уто  ползли  в  гору,  воскрешая  старину  и  будя
воображение.  У  самой  воды  стояли  чистенькие  коттеджи  с   ухоженными
крохотными палисадниками; в них жили отставные капитаны торгового флота  и
матери или вдовы тех, кто кормился морем; все здесь дышало своеобразием  и
покоем. В маленький порт заходили торговые суда из Испании и  Леванта,  но
время от времени ветры романтики заносили сюда и парусный корабль. Все это
напоминало Филипу об узкой грязной гавани Блэкстебла, где у  пирса  стояли
угольщики; там впервые родилась  у  него  тоска  по  Востоку,  по  залитым
солнцем островам тропических морей - тоска, которая томила его  и  теперь.
Но здесь  человек  чувствовал  себя  куда  ближе  к  бескрайним  океанским
просторам, чем на Северном море,  которое  всегда  точно  заперто  в  свои
берега; глядя на эту ширь,  можно  вздохнуть  полной  грудью;  а  западный
ветер, милый соленый ветер Англии, бодрил душу, заставляя ее в то же время
таять от нежности.
   Как-то, вечером, в последнюю неделю пребывания Филипа у доктора  Саута,
к дверям операционной, где старик  и  Филип  готовили  лекарства,  подошла
маленькая босоногая оборванка с чумазым лицом. Филип отворил дверь.
   - Пожалуйста, сэр, не можете ли вы сейчас же прийти к миссис Флетчер на
Айви-лейн?
   - А что случилось с миссис  Флетчер?  -  отозвался  доктор  Саут  своим
скрипучим голосом.
   Девочка не обратила на него ни малейшего внимания и снова обратилась  к
Филипу:
   - Пожалуйста, сэр. С ее мальчиком случилось несчастье, не можете ли  вы
прийти поскорее?
   - Скажи миссис Флетчер, что я сейчас приду, - крикнул ей доктор Саут.
   Девочка  застыла  в  нерешительности;  сунув   замусоленный   палец   в
замусоленный рот, она смотрела на Филипа.
   - В чем дело, малышка? - улыбаясь, спросил Филип.
   - Пожалуйста, сэр, миссис Флетчер просила, чтобы пришел новый доктор.
   В комнате послышался какой-то шум, и в коридор вышел доктор Саут.
   - Миссис Флетчер мной недовольна?  -  рявкнул  он.  -  Я  лечил  миссис
Флетчер с тех пор, как она родилась. А теперь я для нее  стал  плох  и  не
могу лечить ее пащенка?
   Девчушка, казалось, вот-вот разревется, но потом она раздумала плакать,
высунула доктору Сауту язык и, прежде чем он успел  опомниться,  пустилась
наутек. Филип видел, что старый доктор рассержен.
   - У вас сегодня замученный вид, а до Айви-лейн далековато, - сказал он,
подсказывая старику, под каким предлогом можно не ходить к больному.
   Доктор Саут зло пробурчал:
   - Айви-лейн куда ближе для того, у кого  две  здоровые  ноги,  чем  для
того, у кого их только полторы.
   Филип покраснел и долго молчал.
   - Вы желаете, чтобы шел я, или пойдете сами? - спросил он наконец очень
холодно.
   - А зачем мне туда идти? Зовут-то ведь вас.
   Филип взял шляпу и пошел к больному. Было уже около  восьми,  когда  он
вернулся. Доктор Саут ждал его в столовой, грея спину у очага.
   - Долго вы ходили, - сказал он.
   - Простите, что заставил вас ждать. Почему вы не сели обедать?
   - Потому что не хотел. Неужели вы все время были у миссис Флетчер?
   - Нет, не все время. На обратном пути  загляделся  на  закат  и  совсем
забыл, что уже поздно.
   Доктор Саут ничего не сказал, и служанка подала им жареную рыбу.  Филип
ел с большим аппетитом. Вдруг доктор Саут озадачил его вопросом:
   - А почему вы смотрели не закат?
   Филип ответил, продолжая жевать:
   - Потому что у меня было хорошо на душе.
   Доктор Саут как-то странно на него взглянул, и на его  старом,  усталом
лице промелькнуло подобие улыбки. Конец обеда они провели в молчании,  но,
когда служанка подала портвейн и вышла, старик откинулся  назад  и  вперил
колючий взгляд в Филипа.
   - Вас ведь покоробило, молодой  человек,  когда  я  заговорил  о  вашей
хромоте? - спросил он.
   - Когда люди на меня сердятся, они всегда прямо или  косвенно  поминают
мою ногу.
   - По-видимому, чуют, что это ваше больное место.
   Филип посмотрел ему прямо в глаза.
   - А вы что, радуетесь, что его почуяли?
   Доктор не ответил и только горько ухмыльнулся.  Они  долго  сидели,  не
сводя глаз друг с друга. А потом доктор Саут совсем удивил Филипа.
   - Почему бы вам здесь не остаться? А этого болвана с его дурацкой корью
я выгоню.
   - Очень вам благодарен, но осенью, я надеюсь, меня возьмут  ординатором
в больницу. Мне это поможет получить работу в дальнейшем.
   - Я ведь предлагаю вам стать моим компаньоном, - ворчливо сказал доктор
Саут.
   - То есть как? - с изумлением спросил Филип.
   - Вы им тут пришлись по нутру.
   - А мне казалось, что именно это обстоятельство вам и неприятно, - сухо
заметил Филип.
   - Неужели после сорока лет  практики  меня,  по-вашему,  хоть  на  йоту
тревожит, что люди предпочитают мне моего ассистента? Нет, друг мой. Мы  с
моими больными не разыгрываем сантиментов. Я не жду от них  благодарности,
я хочу, чтобы они мне платили. Ну, так что вы скажете?
   Филип не отвечал, и не потому, что  обдумывал  предложение  доктора,  а
потому, что оно его поразило. Предложить новоиспеченному  врачу  разделить
практику было нечто неслыханное, и Филип понял, что,  хотя  старый  доктор
никогда в этом не признается, он ему чем-то понравился. Филип подумал, как
будет смеяться секретарь института, когда он ему об этом расскажет.
   - Практика дает около  семисот  фунтов  в  год.  Мы  можем  подсчитать,
сколько будет стоит ваша доля, и вы мне ее постепенно выплатите. А когда я
умру, практика целиком перейдет к вам. Мне кажется, что  это  куда  лучше,
чем два или три года мотаться по больницам, а потом  работать  ассистентом
до тех пор, пока не обоснуешься самостоятельно.
   Филип знал, что ему представляется возможность, за которую  с  радостью
ухватилось бы большинство людей его профессии: врачей было слишком  много,
и половина его товарищей были бы счастливы обеспечить себе хотя  бы  такой
скромный заработок.
   - Мне очень жаль, но я должен отказаться, - сказал  он.  -  Не  то  мне
пришлось бы проститься со всем, о чем я мечтал столько лет. Жизнь меня  не
баловала, но впереди у меня всегда  маячила  надежда,  что  вот  я  получу
диплом и смогу наконец попутешествовать. И теперь, когда я  просыпаюсь  по
утрам, у меня просто тело ломит от желания пуститься  в  путь;  все  равно
куда, только бы подальше, где я никогда не был.
   Цель, казалось, была уже близка. Филип  кончит  ординатуру  в  больнице
св.Луки в середине будущего года и поедет в Испанию;  он  может  позволить
себе провести там несколько месяцев и побродить по  стране,  которая  была
для него воплощением романтики; а потом он наймется на корабль и поедет на
Восток. Перед ним - вся жизнь, времени сколько угодно. Если ему захочется,
он годами может странствовать по нехоженым местам, среди  чужих  племен  с
чужими нравами. Он сам не знал, к чему  стремится  и  что  дадут  ему  его
странствия, но у него было предчувствие, что где-то там он узнает о  жизни
новое, найдет ключ  к  той  тайне,  которая  становилась  все  загадочнее,
сколько он ее ни разгадывал. И даже если он не отыщет ответа, то  хотя  бы
уймет тревогу, которая гложет его душу. Но  доктор  Саут  проявил  к  нему
необычайную доброту, и Филипу казалось  неблагодарностью  отказываться  от
его  предложения  без  достаточно  веских  причин;  поэтому,  как   всегда
стесняясь всякого проявления чувств, стараясь говорить как можно суше,  он
попытался объяснить старику, почему ему было важно осуществить  те  планы,
которые он так долго лелеял.
   Доктор Саут молча слушал, и  его  колючие  выцветшие  глаза  подобрели.
Филип понял, что старик снова проявил душевную деликатность, не  настаивая
на своем предложении. Ведь доброжелательность бывает и со взломом. Старому
доктору доводы Филипа явно казались здравыми. Переменив тему разговора, он
вспомнил свою собственную молодость: когда-то он служил в военном флоте, и
привычка к морю  толкнула  его,  после  того  как  он  вышел  в  отставку,
поселиться в Фарнли. Он рассказывал Филипу, что творилось прежде на  Тихом
океане и в какие опасные переделки  они  попадали  в  Китае.  Доктор  Саут
участвовал в экспедиции против охотников за черепами на острове Борнео, он
знал Самоа, когда эти острова были еще независимым государством. Он не раз
причаливал  к  коралловым  рифам.  Филип  слушал  его  как   завороженный.
Постепенно старик рассказал и о себе  самом.  Он  был  вдовцом,  жена  его
умерла тридцать лет назад, а дочь вышла замуж за фермера в Родезии; доктор
с ним поссорился, и дочь уже десять лет  не  приезжала  в  Англию.  И  вот
теперь он жил так, словно у него никогда  не  было  ни  жены,  ни  дочери.
Старик был очень одинок. За внешней резкостью скрывалось  разочарование  в
жизни. Филипу казалось трагичным, что он молча ожидает смерти, но не зовет
ее, не  торопит,  а,  напротив,  думает  о  ней  с  отвращением;  ненавидя
старость,  он  не  желает  ей  поддаваться,  но  понимает,  что  смерть  -
единственное избавление от всех его  горестей.  Филип  встретился  на  его
пути, и потребность в человеческой привязанности, которую долгая разлука с
дочерью, казалось, убила (дочь встала на сторону мужа в их ссоре, а внуков
старик никогда не видел), проснулась в нем  вновь.  Сначала  Саут  злился,
говоря себе, что это старческий маразм; но что-то в Филипе его привлекало,
и он вдруг поймал себя на  том,  что  улыбается  ему  без  всякой  видимой
причины. С Филипом ему не было скучно. Раза два старый доктор даже положил
ему руку на плечо - для него это было лаской, какой он  не  позволял  себе
много лет, с тех самых пор как его  дочь  покинула  Англию.  Когда  Филипу
пришло время  уезжать,  доктор  Саут  проводил  его  на  станцию;  он  был
почему-то глубоко подавлен.
   - Мне  чудесно  здесь  жилось,  -  сказал  Филип.  -  Вы  были  ко  мне
необыкновенно добры.
   - Небось, рады, что уезжаете?
   - Мне было у вас хорошо.
   - Но вам хочется сбежать отсюда в большой мир?  Ну,  еще  бы,  вы  ведь
молоды. - Он неловко помолчал. - Помните, если  почему-нибудь  ваши  планы
изменятся, вы всегда можете принять мое предложение.
   - Большое вам спасибо.
   Филип пожал ему руку через окно  вагона,  и  поезд,  запыхтев,  отошел.
Филип думал о двух неделях, которые проведет на  хмельнике,  и  радовался,
что снова повидает друзей; у него было светло на душе и потому,  что  день
выдался такой ясный. А в это время доктор Саут  медленно  брел  домой.  Он
чувствовал себя очень старым и очень одиноким.



118

   В Ферн Филип приехал поздно вечером. Миссис  Ательни  родилась  в  этой
деревне; она с детства привыкла собирать тут хмель и каждый год  приезжала
сюда с мужем и детьми. Как и многие жители Кента, Ательни выходили на сбор
хмеля, радуясь случаю заработать немножко денег, но прежде  всего  потому,
что эту ежегодную - поездку на  лоно  природы  они  считали  самым  лучшим
летним отдыхом, о котором  мечтали  чуть  не  весь  год.  Работа  была  не
тяжелая, делали ее сообща, на свежем воздухе; для детей это превращалось в
долгий, увлекательный пикник; молодые парни встречались здесь с девушками,
и длинными вечерами после работы они в  обнимку  прогуливались  по  лугам;
сезон сбора хмеля обычно  кончался  свадьбами.  На  хмельник  выезжали  на
телегах, нагруженных подушками и одеялами, кастрюлями, стульями и столами,
и, пока собирали хмель, Ферн словно вымирал. Местный люд  не  очень  любил
якшаться с "пришлыми", как звали тут людей, приехавших из Лондона; на  них
смотрели косо, их  слегка  побаивались:  ведь  это  был  народ  буйный,  и
добропорядочные крестьяне не желали иметь с ними  дела.  В  былые  времена
сборщики хмеля спали в амбарах, но десять  лет  назад  на  краю  луга  был
построен ряд хижин, и Ательни, как и многие другие,  каждый  год  занимали
одну из них.
   Ательни приехал за Филипом на станцию в  повозке,  которую  попросил  в
трактире, где снял для него комнату. Трактир находился в четверти мили  от
хмельника. Оставив в комнате чемодан, они пошли  пешком  на  лужайку,  где
стояли  хижины.  Это  были,  попросту  говоря,  длинные,   низкие   сараи,
разделенные на каморки по  двенадцать  футов.  Перед  каждой  хижиной  был
разложен костер, вокруг  которого  собиралась  вся  семья,  с  нетерпением
ожидая ужина. Морской воздух и солнце закоптили лица детишек. Сама  миссис
Ательни казалась тут  совсем  другим  человеком;  видно  было,  что  годы,
прожитые в городе, ничуть ее не  изменили;  душой  и  телом  она  осталась
деревенской женщиной и чувствовала себя здесь как рыба в воде. Она  жарила
сало, не спуская в то  же  время  глаз  с  младших  детей,  и,  приветливо
улыбаясь, сердечно пожала руку Филипу. Ательни,  захлебываясь,  расписывал
прелести буколической жизни.
   - Мы, городские, просто вымираем от недостатка солнца и воздуха. Это не
жизнь, а вечная тюрьма. Давай продадим все,  что  у  нас  есть,  Бетти,  и
поселимся на ферме.
   - Представляю,  как  ты  будешь  жить  в  деревне,  -  ответила  она  с
незлобивой усмешкой. - В первый же  дождливый  зимний  день  заплачешь  по
Лондону. - Она обернулась к Филипу. - Стоит ему сюда приехать,  он  всегда
так! В деревню! Да он не может отличить брюквы от свеклы.
   - Папочка сегодня ленился, - заявила с присущей ей прямотой Джейн, - он
не собрал и одной корзины.
   - Я, детка, набиваю руку: вот увидишь, завтра соберу больше, чем все вы
вместе взятые!
   - Дети, садитесь ужинать, - сказала миссис Ательни. - А где Салли?
   - Я здесь, мама.
   Она вышла из хижины, и пламя костра, взметнувшись, бросило яркие  блики
на ее лицо. Последнее время Филип  видел  ее  только  в  строгих  платьях,
которые она стала носить, поступив в мастерскую дамских  нарядов;  поэтому
свободное  ситцевое  платьице,  удобное   для   работы,   показалось   ему
прелестным; рукава были закатаны, и сильные  округлые  руки  обнажены.  На
голове у нее был надет чепец от солнца.
   - Вы похожи на пастушку из волшебной сказки,  -  сказал,  здороваясь  с
ней, Филип.
   - Она у нас на хмельнике первая  красавица!  -  воскликнул  Ательни.  -
Клянусь Богом, если помещичий сын тебя увидит,  он  тут  же  сделает  тебе
предложение.
   - У здешнего помещика нет сына, папа, - сказала Салли.
   Она поискала глазами, куда бы ей сесть, и Филип подвинулся, чтобы  дать
ей место. Салли была удивительно хороша ночью, при свете костра. Она  была
похожа на сельскую богиню  и  напоминала  тех  свежих,  здоровых  девушек,
которых  вечно  воспевал  старый  Геррик  [Геррик  Роберт  (1591-1674)   -
английский поэт]. Ужин был простой: хлеб с маслом, ломтики жареного  сала,
чай для детей и пиво для родителей и Филипа. Ательни  жадно  ел  и  громко
восхищался едой. Он язвительно бичевал Лукулла и  поносил  Брилья-Саварена
[Брилья-Саварен  Ансельм   (1755-1820)   -   французский   гурман,   автор
"Физиологии вкуса"].
   - В одном тебе нельзя отказать, - сказала ему жена, - поесть ты мастер,
уж будьте покойны!
   - Люблю все, что приготовили твои ручки, -  произнес  он,  красноречиво
подняв указательный палец.
   Филипу было  хорошо.  Он  с  радостью  разглядывал  вереницу  зажженных
костров, сидевших вокруг огня людей, отблески пламени на темном фоне ночи;
на краю лужайки высились огромные вязы, а над  ними  раскинулось  звездное
небо. Рядом болтали и смеялись дети, а Ательни, такое же дитя, как и  они,
своими ужимками заставлял их корчиться от смеха.
   - Тут у нас Ательни в большом фаворе, - сказала его жена. - Даже миссис
Бриджес - и та мне сказала: "Прямо уж и не знаю,  что  бы  мы  делали  без
вашего мистера Ательни.  Вечно  он  что-нибудь  затеет,  больше  похож  на
мальчишку, чем на отца семейства".
   Салли сидела молча, но  заботливо  следила,  не  нужно  ли  чего-нибудь
Филипу; ему это было очень приятно. Как хорошо, что она села рядом;  Филип
то и дело поглядывал на ее загорелое, юное лицо. Как-то раз он  поймал  ее
взгляд, и она мягко ему улыбнулась. Когда семья поужинала, Джейн с младшим
братишкой отправились к ручью, который протекал понизу луга, за водой  для
мытья посуды.
   - Дети, покажите дяде Филипу, где мы спим, а потом пора вам на боковую.
   Детские ручонки вцепились в Филипа и потащили его к хижине. Он вошел  и
зажег спичку. В домике не было мебели; кроме обитого жестью  сундука,  где
лежала одежда, тут стояли только три постели, по  одной  у  каждой  стены.
Вслед за Филипом в хижину вошел Ательни и сказал с гордостью:
   - Вот на чем человеку нужно спать! К черту  ваши  пружинные  матрацы  и
пуховые перины! Нигде так крепко  не  сплю,  как  здесь.  Вы-то,  бедняга,
будете спать на простыне. И мне вас от души жаль.
   Постель представляла собой толстую подстилку из стеблей хмеля, покрытую
слоем соломы, поверх которой  лежало  одеяло.  Проведя  день  на  открытом
воздухе, пропитанном ароматом хмеля,  счастливые  работники  засыпали  как
убитые. К девяти часам вечера на лугу все стихало,  люди  отправлялись  на
боковую, если не считать одного или двух мужчин,  застрявших  в  трактире,
который закрывался в десять. Ательни проводил туда  Филипа.  Перед  уходом
миссис Ательни ему сказала:
   - Мы завтракаем без четверти шесть, но вам,  верно,  не  захочется  так
рано вставать. А нам приходится в шесть выходить на хмельник.
   - Нет, и ему надо рано вставать! - закричал Ательни. - Да  и  работать,
как и всем нам. Он должен добывать себе на хлеб. Кто  не  работает,  милый
мой, тот и не обедает!
   - Дети до завтрака бегают купаться, они разбудят вас на обратном  пути.
Им все равно надо идти мимо "Веселого моряка".
   - Если они меня разбудят, и я пойду с ними купаться.
   Джейн, Гарольд и Эдуард издали радостный клич, и на следующее утро  они
ворвались в комнату и разбудили крепко спавшего Филипа. Мальчишки вскочили
к нему на кровать, и ему пришлось вооружиться шлепанцами, чтобы согнать их
оттуда. Натянув брюки и пиджак, он спустился вниз. Только что рассвело,  и
воздух был еще холодный; но на небе не было ни облачка, а солнце  золотило
дорогу. Посреди дороги стояла Салли, держа Конни за руку; на плече  у  нее
висело полотенце и купальный костюм.  Чепец,  которым  она  прикрывала  от
солнца голову, был бледно-сиреневый, цвета лаванды, и оттенял ее  румяное,
как яблоко,  загорелое  лицо.  Она  улыбнулась  Филипу  своей  сдержанной,
ласковой улыбкой, и он заметил, что зубы у  нее  мелкие,  ровные  и  очень
белые. Удивительно, почему он никогда раньше не обращал на это внимания.
   - Я их уговаривала, чтобы они дали вам еще поспать, - сказала она. - Но
им во что бы то ни стало нужно было вас разбудить. А я  ведь  сказала  им,
что вам совсем и не хочется с нами идти.
   - Нет, очень хочется.
   Они пошли по дороге, потом пересекли топкую низину. До моря было  около
мили. Вода в этот час была серая, холодная, и Филипа при виде  ее  одолела
дрожь, однако остальные быстро скинули одежду и, весело крича, побежали  в
воду. Салли все делала неторопливо и вошла в море тогда,  когда  все  дети
уже плескались вокруг Филипа. Единственный вид  спорта,  в  котором  Филип
отличался, было плавание: в море он чувствовал себя как дома, и скоро дети
стали ему подражать в том, как он  изображает  дельфина,  утопленника  или
толстую даму, которая боится  намочить  прическу.  В  воде  царило  шумное
веселье, и Салли пришлось строго приказать им вылезти на берег.
   - Вы сами как маленький, - попрекнула  она  Филипа  материнским  тоном,
который звучал у нее и комично и трогательно. - Без  вас  они  никогда  не
бывают такими непослушными.
   Они отправились назад. Салли шла, перекинув свои распущенные, блестящие
волосы на одно плечо и размахивая чепцом; когда  они  подошли  к  хижинам,
оказалось, что миссис Ательни уже собралась на работу в хмельник. Ательни,
вырядившись в самые старые  штаны,  какие  видел  мир,  застегнул  на  все
пуговицы пиджак, желая подчеркнуть, что он без рубашки,  и  покрыл  голову
широкополой мягкой шляпой; он жарил рыбу на костре из щепок.  Ему