ипа, чем ему противиться, миссис Кэри написала ей  и  попросила
совета. Мисс Уилкинсон  рекомендовала  Гейдельберг  как  самое  подходящее
место для изучения немецкого языка и дом  фрау  профессорши  Эрлин  -  как
самое удобное пристанище.  Филип  сможет  жить  там  на  всем  готовом  за
тридцать марок в неделю, а учить его будет  сам  профессор,  преподаватель
местной гимназии.
   Филип  приехал  в  Гейдельберг  майским  утром.  На  вокзале  его  вещи
погрузили на ручную тележку, и он последовал за носильщиком. Над ним сияло
ярко-голубое небо, а деревья на улице, по которой они  шли,  были  покрыты
густой листвой; в самом воздухе было что-то новое для Филипа, и к робости,
которую  он  испытывал,  вступая  в  новую  жизнь   среди   чужих   людей,
примешивалось радостное возбуждение. Он был  несколько  огорчен  тем,  что
никто его не встретил, и совсем  смутился,  подойдя  к  подъезду  большого
белого дома,  куда  его  довел  носильщик.  Какой-то  растрепанный  парень
впустил его в дом и проводил в гостиную.  Она  была  заставлена  массивной
мебелью, обитой зеленым бархатом, посредине стоял  круглый  стол.  На  нем
красовался в вазе с  водой  букет  цветов,  туго  обернутый  в  нарезанную
бахромой  бумагу,  как  кость  от  бараньей  котлетки;  вокруг  вазы  были
аккуратно разложены книги в  кожаных  переплетах.  Воздух  в  комнате  был
затхлый.
   В гостиную, принеся с собой  запах  кухни,  вошла  фрау  профессорша  -
низенькая, толстая чрезмерно, приветливая женщина с туго завитым шиньоном;
на ее красном лице, как бусинки, блестели маленькие глазки. Взяв Филипа за
руки, она принялась расспрашивать его о  мисс  Уилкинсон,  которая  дважды
прожила по нескольку недель в доме профессорши. Говорила  она  на  ломаном
английском языке, примешивая немецкие слова. Филипу так и  не  удалось  ей
объяснить, что он незнаком с мисс Уилкинсон.  Потом  появились  две  дочки
фрау профессорши. Филипу девицы  показались  перезрелыми,  хотя  им  было,
наверно, лет по двадцать пять. Старшая, Текла, была  такая  же  коротышка,
как  мать,  с  такой  же  фальшивой  манерой  держаться,  но  у  нее  было
хорошенькое личико и густые темные волосы; младшая, Анна, была  долговязой
и невзрачной,  но  улыбка  ее  показалась  Филипу  приятной,  и  он  сразу
предпочел  ее  сестре.  После  нескольких  минут  вежливой   беседы   фрау
профессорша отвела  Филипа  в  его  комнату  и  оставила  одного.  Комната
помещалась в башенке, из окна виднелись верхушки деревьев  парка;  кровать
стояла в алькове, и,  сидя  за  столом,  можно  было  совсем  забыть,  что
находишься в спальне.  Филип  распаковал  свои  вещи  и  расставил  книги.
Наконец-то он начинал самостоятельную жизнь.
   В час дня звонок позвал его к обеду; в гостиной  собрались  все  жильцы
фрау профессорши.  Филипа  представили  ее  супругу  -  высокому  человеку
средних лет с кроткими голубыми глазами и большой  светловолосой  головой,
которую тронула седина. Он заговорил с Филипом на правильном, но  довольно
старомодном английском языке, усвоенном из английских  классиков;  странно
было слышать в разговоре слова,  которые  Филип  встречал  лишь  в  пьесах
Шекспира. Фрау профессорша Эрлин звала  свое  заведение  не  пансионом,  а
"семейным домом"; но нужно было хитроумие метафизика, чтобы установить,  в
чем заключалось различие. Когда  они  уселись  обедать  в  длинной  темной
комнате рядом с гостиной, Филип, который очень робел, насчитал  за  столом
шестнадцать человек. Фрау профессорша сидела во главе стола и раскладывала
порции. Прислуживал, нещадно  стуча  тарелками,  все  тот  же  неотесанный
увалень, который открыл Филипу дверь; как он ни суетился,  первые  кончали
есть, прежде чем получали свою еду последние. Фрау профессорша  настаивала
на том, чтобы говорили  только  по-немецки,  так  что,  если  бы  Филип  и
пересилил свою застенчивость,  ему  все  равно  пришлось  бы  молчать.  Он
приглядывался  к  людям,  с  которыми  ему  предстояло  жить.  Возле  фрау
профессорши сидело несколько старух, но Филип не обратил на них  внимания.
Были тут и две молодые  девушки,  обе  белокурые,  и  одна  из  них  очень
хорошенькая; Филип услышал, что одну звали фрейлейн Гедвига,  а  другую  -
фрейлейн Цецилия. У фрейлейн Цецилии была  длинная  коса.  Девушки  сидели
рядом  и  болтали  друг  с  другом,  сдержанно  хихикая;  они  то  и  дело
посматривали на Филипа; одна из них что-то шептала другой, и та фыркала, а
Филип краснел как рак, чувствуя, что они над ним потешаются. Рядом с  ними
сидел китаец с желтым лицом и широкой улыбкой - он  изучал  жизнь  Запада.
Китаец говорил скороговоркой, с таким странным акцентом,  что  девушки  не
всегда могли его понять  и  покатывались  со  смеху.  Он  тоже  добродушно
посмеивался,  жмуря  свои  миндалевидные  глаза.  Было  тут  и   несколько
американцев в черных пиджаках, с пергаментным, нездоровым  цветом  лица  -
студенты-теологи; в их плохой  немецкой  речи  Филипу  слышалось  гнусавое
американское произношение; он поглядывал на них подозрительно -  ведь  его
учили смотреть на американцев как на необузданных дикарей.
   Позже они посидели  немного  в  гостиной  на  жестких  стульях,  обитых
зеленым бархатом, и фрейлейн Анна спросила Филипа, не хочет ли он  с  ними
прогуляться.
   Филип согласился. Собралась целая компания:  дочери  фрау  профессорши,
две другие девушки, один из американских студентов и Филип.  Филип  шел  с
Анной и фрейлейн Гедвигой и немножко волновался. Он  никогда  еще  не  был
знаком ни с одной девушкой. В Блэкстебле не  было  никого,  кроме  дочерей
крестьян и местных лавочников. Филип знал их по именам и в  лицо,  но  был
робок и ему  казалось,  что  они  смеются  над  его  хромотой.  Он  охотно
соглашался со священником и миссис Кэри, которые проводили  границу  между
собственным высоким положением и положением крестьян. У доктора  было  две
дочери, но обе значительно старше Филипа; они вышли замуж  за  ассистентов
отца еще тогда, когда Филип был совсем маленьким. В Теркенбэри были девицы
не слишком скромного поведения, с которыми встречался кое-кто из учеников;
об интрижках с ними рассказывали скабрезные истории  -  плод  воспаленного
мальчишеского воображения. Слушая их, Филип скрывал свой ужас под  личиной
гордого презрения. Его  фантазия  и  прочитанные  книги  воспитали  в  нем
склонность к байронической позе; в  нем  боролись  чувства  -  болезненная
застенчивость и уверенность, что  он  обязан  быть  галантным.  Сейчас  он
понимал, что ему нужно казаться веселым и занимательным.  Но  в  голове  у
него не было ни единой мысли, и  он  мучительно  придумывал,  что  бы  ему
сказать. Дочь фрау профессорши, фрейлейн Анна, то и дело обращалась к нему
из чувства долга; другая же девушка говорила  мало,  зато  поглядывала  на
него насмешливыми глазами, а иногда, к его великому  смущению,  откровенно
заливалась смехом. Филип был уверен, что выглядит чучелом  гороховым.  Они
шли по склону холма, среди сосен, и Филип с наслаждением вдыхал их аромат.
Стоял теплый и безоблачный день. Наконец они взобрались на холм и  увидели
внизу перед собой долину Рейна, залитую солнцем.  Просторные  дали  словно
искрились в золотых лучах; змеилась серебристая лента реки, а  по  берегам
ее были разбросаны города. В том уголке Кента,  где  жил  Филип,  не  было
таких просторов, одно  только  море  открывало  глазу  дальние  горизонты;
неоглядная  ширь,  лежавшая  перед  Филипом,  приводила  его  в   какой-то
неизъяснимый восторг. Он вдруг ощутил себя словно окрыленным. Сам того  не
понимая, он впервые испытал чистое, ни с чем другим не  смешанное  чувство
красоты. Они сели втроем на скамейку - остальные ушли дальше,  -  и,  пока
девушки болтали по-немецки, Филип, забыв  о  их  присутствии,  наслаждался
открывшимся ему видом.
   - Видит Бог, я счастлив, - бессознательно произнес он вслух.



23

   Иногда Филип вспоминал о Королевской школе в Теркенбэри и  посмеивался,
гадая, чем там заняты в эту минуту. Иногда ему снилось, что он все  еще  в
школе,  и,  просыпаясь  в  своей  башенке,   он   "испытывал   необычайное
удовлетворение. Лежа в постели, он видел огромные кучевые облака, висевшие
в синем небе. Он наслаждался свободой. Он мог  ложиться,  когда  хотел,  и
вставать, когда ему нравилось. Никто им не командовал. Его  радовало,  что
ему не приходится больше лгать.
   Они договорились с профессором Эрлином, что тот станет учить его латыни
и  немецкому;  каждый  день  к  нему  приходил  француз  и   давал   уроки
французского;  а  в   качестве   учителя   математики   фрау   профессорша
рекомендовала англичанина, изучавшего филологию в  университете.  Это  был
некий Уортон. Он снимал комнату в верхнем этаже запущенного дома. Дом  был
грязный, неопрятный, в нем воняло на все лады. В десять часов утра,  когда
появлялся Филип, Уортон обычно был еще в постели;  вскочив,  он  натягивал
грязный халат, совал ноги в войлочные туфли и, пока давал  урок,  поглощал
свой скудный  завтрак.  Это  был  приземистый  человек,  растолстевший  от
неумеренного потребления пива, с густыми усами и  длинными,  растрепанными
волосами. Он прожил в Германии уже пять лет  и  совсем  онемечился.  Он  с
презрением говорил о Кембриджском университете, где получил  диплом,  и  с
горечью - о возвращении в Англию,  где  его  после  защиты  диссертации  в
Гейдельберге ожидала педагогическая  карьера.  Он  обожал  университетскую
жизнь в Германии с ее  независимостью  и  веселым  компанейством.  Он  был
членом Burschenschaft [студенческой корпорации (нем.)]  и  обещал  сводить
Филипа в Kneipe [пивную (нем.)]. Не имея ни гроша за душой, он не скрывал,
что уроки, которые он дает Филипу,  позволяли  ему  есть  за  обедом  мясо
вместо хлеба с сыром. Иногда после  бурно  проведенной  ночи  у  него  так
трещала голова, что он не мог даже выпить кофе  и  давал  урок  с  большим
трудом. Для таких случаев он хранил под кроватью несколько  бутылок  пива;
кружка пива, а за нею трубка помогали ему переносить житейские невзгоды.
   - Клин клином вышибай, - изрекал он, осторожно наливая себе пиво, чтобы
пена не мешала ему поскорее добраться до влаги.
   Потом  он  рассказывал  Филипу  об   университете,   о   ссорах   между
соперничавшими корпорациями, о  дуэлях,  о  достоинствах  того  или  иного
профессора. Филип больше учился  у  него  жизни,  чем  математике.  Иногда
Уортон со смехом откидывался на спинку стула и говорил:
   - Послушайте, а мы ведь  сегодня  бездельничали.  Вам  не  за  что  мне
платить.
   - Какая ерунда! - отвечал Филип.
   Тут было  что-то  новое,  очень  интересное,  куда  более  важное,  чем
тригонометрия,  которой  он  все  равно  не  понимал.  Перед  ним   словно
распахнулось окно в жизнь, он глядел на нее - и душа его замирала.
   - Нет уж, оставьте ваши грязные деньги себе, - говорил Уортон.
   - Ну, а как вы намерены  обедать?  -  с  улыбкой  спрашивал  Филип;  он
отлично знал денежные  дела  своего  учителя:  Уортон  даже  попросил  его
выплачивать по два шиллинга за урок еженедельно, а  не  ежемесячно  -  это
облегчало дело.
   - Черт с ним, с обедом. Не впервой мне  обедать  бутылкой  пива  -  это
прочищает мозги.
   Нырнув под кровать (простыни посерели, так давно они были не  стираны),
он выудил оттуда новую бутылку. Филип был еще молод  и,  не  разбираясь  в
прелестях жизни, отказался  разделить  ее  с  ним;  Уортон  выпил  пиво  в
одиночку.
   - И долго вы собираетесь тут жить? - спросил как-то раз Уортон.
   Оба  они  с  облегчением  перестали  делать   вид,   будто   занимаются
математикой.
   - Не знаю. Наверно, около года. Родные хотят, чтобы потом я поступил  в
Оксфорд.
   Уортон пренебрежительно  пожал  плечами.  Филип,  к  удивлению  своему,
узнал, что есть люди, которые не чувствуют благоговения перед этим оплотом
науки.
   - Зачем вам туда поступать? Вы ведь так и останетесь  школяром,  только
более почтенным. А почему бы вам не пойти в здешний университет? Один  год
в Германии ничего вам не даст. Проведите здесь пять лет. Знаете,  в  жизни
есть две хорошие вещи: свобода мысли и свобода  действия.  Во  Франции  вы
пользуетесь свободой действия: вы можете поступать, как вам угодно,  никто
не обращает на это внимания, но думать вы должны, как все. В  Германии  вы
должны вести себя, как все, но думать можете, как  вам  угодно.  Кому  что
нравится. Лично я предпочитаю свободу мысли. Но в Англии вы лишены и того,
и другого: вы придавлены грузом условностей. Вы не в праве ни  думать,  ни
вести себя, как вам нравится. А все  потому,  что  у  нас  демократическая
страна. Наверно, в Америке еще хуже.
   Он осторожно откинулся на стуле - одна из ножек расшаталась, и было  бы
жаль, если бы такая пышная тирада закончилась падением на пол.
   - Мне нужно в этом году вернуться в Англию, но, если я смогу  наскрести
деньжат, чтобы не протянуть ноги, я задержусь здесь еще на год. А потом уж
придется уехать. И покинуть все это... - Широким жестом он  обвел  грязную
мансарду с неубранной  постелью,  разбросанную  на  полу  одежду,  шеренгу
пустых пивных бутылок у стены, кипы растрепанных книг  без  переплетов  во
всех углах. -  ...Покинуть  все  это  ради  какого-нибудь  провинциального
университета, где я попытаюсь получить  кафедру  германской  филологии.  И
начну играть в теннис и ходить в  гости  на  чашку  чаю.  -  Прервав  свой
монолог, он иронически оглядел с ног до головы Филипа - опрятно одетого, с
чистым воротничком, с аккуратно зачесанными волосами. -  И,  Боже  мой,  -
закончил он, - мне придется умываться!
   Филип  покраснел:  он  почувствовал   в   своем   щегольстве   какое-то
неприличие. С недавних пор он стал  уделять  внимание  своей  внешности  и
вывез из Англии изрядную коллекцию галстуков.
   А лето победно вступало в свои права. Один день был прекраснее другого.
Небо стало таким дерзко-синим, что подстегивало, как удар  хлыста.  Зелень
деревьев в парке была до крикливости яркой, а белизна  освещенных  солнцем
домов слепила чуть не  до  боли.  Возвращаясь  от  Уортона,  Филип  иногда
садился в тень на одну из скамеек парка, радуясь прохладе  и  наблюдая  за
узорами, которые солнечные  лучи  рисовали  на  земле,  пробиваясь  сквозь
листву. И душа его дрожала от восторга, как солнечный луч. Он  наслаждался
этими минутами безделья, украденными у занятий. Иногда он бродил по улицам
старого города. Филип с благоговением глядел  на  студентов-корпорантов  с
багровыми шрамами на щеках,  щеголявших  в  своих  разноцветных  фуражках.
После обеда он бродил по холмам с девушками из дома  фрау  профессорши,  а
иногда они отправлялись вверх по реке и пили чай в тенистом  садике  возле
какого-нибудь трактира. По вечерам они кружили по городскому саду, слушая,
как играет оркестр.
   Вскоре  Филип  изучил  склонности  обитателей  пансиона.  Старшая  дочь
профессора, фрейлейн Текла, была обручена с англичанином,  который  прожил
двенадцать месяцев в их  доме,  обучаясь  немецкому  языку;  свадьба  была
назначена на конец года. Но молодой человек писал, что его  отец,  оптовый
торговец каучуком из Слау, не одобряет этого брака, и фрейлейн Теклу часто
заставали в слезах. Не раз видели, как  она,  неумолимо  сдвинув  брови  и
решительно сжав губы, перечитывает вместе с матерью  письма  неподатливого
жениха. Текла рисовала акварелью,  и  порой  они  с  Филипом  отправлялись
писать этюды, пригласив  одну  из  девушек  для  компании.  У  хорошенькой
фрейлейн Гедвиги тоже были  свои  любовные  неурядицы.  Она  была  дочерью
берлинского  коммерсанта,  а  в  нее  влюбился  лихой  гусар,   чье   имя,
представьте, писалось с аристократической приставкой "фон";  его  родители
возражали против брака с девицей из торгового сословия, и ее  отправили  в
Гейдельберг, чтобы она о нем позабыла. Но  она  никогда,  никогда  его  не
забудет!  Фрейлейн  Гедвига  продолжала  с  ним  переписываться,   он   же
предпринимал отчаянные попытки убедить непреклонного  отца  изменить  свое
решение. Все это она поведала Филипу, премило  вздыхая  и  нежно  краснея,
показав ему  фотографию  неунывающего  лейтенанта.  Филипу  она  нравилась
больше других девушек в доме фрау профессорши, и на  прогулках  он  всегда
старался держаться с ней рядом.  Он  заливался  краской,  когда  остальные
подтрунивали над явным предпочтением, которое  он  ей  оказывал.  Он  даже
объяснился фрейлейн Гедвиге -  первый  раз  в  жизни,  но  -  увы!  -  это
случилось нечаянно. В те вечера, когда они не гуляли, девушки пели песенки
в зеленой гостиной, а услужливая фрейлейн Анна  прилежно  аккомпанировала.
Любимая песня фрейлейн Гедвиги называлась "Ich liebe dich" - "Люблю тебя".
Однажды вечером она ее спела, и они с Филипом вышли на балкон полюбоваться
звездами; ему вдруг захотелось сказать ей что-нибудь приятное о ее  пении.
Он начал:
   - "Ich liebe dich"...
   Говорил он по-немецки с запинкой, с трудом подбирая  нужные  слова.  На
этот раз он сделал  совсем  маленькую  паузу,  но,  прежде  чем  он  успел
окончить фразу, фрейлейн Гедвига сказала:
   - Ach, Herr Cary, Sie mussen mir nicht du sagen [Ах, герр Кэри, вам  не
следует говорить мне ты (нем.)].
   Филипа бросило в  жар  -  разве  он  посмел  бы  позволить  себе  такую
фамильярность?  Он  совсем  потерял  дар  речи.  С  его  стороны  было  бы
неделикатно доказывать, что он вовсе и  не  думал  объясняться,  а  просто
упомянул название песни.
   - Entschuldigen Sie [извините меня (нем.)], - сказал он.
   - Ничего, - прошептала она.
   Она мило улыбнулась, тихонько пожала его  руку,  а  потом  вернулась  в
гостиную.
   На другой день он чувствовал себя так неловко, что не мог вымолвить  ни
слова и, сгорая от смущения, всячески избегал с ней  встречи.  Когда  его,
как всегда, позвали на прогулку, он отказался, сославшись на то,  что  ему
надо заниматься. Но фрейлейн Гедвига нашла возможность поговорить с ним  с
глазу на глаз.
   - Почему вы себя так ведете?  -  ласково  спросила  она.  -  Знаете,  я
нисколько на вас не в обиде за вчерашнее. Что же вы можете поделать,  если
меня полюбили? Мне это даже лестно. Но, хотя официально я и не обручена  с
Германом, я считаю себя его невестой и никогда не полюблю никого другого.
   Филип  снова  вспыхнул,  но  ему  удалось  принять   вид   отвергнутого
влюбленного.
   - Надеюсь, вы будете очень счастливы, - сказал он.



24

   Профессор Эрлин занимался с Филипом ежедневно. Он составил список книг,
которые надлежало прочесть, прежде чем приступить к самому  трудному  -  к
"Фаусту", а пока что  довольно  умно  предложил  ему  начать  с  немецкого
перевода одной из пьес Шекспира, которую Филип  проходил  в  школе.  В  те
времена слава Гете достигла в Германии своего апогея. Несмотря на  то  что
Гете  относился  к  ура-патриотизму  свысока,  его   признали   величайшим
национальным поэтом, а после войны семидесятого  года  -  одним  из  самых
ярких  символов  национального  единства.  Энтузиастам  казалось,  что   в
неистовствах Walpurgisnacht [Вальпургиевой ночи  (нем.)]  слышится  грохот
артиллерии под Гравелоттом [городок недалеко от  Меца  произошла  решающая
битва франко-прусской войны 1870 года, закончившаяся победой немцев]. Один
из признаков писательского гения заключается в  том,  что  люди  различных
убеждений находят в нем каждый  свои  собственные  источники  вдохновения;
профессор Эрлин, ненавидевший пруссаков, восторженно  поклонялся  Гете  за
то,  что   его   дышавшие   олимпийским   спокойствием   творения   давали
здравомыслящему человеку прибежище от треволнений  современного  общества.
Появился драматург, чье имя все чаще повторяли  в  Гейдельберге  последнее
время, - прошлой зимой одна из его пьес  шла  в  театре  под  восторженные
овации поклонников и свистки добропорядочных людей. Филип слышал  споры  о
ней за длинным столом фрау профессорши, и в этих  спорах  профессор  Эрлин
терял  обычное  спокойствие:  он  стучал  кулаком