ов. Его успехи радовали всех еще и потому, что  для
Перкинса и Купера настали тяжелые времена:  Купер  пил  горькую,  и  фирме
пришлось заявить о банкротстве как раз накануне получения Томом  Перкинсом
ученой степени.
   В положенный срок Том Перкинс принял  духовный  сан  и  вступил  на  ту
стезю,  для  которой  подходил  как  нельзя  более.  Он   служил   младшим
преподавателем в Веллингтоне, а потом в Регби.
   Но между признанием его успехов в  других  школах  и  службой  под  его
началом в их собственной была большая разница. Деготь часто заставлял  его
переписывать латинские и греческие стихи, а Выскочка драл его за уши.  Они
были поражены, как это капитул допустил такую ошибку. Разве можно  забыть,
что Перкинс - сын обанкротившегося торговца полотном,  а  пьянство  Купера
еще  усугубляло  этот  позор.  Разнесся  слух,  что   настоятель   усердно
поддерживал его кандидатуру, так что, вероятно, Перкинса будут  приглашать
к нему ужинать; но останутся ли эти интимные трапезы такими же  приятными,
как прежде, если за стол посадят Тома Перкинса? А как насчет гарнизона? Не
мог же Перкинс ожидать, что офицеры и все прочие  джентльмены  примут  его
как равного. Все  это  нанесет  школе  неизмеримый  урон.  Родители  будут
недовольны, и, чего доброго, ученики начнут толпами  переходить  в  другие
школы. И вдобавок какое унижение - называть его "мистер Перкинс"!  Учителя
собирались в знак протеста коллективно подать в отставку, но их  удерживал
страх, что отставка будет принята.
   - Да, новшеств  нам  не  миновать,  -  промолвил  Зануда,  который  уже
двадцать пять лет с поразительной бездарностью вел пятый класс.
   Встреча с Перкинсом не внесла успокоения  в  их  души.  Доктор  Флеминг
пригласил их для этой встречи на обед.  Новому  директору  было  уже  года
тридцать два, он был высок и худощав, но сохранил все тот же  диковатый  и
растрепанный вид, который они помнили с его мальчишеских лет. Одевался  он
небрежно, костюм был дурно сшит и изрядно поношен. Волосы были по-прежнему
черные и длинные, но расчесывать он их, по-видимому, так  и  не  научился;
при каждом  движении  они  падали  ему  на  лоб,  и  он  привычным  жестом
отбрасывал их назад. Рот был закрыт черными усами, лицо заросло бородой до
самых скул. Беседовал он с учителями совершенно свободно, словно расстался
с ними каких-нибудь две недели назад; казалось, он  был  в  восторге,  что
видит их снова. Он явно не чувствовал  неловкости  положения  и  не  видел
ничего странного в том, что его называют мистером Перкинсом.
   Прощаясь, один из учителей заметил из вежливости, что  у  Перкинса  еще
много времени до отхода поезда.
   - Я хочу побродить по городу и взглянуть на  лавку,  -  весело  ответил
тот.
   Наступило  замешательство.  Учителя  подивились  его  бестактности,   в
довершение доктор Флеминг не расслышал его слов. Миссис  Флеминг  пришлось
крикнуть ему в самое ухо:
   - Он хочет побродить по городу и поглядеть на отцовскую лавку.
   Один лишь Том Перкинс не чувствовал унижения,  которое  испытывало  все
общество. Он спросил миссис Флеминг:
   - Вы случайно не знаете, кому она сейчас принадлежит?
   Она чуть было не лишилась языка. Ее охватила ярость.
   - Там все еще торгуют полотном, - резко сказала она.  -  Хозяина  зовут
Гров. Мы там больше не покупаем.
   - Любопытно, позволит ли он мне походить по дому.
   - Наверно, позволит, если вы ему скажете, кто вы такой.
   Только вечером после ужина в учительской заговорили о том, что занимало
всех. Зануда спросил:
   - Ну, что вы думаете о нашем новом начальстве?
   Они вспомнили разговор за обедом. Вряд ли назовешь его беседой - скорее
это был монолог. Перкинс говорил,  не  умолкая,  очень  быстро,  речь  его
лилась плавным потоком,  а  голос  был  глубоким  и  звучным.  Смеялся  он
странным коротким смешком, показывая ослепительно белые зубы. Им с  трудом
удавалось следить за ходом его речи,  мысли  его  перескакивали  с  одного
предмета на другой, и связь между ними часто от них ускользала. Он говорил
о педагогике, и в этом еще не было ничего удивительного, но его  волновали
модные немецкие теории, о которых они никогда и не слышали, да  и  слышать
не хотели! Он говорил об античности, коснулся и археологии; мистер Перкинс
побывал в Греции - однажды он провел на  раскопках  целую  зиму,  им  было
непонятно, зачем  все  это  учителю.  Для  того  чтобы  готовить  детей  к
экзаменам?..  Он  говорил  о  политике.  Странно  было  слышать,  что   он
сравнивает лорда Биконсфильда с Алкивиадом. Он говорил о мистере Гладстоне
и самоуправлении для Ирландии. Да он просто либерал! Сердце у  них  упало.
Он говорил о немецкой  философии  и  о  французской  литературе;  Разве  у
серьезного человека могут быть такие разнородные интересы?
   Соне удалось выразить общее впечатление, и в такой форме, которая в  их
устах означала самый суровый приговор. Соня - наставник старшего  третьего
класса - был человек слабовольный;  веки  его  были  всегда  полуприкрыты.
Недостаточно крепкий для своего высокого роста, он двигался медленно, вяло
и выглядел ужасно утомленным; кличка была очень меткой.
   - Уж больно он увлекается, - сказал Соня.
   Увлекаться было непристойно. Джентльменам увлекаться не  подобало.  Это
напоминало об Армии спасения с  ее  пронзительными  трубами  и  барабаном.
Увлечения вели ко всяким новшествам.  Мороз  продирал  по  коже  от  одной
мысли, что любезным их сердцу традициям угрожает неминуемая опасность. Они
с дрожью взирали на будущее.
   - Он еще больше похож на цыгана, чем прежде, - изрек кто-то, помолчав.
   - Интересно, знали настоятель и  капитул,  что  он  радикал?  -  горько
спросил другой.
   Но разговор не клеился. Они были взволнованы.
   Когда  неделю  спустя  Деготь  и  Зануда  шли  в  здание  капитула   на
торжественный акт. Деготь заметил с обычной своей язвительностью:
   - Мы с вами присутствуем на таких торжествах уже много лет.  Любопытно,
доживем ли мы до следующего?
   Зануда был настроен еще более меланхолично, чем всегда.
   - Если мне попадется теплое местечко, - сказал он, -  я  согласен  и  в
отставку.



16

   Прошел  год,  как  Филип  поступил  в  школу,  но  все  старые  учителя
по-прежнему оставались на своих местах. Однако, несмотря на  сопротивление
педагогов, которое отнюдь не было менее упорным оттого, что скрывалось под
мнимой  готовностью  поддерживать  затеи  нового   начальства,   в   школе
замечалось  немало  перемен.   Классные   наставники   все   еще   обучали
французскому языку в низших классах, но был  приглашен  новый  учитель  со
степенью доктора филологии, полученной в Гейдельбергском  университете,  и
свидетельством о трехлетнем пребывании во французском лицее; он преподавал
французский в старших классах и немецкий - тем, кто предпочитал этот  язык
греческому.  Другого  учителя  пригласили  преподавать  математику   более
основательно,  чем  было  принято  до  сих  пор.  Ни  тот,  ни  другой  не
принадлежали к духовному званию. Это была настоящая  революция,  и,  когда
они появились, старые учителя встретили  их  враждебно.  Была  оборудована
лаборатория, стали проводить военные занятия; все  утверждали,  что  самый
характер школы менялся на глазах. Одному только Богу было известно,  какие
еще проекты  витали  в  вихрастой  голове  мистера  Перкинса!  Школа  была
невелика  по  сравнению  с  другими  закрытыми  учебными  заведениями;  ее
интернат мог вместить не больше двухсот учеников. Она примыкала к  собору,
и ей трудно было расширяться; за исключением одного дома, в  котором  жили
учителя, все соседние  здания  были  заняты  соборным  причтом;  свободных
участков  для  новых  построек  не  было.  Но  мистер  Перкинс  разработал
подробный план, который позволял школе удвоить свои размеры. Ему  хотелось
привлечь учеников из Лондона. Им пойдет на пользу общение  с  ребятами  из
Кента, а те в свою очередь поднаберутся у них городского лоска.
   - Но это идет вразрез со всеми  нашими  традициями,  -  сказал  Зануда,
когда мистер Перкинс  поделился  с  ним  своими  проектами.  -  Мы  всегда
старались избежать этой заразы - лондонских мальчишек.
   - А, вздор! - сказал мистер Перкинс.
   Никто еще не говорил классному наставнику, что он болтает вздор; Зануда
уже обдумывал едкий ответ с намеком на  торговлю  нижним  бельем,  но  тут
мистер Перкинс  со  свойственной  ему  горячностью  напал  на  него  самым
оскорбительным образом:
   - Что касается соседнего дома... вот если бы вы женились, я  бы  убедил
капитул надстроить несколько этажей - мы бы  оборудовали  там  дортуары  и
классные комнаты, а ваша жена помогала бы вам следить за порядком.
   Пожилой священник  просто  ахнул.  Зачем  ему  жениться?  Ему  стукнуло
пятьдесят семь лет, разве можно жениться  в  пятьдесят  семь  лет!  Да  не
способен он в  свои  годы  присматривать  за  целым  домом.  Он  не  хочет
жениться. Если уж надо выбирать между женитьбой и  сельским  приходом,  он
лучше подаст в отставку. Все, чего он теперь хочет, - это тишины и покоя.
   - Да я и думать не желаю, о браке, - заявил он.
   Мистер Перкинс уставился на него своими  черными  горящими  глазами,  а
если в них и были веселые искорки, бедный Зануда этого не заметил.
   - Жаль! А вы бы не могли жениться, чтобы сделать мне одолжение? Это  бы
мне сильно помогло убедить настоятеля и капитул перестроить ваш дом...
   Но самым ненавистным новшеством мистера Перкинса была его манера  время
от времени проводить занятия в чужом классе. Каждый раз он просил об  этом
как об одолжении, отлично понимая,  что  отказать  ему  нельзя.  Выражаясь
словами Дегтя, то бишь мистера Тернера, новый порядок был  унизителен  для
обеих сторон. Не предупредив  заранее,  директор,  бывало,  говорил  после
утренней молитвы одному из преподавателей:
   - Вы ведь не откажетесь взять сегодня с одиннадцати часов шестой класс?
Поменяемся классами, ладно?
   Они не знали, было ли это  принято  в  других  школах,  но,  во  всяком
случае, в Теркенбэри так никогда не поступали. И  последствия  были  самые
неожиданные. Мистер Тернер - он  стал  первой  жертвой  -  сообщил  своему
классу, что сегодня урок латыни будет вести директор, и под тем предлогом,
что ученики, быть может, пожелают выяснить какие-нибудь вопросы, чтобы  не
попасть впросак перед директором, посвятил последние четверть  часа  урока
истории на синтаксический разбор заданного на этот день отрывка из  Ливия.
Но, когда он вернулся в свой класс и заглянул в журнал, где мистер Перкинс
ставил отметки, его ждал сюрприз: двум лучшим ученикам не  повезло,  тогда
как другие, никогда прежде не  отличавшиеся  успехами,  получили  отличные
отметки.  Когда  он  спросил  своего  любимчика  Элдриджа,  как  это  надо
понимать, тот угрюмо ответил:
   - Мистер Перкинс вовсе  и  не  спрашивал  синтаксического  разбора.  Он
спросил меня, что я знаю о генерале Гордоне.
   Мистер Тернер уставился на него с изумлением. Ученики явно считали, что
с ними поступили несправедливо, и он не мог не  разделять  их  молчаливого
недовольства. Как и они, он не понимал, что может быть общего между Ливием
и генералом Гордоном. В конце концов он рискнул  осведомиться  об  этом  у
директора.
   - Элдридж был совсем сбит с толку, когда вы  спросили  его  о  генерале
Гордоне, - сказал он директору, отваживаясь при этом хихикнуть.
   Мистер Перкинс засмеялся.
   -  Я  увидел,  что  они  дошли  до  аграрных  законов  Гая  Гракха,   и
поинтересовался,  знают  ли  они  что-нибудь  об  аграрных  беспорядках  в
Ирландии. Но об Ирландии они знают только, что Дублин стоит на реке Лиффи.
Вот мне и захотелось спросить, слыхали ли они о генерале Гордоне.
   И тут обнаружился ужасающий факт: новый директор был просто  одержимый,
его интересовало общее развитие учащихся. Проверку зазубренных  уроков  он
считал делом бесполезным и требовал сообразительности.
   С каждым месяцем Зануда мрачнел  все  больше:  его  мучила  мысль,  что
мистер Перкинс вот-вот потребует от него назначить срок женитьбы;  к  тому
же его злило отношение директора к античной литературе. Без сомнения,  тот
был ее блестящим знатоком, к тому же он  писал  труд  в  лучших  традициях
классического  образования  -  диссертацию  о  деревьях,  упоминавшихся  у
латинских авторов. Но говорил он об этом легкомысленно, словно о пустячном
занятии, вроде игры на бильярде, которой он увлекался в свободное время. А
руководитель среднего третьего класса, Выскочка, становился с каждым  днем
все раздражительнее.
   В его-то класс и попал  Филип  при  поступлении  в  Королевскую  школу.
Преподобный Б.Б.Гордон был человеком, плохо приспособленным к  учительской
профессии: он отличался нетерпимостью и вспыльчивым  характером.  Не  зная
над собой никакой управы, имея дело  с  безответными  малышами,  он  давно
разучился сдерживаться. Он начинал трудовой день сердясь, а кончал  его  в
бешенстве. Это был тучный человек среднего роста, с коротко подстриженными
бесцветными и уже  начавшими  седеть  волосами  и  маленькими  щетинистыми
усами. Его широкое одутловатое лицо с крошечными голубыми глазками было от
природы  красное,  а  во  время  частых  приступов  гнева  оно  темнело  и
становилось багровым.  Ногти  его  были  обкусаны  до  самого  мяса:  пока
какой-нибудь мальчик, дрожа, разбирал предложение,  он,  сидя  за  столом,
трясся от бешенства и грыз  ногти.  О  его  рукоприкладстве  ходили,  быть
может,  и  преувеличенные  слухи,  но  два  года  назад  вся  школа   была
встревожена, узнав, что отец  одного  из  учеников,  по  фамилии  Уолтере,
угрожает подать на Гордона в суд: он так сильно стукнул книгой мальчика по
голове, что тот оглох и его пришлось взять  из  школы.  Родители  Уолтерса
жили в Теркенбэри, и город был ужасно возмущен этим происшествием - о  нем
даже  упомянула  местная  газета.  Но  мистер  Уолтере  был  всего-навсего
пивоваром, поэтому кое-кто сочувствовал и учителю. Остальные ученики  хоть
и ненавидели классного наставника, но по  причинам,  известным  только  им
самим, встали на его сторону: в отместку за то,  что  школьные  дела  были
преданы гласности, они, как могли, отравляли существование младшему  брату
Уолтерса, который еще оставался в школе. Но мистер Гордон был  на  волосок
от того, чтобы приобщиться к  прелестям  сельской  жизни,  и,  испугавшись
этого, никогда больше не бил учеников. Классные наставники лишились  права
бить мальчиков тростью по рукам, и Выскочка больше не мог  отводить  душу,
колотя палкой по столу. Теперь он позволял себе только хватать мальчика за
плечи и трясти  его.  Но  он  все  еще  наказывал  шалунов  и  непокорных,
заставляя их стоять с вытянутой рукой  от  десяти  минут  до  получаса,  и
оставался все так же невоздержан на язык, как прежде.
   Вряд ли можно вообразить менее  подходящего  преподавателя  для  такого
робкого подростка, каким был Филип. Когда он поступал в среднюю  школу,  у
него уже не было тех страхов, которые  одолевали  его,  когда  он  впервые
попал к мистеру Уотсону. Он знал многих ребят, учившихся вместе  с  ним  в
приготовительных классах. Теперь  он  был  куда  взрослее  и  инстинктивно
понимал, что в большой толпе учеников его  физический  недостаток  не  так
будет бросаться в глаза. Но с первого же дня мистер Гордон  вселил  в  его
сердце ужас: учитель быстро распознавал тех, кто его боится, и,  казалось,
поэтому у него возникла особая неприязнь  к  Филипу.  Прежде  Филип  любил
заниматься, но теперь он  со  страхом  ожидал  часов,  которые  надо  было
проводить в  классе.  Боясь  неверно  ответить  и  навлечь  на  себя  бурю
оскорблений, он предпочитал тупо  молчать;  когда  приходила  его  очередь
разбирать предложение, он бледнел и его начинало мутить от страха. Он  был
счастлив только в те часы, когда класс вел мистер Перкинс. Ему легко  было
удовлетворить требования директора, которого больше всего  занимало  общее
развитие учеников, - ведь Филип не по возрасту много читал;  часто  мистер
Перкинс, не получая ответа на поставленный им вопрос, останавливался возле
Филипа и обращался к нему с улыбкой, от которой  тот  чувствовал  себя  на
седьмом небе:
   - Ну-ка, Кэри, расскажи им.
   Хорошие отметки, которые ставил мальчику директор, еще больше разжигали
неприязнь мистера Гордона. Как-то раз подошла очередь  Филипа  переводить;
учитель сидел, пожирая его глазами и яростно грызя большой палец. Он кипел
от ярости. Филип заговорил едва слышным голосом.
   - Не бубни себе под нос! - крикнул учитель.
   Филипу показалось, что слова застревают у него в горле.
   - Давай! Давай! Давай!
   С каждым разом учитель выкрикивал  это  слово  все  громче.  Из  головы
Филипа улетучилось все, что он знал, и мальчик  тупо  уставился  в  книгу.
Мистер Гордон захрипел:
   - Если ты ничего не знаешь, так и скажи! Знаешь ты или нет? Слышал ты в
прошлый раз разбор или нет? Чего ты молчишь? Говори, болван, говори!
   Учитель изо всех сил ухватился за ручки кресла, словно для того,  чтобы
не броситься на Филипа. Ученики знали, что в прежние  времена  он  нередко
хватал учеников за горло и душил, пока они не  посинеют.  На  лбу  у  него
вздулись жилы, лицо потемнело и стало страшным. Он был в бешенстве.
   Накануне Филип отлично знал весь  отрывок,  но  теперь  ничего  не  мог
вспомнить.
   - Я не знаю, - еле выговорил он.
   - Как это ты не знаешь? Давай  разберем  каждое  слово  в  отдельности.
Тогда мы увидим, знаешь ты или нет.
   Филип стоял бледный как смерть, весь дрожа, молча уставившись в  книгу.
Дыхание с хрипом вырывалось из груди учителя.
   - А директор говорит, будто ты способный ученик. Не знаю, с чего это он
взял. Вот вам его хваленое общее развитие! - Учитель дико захохотал. -  Не
понимаю, зачем тебя посадили в этот класс. Болван!
   Ему нравилось это слово, и он прокричал:
   - Болван! Болван! Колченогий болван!
   Тут у него немного отлегло от  сердца.  Он  заметил,  что  Филип  густо
покраснел. Он приказал ему принести "Черную книгу". Филип  отложил  своего
Цезаря и  молча  вышел.  "Черная  книга"  была  зловещим  фолиантом,  куда
заносились имена учеников и  их  прегрешения,  и,  если  какое-нибудь  имя
попадало туда в третий раз, виновному грозила порка.  Филип  отправился  к
директору. Мистер Перкинс сидел за письменным столом.
   - Пожалуйста, сэр, дайте мне "Черную книгу".
   - Вон она, - ответил мистер Перкинс, кивнув головой в сторону. - Что ты
там натворил?
   - Не знаю, сэр.
   Мистер Перкинс бросил на него быстрый взгляд и, не  добавив  ни  слова,
продолжал работать. Филип взял книгу и  пошел  в  класс.  Через  несколько
минут после окончания урока он принес ее назад.
   - Дай-ка мне взглянуть, - сказал директор.  -  Я  вижу,  мистер  Гордон
занес тебя в "Черную книгу" за "грубую дерзость". В чем дело?
   - Не знаю, сэр. Мистер Гордон сказал, что я колченогий болван.
   Мистер Перкинс поглядел на него  снова.  У  него  мелькнула  мысль,  не
скрывается ли в словах мальчика насмешка, но тот  был  для  этого  слишком
взволнован. Филип был бледен, в глазах его застыл отчаянный страх.  Мистер
Перкинс встал и положил на место "Черную книгу". Он взял пачку фотографий.
   - Один из моих друзей прислал мне сегодня снимки  Афин,  -  сказал  он,
словно ничего не случилось. - Посмотри, вот Акрополь.
   Он принялся объяснять Филипу, что было на фотографиях.  Он  говорил,  и
Филипу казалось, что руины  оживают  у  него  на  глазах.  Мистер  Перкинс
показал ему театр Диониса и объяснил, как сидели зрители: прямо перед ними
расстилалось синее Эгейское море. А потом директор вдруг сказал:
   - Помню, когда я учился у него в классе,  мистер  Гордон  называл  меня
"цыганским приказчиком".
   И, прежде чем до  поглощенного  фотографиями  Филипа  дошел  смысл  его
замечания, мистер Перкинс уже показывал вид Саламина и, водя по фотографии
пальцем, ноготь которого был обведен черной каемкой, объяснял, где  стояли
греческие, а где