действительно новая и...  страшноватая.  Наум  и Иосиф уже
успели "переспать" с ней, а он еще нет.
   -- Над-деюсь, Гулю  вы не потащите на костер? --  спросил  он. Вздохнул
облегченно, услышав,  что нет,  не потащат.  Вообще,  от каждой семьи пойдет
лишь  по  одной  душе,  объяснили ему.  Гурам  лимит не  установлен,  -- как
закоперщикам. Но Сергуня может не идти. Никто и слова не скажет.
   Сергуня боялся до дрожи, окрестил идею "вторым самолетным безумием". Но
выхода не  было. Он не мог  допустить,  чтобы  и он,  и его группа оказались
отброшенными.  -- Ну, так, --  сказал он, закладывая руки за спину  (Отец не
любил этой  его привычки.  "Ты что, как зек, --  говаривал он. -- Размахивай
руками,  как свободный еврей!",  -- Ну, так,  -- повторил  он  и, вскинув  с
вызовом бородку  цвета  соломы, продекламировал с  отчаянной веселостью:  --
"Лечу и встречным звездочкам кричу: Правей!..."
   Яков и Меир Гельфонд набросали  документ на имя председателя Президиума
Верховного Совета СССР. Все  согласились с ним, что  требования должны  быть
самыми  умеренными.  Бессмысленно, скажем,  гневаться на  то,  что советская
пресса освещает события в Израиле необъективно. Горбатого могила исправит...
Этот и подобные "дежурные" пункты решили обойти. Говорить о реальном.
   1. Освободить узников Сиона.
   2.Отменить   "характеристики   с  места   работы   или  разрешения   от
родственников. (Сколько инфарктов получено людьми на собраниях,  обсуждавших
"характеристики", один Бог ведает...)
   3. Разрешить выезд всем, кто пожелает.
   4.  Прекратить  почтовый  произвол.  Не  проходят  вызовы  из  Израиля,
пропадают письма.
   На  другой  день  собрались  у Яши,  четко разработали план, кому и как
подходить к  Президиуму Верховного  Совета. Чтоб не перехватили  по  дороге.
Все-таки двадцать четыре еврея вместе --  это уже подозрительно...За день до
похода встретились снова. На этот раз у Сергуни: он самый осторожный, за ним
"хвосты" не ходят.  Сергуня к  тому же жил в институтском доме  на Ленинских
горах.  Народ в  этом  доме законопослушный. Вне подозрений... Ждали  только
Яшу. Ждали  полчаса. Час, обходя "ботанический сад" Сергуни (вся комната его
была заставлена горшками с диковинными кактусами).
   --  Яков Натанович,  что, того?..  --  спросил кто-то из "ястребов". --
Отвалился?.. -- Придет! -- возразил Сергуня. -- Не может не придти!
   Яков  не пришел. Он  остался у  себя, в клинике Александра  Николаевича
Бакулева.* Понимал, что завтра из Президиума Верховного Совета его отвезут в
тюрьму.  В  лучшем  случае  отберут  пропуск в  клинику. И он -- прощался. С
клиникой, а  вернее,  со всей  своей прошлой жизнью: клиника-то  и была  его
жизнью.
   По  коридору провезли  каталку с  оперированным,  свернули в палату. Он
шагнул следом, -- знал в своем отделении всех. Невольно задержался у большой
солнечной комнаты, в которой проводились утренние летучки. Улыбнулся светло,
как улыбаются порой детским воспоминаниям. Здесь случился, на глазах у всех,
его первый позор, обернувшийся удачей... Воспоминание было столь острым, что
он,   как   наяву,   услышал   мужской  бас  Анны   Степановны   Тарасовой,*
снисходительно упомянувшей тогда о нем.
   Анна Степановна Тарасова, крупная, властная  женщина, всю жизнь  отдала
хирургии,  даже замуж не  вышла.  Она была единственной женщиной-хирургом  в
клинике  Бакулева.  Бакулев не  оставлял  у  себя  в клинике врачей-женщин и
евреев.  Она,  помнится,  дежурила  в  ту  ночь  в  приемном  покое, крутая,
насмешливая  Анна Степановна,  а он, Яша-практикант,  только что прибывший в
клинику,  крутился   возле  нее.   Она  оглядела   критически  пышноволосого
практиканта с розовыми щечками и  прохрипела прокуренным голосом: -- Вьюнош,
поболтайся возле меня  еще часа два,  затем иди в послеоперационную  палату,
там  лежит  старуха  Круглова, А. А.,  восьмидесяти четырех  лет  от роду...
Удален  желчный пузырь, пульс нитяной... Поддержи ее до утра, утром доложишь
на летучке, как ты ее спасал и -- спас... Понял?
   Он убежал  к умиравшей старухе, "поддержал", как мог,  а утром сидел на
летучке,  или  "утренней  конференции",  как  они  назывались  у  профессора
Бакулева.  Это  и  впрямь были конференции.  Дежурный, старший врач бригады,
подымался  и  говорил  обо  всех  поступивших  за  ночь  больных,  обо  всех
поставленных  диагнозах.  И...  обо всех ошибках. За  малейшую  неправду или
неточность  в  сообщении  о диагнозах  врач изгонялся  из  клиники  Бакулева
немедленно. Это знали все, и потому разговор здесь шел как на духу.
   Яша  и  сейчас,  спустя  двадцать  лет,  видел  все,  как  наяву.  Анна
Степановна положила на стол свои  большие, сильные руки, творившие чудеса, в
чем он вскоре  убедился.  Рассказала о сложнейших  операциях.  Затем  как-то
напрягла, распрямила свою большую, с мужскими плечами, фигуру и поведала тем
же  ровным густым басом о том, что был  привезен  больной. Она назвала  имя,
отчество, фамилию, год рождения.
   -- ...Я  его  осмотрела, поставила диагноз:  "Прободная  язва желудка".
Произведена срочная  операция. Найдена "апения  ".  Брюшная  полость  зашита
наглухо.
   Яша сидел в заднем ряду, поднял руку, спросил своим  ясным, вибрирующим
от волнения тенорком:
   -- Анна Степановна, а что такое "апения"?
   Грубый голос Анны Степановны стал еще ниже, почти хриплым.
   -- Пенис -- знаешь, что такое? "А" в смысле отрицания, -- проходили? Ни
х... не было найдено!
   Яша  упал  на  ст