увидев все его лучшие стороны, и говорить
о нем проникновенно. Филип много читал, но читал без разбору  -  все,  что
попадалось под руку, и теперь ему было полезно встретить человека, который
мог  развить  его  вкус.  Он  стал  брать  книги  из  маленькой  городской
библиотеки и читать все замечательные произведения, о которых говорил  ему
Хейуорд. Не всегда они доставляли  ему  удовольствие,  но  Филип  читал  с
упорством.  Он  стремился  к  самоусовершенствованию  и  чувствовал   себя
невежественным и малоразвитым. К концу августа,  когда  Уикс  вернулся  из
Южной Германии, Филип уже целиком подпал под  влияние  Хейуорда.  Тому  не
нравился  Уикс.  Его  шокировали  черный  пиджак   и   темно-серые   брюки
американца, и он презрительно пожимал плечами, говоря  о  его  пуританской
закваске. Филип спокойно слушал, как поносят человека, который  отнесся  к
нему с  редкой  сердечностью;  когда  же  Уикс  в  свою  очередь  отпускал
неприязненные замечания по адресу Хейуорда, Филип выходил из себя.
   - Уж больно ваш новый приятель  смахивает  на  поэта,  -  сказал  Уикс,
насмешливо кривя рот, запавший от забот и огорчений.
   - Он и есть поэт.
   - Это он вам сказал? У нас в Америке его  назвали  бы  ярко  выраженным
бездельником.
   - Ну, мы не в Америке, - холодно заметил Филип.
   - Сколько ему  лет?  Двадцать  пять?  А  у  него  только  и  дела,  что
переезжать из одного пансиона в другой и кропать стишки.
   - Вы же его не знаете, - гневно возразил Филип.
   - Нет, знаю: я уже видел сто сорок семь таких, как он.
   Глаза Уикса смеялись, но  Филип,  не  понимавший  американского  юмора,
недовольно надул губы. Уикс  казался  ему  пожилым,  хотя  на  самом  деле
американцу лишь недавно исполнилось тридцать. Он был высок,  очень  худ  и
сутулился, как человек, привыкший сидеть над книгами; большая и некрасивая
голова с редкими соломенными волосами  и  землистым  цветом  лица,  тонкие
губы, длинный острый нос и выпуклый  лоб  придавали  ему  нескладный  вид.
Холодный и педантичный, словно в жилах у него текла не кровь,  а  вода,  и
чуждый страстей, он иногда проявлял удивительное озорство,  приводившее  в
замешательство серьезных людей, среди которых  он  постоянно  вращался.  В
Гейдельберге  он  изучал  теологию,  но  остальные  студенты-теологи   его
национальности относились к нему с опаской. Их пугало его свободомыслие, а
его прихотливый юмор вызывал их осуждение.
   - Где же вы могли видеть сто сорок  семь  таких,  как  он?  -  серьезно
спросил Филип.
   - Я встречал их в Латинском квартале в Париже и в пансионах  Берлина  и
Мюнхена. Они живут в маленьких гостиницах в Перуджии и  Ассизи.  Их  то  и
дело видишь у картин Боттичелли во Флоренции; они сидят  на  всех  скамьях
Сикстинской капеллы в Риме. В Италии они пьют  слишком  много  вина,  а  в
Германии - чересчур много пива. Они всегда восхищаются  тем,  чем  принято
восхищаться - что бы это ни было, - и на днях собираются написать  великое
произведение. Подумать  только  -  сто  сорок  семь  великих  произведений
покоятся в душе ста сорока семи великих мужей, но трагедия  заключается  в
том, что ни одно из этих ста сорока семи великих произведений  никогда  не
будет написано. И на свете от этого ничего не меняется.
   Уикс говорил серьезно, но к концу этой длинной  речи  его  серые  глаза
смеялись; Филип понял, что американец над ним потешается, и покраснел.
   - Вы мелете ужасный вздор, - сказал он сердито.



27

   Уикс занимал две маленькие комнаты в задней части дома фрау Эрлин; одна
из них служила гостиной и годилась для приема посетителей. После ужина  он
нередко приглашал к себе поболтать Филипа и Хейуорда; его толкало  на  это
озорство,  приводившее  в  отчаяние   его   друзей   в   Кембридже   (штат
Массачусетс). Он принимал обоих молодых людей с изысканной  любезностью  и
усаживал  их  в  самые   удобные   кресла.   Сам   он   не   пил,   но   с
предупредительностью, в которой  Филип  чувствовал  иронию,  ставил  возле
Хейуорда парочку бутылок пива и упорно  зажигал  ему  спички  всякий  раз,
когда у того в пылу спора гасла трубка.  В  начале  знакомства  Хейуорд  -
воспитанник знаменитого университета в  Кембридже  -  относился  к  Уиксу,
окончившему  всего-навсего  Гарвардский  университет,  покровительственно;
однажды, когда разговор коснулся греческой трагедии - предмета, в  котором
Хейуорд считал себя знатоком, - он принял важный вид и заговорил поучающим
тоном. Уикс скромно его выслушал, вежливо улыбаясь; потом задал  один  или
два безобидных на первый взгляд,  но  коварных  вопроса;  Хейуорд  ответил
смаху, не заметив расставленной ловушки; Уикс учтиво возразил, потом  внес
фактическую  поправку,  привел   цитату   из   малоизвестного   латинского
комментария, сослался на один из немецких авторитетов - и выяснилось,  что
он человек глубоко сведущий в этом вопросе. Со спокойной  улыбкой,  словно
извиняясь, он не оставил камня  на  камне  от  рассуждений  Хейуорда  и  с
утонченной вежливостью доказал его дилетантизм.  Он  издевался  над  своим
собеседником с мягкой иронией, и Филипу поневоле  пришлось  признать,  что
Хейуорд остался в дураках, а у того не хватило здравого  смысла  смолчать:
выйдя из себя, но не утратив самонадеянности, он пытался продолжать спор и
понес страшную дичь, Уикс дружелюбно стал его поправлять; Хейуорд цеплялся
за ошибочные суждения, а Уикс доказывал их бессмысленность.  Наконец  Уикс
признался,  что  преподавал  в  Гарварде  греческую  литературу.   Хейуорд
презрительно рассмеялся.
   - Так я и думал, - сказал он.  -  Поэтому  вы  и  читаете  греков,  как
школяр. А я - как поэт.
   - И вы считаете, что греческая литература становится  более  поэтичной,
если не понимать ее смысла?  А  я-то  думал,  что  только  в  апокалипсисе
неточное толкование подчас улучшает смысл.
   В конце концов, допив пиво, Хейуорд покинул комнату Уикса разгоряченный
и растрепанный; сердито махнув рукой, он сказал Филипу:
   - Этот тип - просто педант. Он ничего не смыслит в прекрасном. Точность
украшает только конторщика. Важно постичь дух древних греков.  Уикс  похож
на оболтуса, который пошел на концерт Рубинштейна, а потом жаловался,  что
тот берет фальшивые ноты. Фальшивые ноты! Какое это имеет  значение,  если
он играет божественно?
   Филипу, не знавшему,  сколько  невежд  утешало  себя  этими  фальшивыми
нотами, слова Хейуорда показались вполне убедительными.
   Хейуорд никак не мог удержаться от попытки вернуть потерянные  позиции,
и Уикс без труда вовлекал его в спор. И, хотя Хейуорд не  мог  не  видеть,
как  ничтожны  его  знания  по  сравнению  с  ученостью  американца,   его
английская твердолобость и болезненное тщеславие (что, может быть, одно  и
то же) не позволяли ему отказаться от борьбы. Хейуорду, казалось, нравится
демонстрировать свою безграмотность,  самомнение  и  упрямство.  Когда  он
изрекал какую-нибудь несуразность, Уикс кратко доказывал  ошибочность  его
рассуждений, делал небольшую паузу, чтобы  насладиться  победой,  а  затем
спешил перейти к другой теме, словно  христианское  милосердие  повелевало
ему  щадить  поверженного  противника.  Иногда  Филип   пытался   вставить
словечко, чтобы выручить друга; Уикс легко его обивал,  но  отвечал  очень
мягко, совсем не так, как Хейуорду, -  даже  Филип  со  своей  болезненной
обидчивостью  не  мог  почувствовать  себя  задетым.  Временами   Хейуорд,
сознавая, что все чаще и чаще остается в дураках, терял спокойствие; тогда
он говорил грубости, и только неизменная вежливость американца  не  давала
превратить спор в открытую ссору. Покинув комнату  Уикса,  Хейуорд  ворчал
сквозь зубы:
   - Проклятый янки!
   Он верил, что последнее слово осталось за ним. Это был лучший ответ  на
все неопровержимые доводы противника.
   Хотя беседы в маленькой комнате Уикса начинались с самых  разнообразных
предметов,  в  конечном  счете  они  всегда  переходили  на  религию,  для
студента-теолога она представляла профессиональный интерес, а Хейуорд  был
рад всякой теме, которая не требовала знания грубых фактов; когда  мерилом
служит чувство, вам наплевать на логику, и это очень удобно, если вы не  в
ладах с логикой. Хейуорду трудно было изложить Филипу свой символ веры без
помощи целого потока слов; выяснилось, однако,  что  он  воспитан  в  духе
законной англиканской церкви (так же,  как,  впрочем,  и  Филип).  Правда,
Хейуорда все еще привлекал  католицизм,  хотя  он  и  отказался  от  мысли
перейти в эту веру. Он не  переставал  его  восхвалять,  сравнивая  пышные
католические  обряды  с  простыми  богослужениями  протестантов.  Он   дал
прочесть Филипу "Апологию" Ньюмена, и хотя Филип нашел ее  прескучной,  но
все-таки дочитал до конца.
   - Читайте эту книгу ради стиля, а не ради содержания, - сказал Хейуорд.
   Он восторгался музыкой ораторианцев [одна из католических  конгрегаций,
основанная в Англии в XVI веке] и высказывал остроумные  догадки  о  связи
между набожностью и ладаном. Уикс слушал его с ледяной улыбкой.
   - Вы думаете, если  Джон-Генри  Ньюмен  хорошо  писал  по-английски,  а
кардинал  Мэннинг  обладал  представительной  внешностью,  это  доказывает
правоту католической религии? - спросил он.
   Хейуорд намекнул, что вопросы веры  стоили  ему  немало  душевных  мук.
Целый год он блуждал в беспросветном мраке. Проведя рукой по своим светлым
вьющимся волосам, он заявил, что даже  за  пятьсот  фунтов  стерлингов  не
согласился бы снова пережить такую моральную пытку. К счастью, он  наконец
обрел покой.
   - Но во что  же  вы  верите?  -  спросил  Филип,  которого  никогда  не
удовлетворяли туманные намеки.
   - Я верю в Здоровье, Пользу и Красоту, - с важным видом изрек  Хейуорд;
его крупное,  ладное  тело  и  гордо  посаженная  голова  выглядели  очень
картинно.
   - Так вы и определили бы  вашу  религию  во  время  переписи?  -  мягко
осведомился Уикс.
   - Ненавижу точные определения: они так  безобразно  прямолинейны.  Если
хотите, я могу сказать, что моя религия - это религия герцога  Веллингтона
и мистера Гладстона.
   - Но это же и есть англиканская церковь, - вставил Филип.
   - О мудрый юноша! - возразил  Хейуорд  с  улыбкой,  заставившей  Филипа
покраснеть: тот почувствовал,  что  сказал  пошлость,  выразив  обыденными
словами сложную метафору собеседника. - Да, я  принадлежу  к  англиканской
церкви. Но  я  люблю  золото  и  шелка,  в  которые  облачен  католический
священник, меня привлекают обет безбрачия,  исповедальня  и  чистилище;  в
таинственном полумраке итальянского собора, пропитанном  ладаном,  я  всей
душой верю в таинство пресуществления. В Венеции я видел  одну  рыбачку  -
она босиком вошла в церковь и  упала  на  колени  перед  мадонной;  бросив
корзину с рыбой, она стала молиться; да, вот это была подлинная вера, и  я
молился и верил вместе с этой женщиной. Но я верю также и в Афродиту, и  в
Аполлона, и в великого бога Пана.
   У Хейуорда был бархатный голос; он  говорил,  выбирая  слова  и  словно
скандируя. Он бы говорил еще, но Уикс откупорил вторую бутылку пива.
   - Выпейте лучше, - сказал он.
   Хейуорд обратился к Филипу с тем слегка снисходительным жестом, который
производил неотразимое впечатление на юношу.
   - Теперь вы удовлетворены? - спросил он.
   Сбитый с толку, Филип признал, что он удовлетворен.
   - Жаль, что вы не добавили сюда немножечко буддизма, - сказал  Уикс.  -
Сам я, сознаюсь, испытываю некую склонность к Магомету; обидно, что вы его
обошли.
   Хейуорд рассмеялся; в тот вечер  он  был  настроен  благодушно,  отзвук
округлых фраз все еще приятно отдавался у него в ушах. Он  опорожнил  свои
стакан.
   - Я и не ожидал, что вы меня поймете,  -  ответил  он.  -  Вы  с  вашим
холодным американским  рассудком  можете  меня  только  осудить.  Вы  ведь
бредите Эмерсоном и тому подобное.  Но  что  такое  осуждение?  Это  чисто
разрушительное  начало;  разрушать  может  каждый,  но  не  каждый   может
созидать. Вы, дорогой мой, педант. Созидание - вот что важнее всего, а я -
созидатель, я - поэт.
   Уикс глядел на  Хейуорда  как  будто  серьезно,  но  глаза  его  весело
смеялись.
   - Не обижайтесь, но мне кажется, что вы чуть-чуть опьянели.
   - Самую малость, - бодро ответил Хейуорд. - Далеко  не  достаточно  для
того, чтобы вы могли победить меня в споре. Но, послушайте, я раскрыл  вам
свое сердце; теперь скажите, в чем ваша вера.
   Уикс склонил голову набок, словно воробей на жердочке.
   - Я раздумываю об этом уже много лет. Кажется, я - унитарий [унитарии -
протестантская секта, исповедующая Бога в одном, а не в трех лицах].
   - Но ведь они же сектанты, - сказал Филип.
   Он так и не понял, почему оба они расхохотались - Хейуорд раскатисто, а
Уикс, потешно пофыркивая.
   - А в Англии сектантов не считают джентльменами? - спросил Уикс.
   - Что же, если вы  спросите  моего  мнения,  они  и  в  самом  деле  не
джентльмены, - сердито ответил Филип.
   Он терпеть не мог, когда над ним смеялись, а они засмеялись снова.
   - А вы мне объясните, пожалуйста, что такое джентльмен, - спросил Уикс.
   - Ну, как вам сказать... кто же этого не знает?
   - Ну, вот вы - джентльмен?
   На этот счет у Филипа никогда не было сомнений, но он знал, что о  себе
так говорить не полагается.
   - Если кто-нибудь сам называет себя джентльменом, можно  держать  пари,
что он им никогда не был, - возразил он.
   - А я джентльмен?
   Правдивость мешала Филипу прямо ответить на этот вопрос, но он  был  от
природы вежлив.
   - Вы совсем другое дело, - сказал он. - Вы же американец.
   - Значит, мы пришли к  выводу,  что  джентльменами  могут  быть  только
англичане? - совершенно серьезно произнес Уикс.
   Филип не стал возражать.
   - А вы не можете мне назвать еще  какие-нибудь  отличительные  признаки
джентльмена? - спросил Уикс.
   Филип покраснел, но, все больше  сердясь,  уже  не  думал  о  том,  что
выставляет себя на посмешище.
   - Могу назвать их сколько угодно. - "Нужно три поколения, чтобы создать
одного джентльмена", - говорил его дядя; это было его любимой  поговоркой,
так же как и "не суйся с суконным рылом в калашный ряд". - Во-первых,  для
этого надо быть сыном джентльмена, затем надо окончить  одно  из  закрытых
учебных заведений, а потом Оксфорд или Кембридж...
   - Эдинбургский университет, верно, не подойдет? - ввернул Уикс.
   - И еще  для  этого  надо  говорить  по-английски,  как  джентльмен,  и
одеваться как следует, и уметь отличать джентльмена от не-джентльмена...
   Чем дальше Филип говорил, тем менее убедительным все это  казалось  ему
самому, но ничего не поделаешь: именно это он и  подразумевал  под  словом
"джентльмен", да и все, кого он знал, подразумевали под этим словом то  же
самое.
   - Теперь мне ясно, что я не джентльмен, -  сказал  Уикс.  -  Непонятно,
почему же вы так удивились, что я сектант.
   - Я плохо себе представляю, что такое унитарий, - сказал Филип.
   Уикс по привычке снова  склонил  голову  набок:  казалось,  он  вот-вот
зачирикает.
   - Унитарий совсем не верит в то, во что верят другие,  зато  он  горячо
верит неизвестно во что.
   - Зачем вы надо мной смеетесь? - спросил Филип.  -  Мне  в  самом  деле
хотелось бы знать, что такое унитарий.
   - Дорогой  друг,  я  вовсе  над  вами  не  смеюсь.  Я  пришел  к  этому
определению после долгих лет упорного  труда  и  напряженных,  мучительных
раздумий.
   Когда Филип и Хейуорд встали, чтобы разойтись по своим  комнатам,  Уикс
протянул Филипу небольшую книгу в бумажной обложке.
   - Вы, кажется,  уже  бегло  читаете  по-французски.  Надеюсь,  это  вам
доставит удовольствие.
   Филип поблагодарил и, взяв книгу, посмотрел на ее  заглавие.  Это  была
"Жизнь Иисуса" Ренана.



28

   Ни Хейуорду, ни Уиксу и в голову не приходило, что  беседы,  помогавшие
им  скоротать  вечер,  служили  потом   Филипу   пищей   для   бесконечных
размышлений. Он раньше и не подозревал, что религия может стать  предметом
обсуждения. Для него религия - это англиканская церковь, а  неверие  в  ее
догматы свидетельствовало о непокорности, за которую полагалась неизбежная
кара - либо здесь, либо на том свете. Он, правда, питал кое-какие сомнения
насчет наказания неверных. Не исключена была  возможность,  что  всевышний
судия, ввергнув в геенну  огненную  язычников  -  магометан,  буддистов  и
прочих, - смилостивится над сектантами и католиками (зато  как  они  будут
унижены,  поняв  свои  заблуждения!);  допустимо  было,  что   он   окажет
милосердие  и  тем,  кто  не  имел  возможности   познать   истину,   хотя
миссионерские общества развернули такую деятельность,  что  мало  кто  мог
сослаться на  свое  невежество.  Но,  если  у  человека  была  возможность
приобщиться к истинной вере и он ею пренебрег (а к этой категории  все  же
принадлежали и католики и  сектанты),  -  тогда  кара  была  неизбежной  и
заслуженной. Еретик явно был в незавидном положении. Может быть, Филипа  и
не учили всему этому  дословно,  но  ему  внушили  убеждение,  что  только
последователи англиканской церкви могут питать твердую надежду  на  вечное
блаженство.
   И, уж во всяком случае, Филипу говорили не таясь, что всякий неверующий
- человек злой и порочный. А Уикс, хотя и вряд ли верил в то, во что верил
Филип, вел непорочную жизнь истинного христианина. Филип редко  чувствовал
к себе участие, и его трогала готовность  американца  протянуть  ему  руку
помощи; однажды, когда Филип простудился и три  дня  пролежал  в  постели,
Уикс ухаживал за ним, как родная мать. В нем не было ни злобы, ни пороков,
а одна лишь душевность  и  доброта  сердечная.  Значит,  можно  было  быть
добродетельным и в то же время неверующим.
   Филипу внушали, что люди исповедуют другие религии из чистого упрямства
или же из корысти: в душе своей они  знают,  что  вера  их  -  ложная,  но
умышленно пытаются совратить других. Изучая немецкий язык, он в воскресные
дни посещал лютеранские богослужения, а после приезда Хейуорда стал ходить
вместе с ним к обедне. Филип заметил, что  протестантская  церковь  всегда
пустовала и ее прихожане слушали богослужение  с  рассеянным  видом,  зато
католический храм был переполнен и  паства,  казалось,  молилась  от  всей
души. И она вовсе не походила на сборище лицемеров. Это его удивляло: ведь
он твердо знал, что лютеране, чья религия сродни англиканской, были  ближе
к истине, чем католики. Большинство  католиков  -  среди  них  преобладали
мужчины - были уроженцами Южной Германии;  Филип  вынужден  был  признать,
что, родись он сам в Южной Германии, он тоже, наверно, был бы католиком. А
ведь он легко мог родиться в католической стране, а не в Англии;  да  и  в
Англии он мог бы появиться на свет в баптистской или методистской семье, а
не в семействе, которое, к счастью, принадлежало к государственной церкви.
У него даже дух захватывало, когда он  думал  об  опасности,  которой  так
счастливо избежал. Филип сдружился с маленьким китайцем, с которым  дважды
в день сидел  за  столом.  Его  звали  Сун.  Он  постоянно  улыбался,  был
приветлив и вежлив. Странно было подумать, что ему суждено жариться в  аду
только потому, что он китаец. Если же спасение было возможно независимо от
того, к какой  религии  человек  принадлежит,  в  чем  тогда  преимущество
англиканской церкви?
   Совершенно запутавшись, Филип  обратился  к  Уиксу.  С  ним  надо  было
соблюдать осторожность - Филип  так  боялся  насмешек;  к  тому  же  едкая
ирония, с которой американец относился к  англиканской  церкви,  приводила
его в замешательство. Но Уикс только озадачил его еще больше. Он  заставил
Филипа признать, что немцы из Южной Германии были столь же твердо убеждены
в истинности римско-католической веры, как сам он - в англиканской; отсюда
Уикс логически привел Филипа к  мысли,  что  магометане  и  буддисты  тоже
искренне верят по-своему. Следовательно, убеждение  в  своей  правоте  еще
ничего не доказывает: вс