ение,  удивить,  поразить.  Ательни
сообщил ему, что учился в знаменитой школе в Винчестере, но Филипу,  тонко
различавшему оттенки людского поведения, не верилось, что тот воспитывался
в одном из лучших закрытых учебных заведений. Когда Ательни объяснял  ему,
какие родовитые браки заключали его предки, Филип подумал, не  был  ли  он
сыном какого-нибудь торговца  в  Винчестере,  комиссионера  или  владельца
угольного  склада  и  просто  однофамильцем  тех  именитых   дворян,   чье
родословное дерево он показывал с такой гордостью.



88

   В дверь постучали, вошел весь выводок детей. Теперь они  были  умыты  и
опрятно  одеты;  лица  сияли  чистотой  и  волосы  были  приглажены;   под
предводительством Салли  они  отправлялись  в  воскресную  школу.  Ательни
принялся с ними шутить, как всегда по-актерски, с преувеличенным жаром, но
не мог скрыть, что души в них не чает. Он трогательно гордился их красотой
и здоровьем. Филип заметил, что они несколько робеют  в  его  присутствии:
когда отец их выпроводил, они убежали с явным облегчением. Через несколько
минут появилась миссис Ательни. Она сняла свои папильотки, и волосы у  нее
были замысловато причесаны. На ней были простое черное платье  и  шляпа  с
искусственными цветами, и она с трудом натягивала черные лайковые перчатки
на свои красные натруженные руки.
   - Я ухожу в церковь, - объявила она. - Вам ведь больше ничего не нужно?
   - Что ж, помолись за меня, - сказал Ательни.
   - Мои молитвы тебе уже не помогут: слишком поздно,  -  улыбнулась  она.
Потом, повернувшись  к  Филипу,  произнесла  нараспев:  -  Никак  не  могу
заставить его ходить в церковь. Чем он лучше какого-нибудь атеиста?
   - Ну, разве она не похожа на вторую жену Рубенса? - воскликнул Ательни.
- Как бы она великолепно выглядела в костюме  семнадцатого  века!  Вот  на
каких женщинах следует жениться, мой мальчик! Вы только на нее поглядите!
   - Ты кому угодно заморочишь голову, Ательни, - спокойно отозвалась  его
жена.
   Ей наконец удалось застегнуть перчатки; уходя,  она  сказала  Филипу  с
доброй, немного смущенной улыбкой:
   - Вы останетесь пить чай? Ательни так бывает рад, когда у него  есть  с
кем поговорить,  а  ему  ведь  не  часто  удается  залучить  образованного
человека.
   - Конечно, он останется пить чай, - сказал Ательни. Когда жена ушла, он
добавил: - Я за то, чтобы дети посещали воскресную школу, и рад, что Бетти
ходит в церковь. По-моему, женщина должна быть набожной. Сам я неверующий,
но мне нравится, когда женщины и дети верят в Бога.
   Пуританина Филипа слегка покоробило такое легкомыслие.
   - Но разве можно позволять, чтобы ваших детей учили тому, во что вы  не
верите? - спросил он.
   - Лишь бы их учили тому, что прекрасно, - мне все равно, правда это или
нет. Нельзя же требовать, чтобы одно и то же удовлетворяло и ваш  рассудок
и ваше эстетическое чувство. Я хотел, чтобы Бетти стала католичкой  -  мне
было бы приятно видеть, как ее крестят в венце из бумажных роз, -  но  она
закоренелая  протестантка.  Помимо  всего  прочего,   религия   -   вопрос
темперамента: если у вас религиозный склад ума, вы поверите во что угодно,
а если нет, то, какую бы  веру  вам  ни  внушали,  вы  от  нее  все  равно
отречетесь. Думаю, что религия - лучший  воспитатель  нравственности.  Она
похожа на одно из тех лекарств, применяемых у вас в  медицине,  в  раствор
которого  вводят  другое  вещество;  сам  по  себе  раствор  не  оказывает
целебного действия, но он помогает организму усвоить основное снадобье. Вы
усваиваете нравственные понятия потому, что они  связаны  с  религией,  и,
когда вы теряете веру, нравственные понятия остаются. Человеку легче стать
порядочным, впитав в себя порядочность  через  веру  в  Бога,  чем  изучив
Герберта Спенсера.
   Эта теория противоречила всем убеждениям Филипа. Он по-прежнему  считал
христианскую религию позорным рабством, бремя которого  надо  сбросить  во
что бы то  ни  стало;  подсознательно  он  ассоциировал  ее  с  тоскливыми
службами  в  Теркенбэрийском  соборе  и  долгими,  томительными  часами  в
холодной церкви Блэкстебла. Мораль, о которой говорил  Ательни,  была  для
него всего лишь пережитком религиозных  убеждений,  за  который  цепляется
робкий ум, сумевший все же проститься с верой,  хотя  она  одна  только  и
придавала морали  какой-то  смысл.  Но,  пока  Филип  обдумывал,  что  ему
ответить, Ательни, предпочитавший  не  спорить,  а  слушать  самого  себя,
пустился разглагольствовать о католицизме. Он  считал,  что  католицизм  -
неотъемлемая часть Испании,  а  Испания  ему  дорога:  туда  он  бежал  от
условностей,  которые  так  угнетали  его  в  годы  брачной  жизни.  Бурно
жестикулируя и со всегдашним своим пафосом, придававшим всему,  о  чем  он
говорит, такую выразительность, Ательни описывал Филипу испанские  соборы,
настолько громадные, что дальние  углы  их  теряются  во  мгле,  массивное
золото алтарей, великолепные кованые решетки со стертой позолотой, воздух,
пропитанный ладаном, тишину. Филип видел чуть ли  не  воочию  каноников  в
коротких батистовых стихарях, облаченных в красное служек,  шествующих  из
ризницы на хоры; в ушах его звучало  монотонное  церковное  пение.  Имена,
которые называл Ательни, - Авила, Таррагона, Сарагоса, Сеговия, Кордова  -
трубным гласом отзывались в его душе. Перед  его  глазами  вставали  серые
гранитные громады, высившиеся посреди старинных испанских городов на  фоне
бурого, дикого, овеянного ветрами пейзажа.
   - Мне всю жизнь хотелось поехать в Севилью, - заметил он, когда Ательни
на секунду замолчал, красноречиво воздев руку.
   - В Севилью? - вскричал Ательни. - Нет, нет, только  не  туда!  Севилья
вызывает у меня в памяти девушек, пляшущих с кастаньетами, пение  в  садах
на берегу Гвадалквивира, бой быков, апельсиновые деревья в цвету, мантильи
-  mantones  de  Manila  [мантильи  из  манильских  кружев  (исп.)].   Это
опереточная  Испания,  та  Испания,  которую  вам  показывают  в  кабачках
Монмартра.  Доступная  прелесть  Севильи   может   надолго   увлечь   лишь
поверхностный ум. Теофиль Готье взял от Севильи все, что она  может  дать.
Мы теперь способны лишь воспроизводить его ощущения. Он прикоснулся своими
большими жирными руками к тому, что сразу бросается в глаза, - а в Севилье
и нет ничего другого; теперь там все захватано и затаскано. Мурильо -  вот
ее художник!
   Ательни вскочил  с  кресла,  подошел  к  испанскому  шкафчику  и  отпер
затейливый замок;  передняя  стенка  откинулась  на  больших  позолоченных
петлях, открыв ряды небольших ящиков. Он вынул пачку фотографий.
   - Вы знаете Эль Греко? - спросил он.
   - Помню, им страшно увлекался один мой знакомый в Париже.
   - Эль Греко был художником Толедо. Бетти не нашла фотографии, которую я
хотел вам показать. Это любимый город Эль Греко, написанный  им  самим,  -
картина, которая правдивее любого снимка. Пойдем сядем к столу.
   Филип подвинул кресло, и Ательни положил перед  ним  фотографию.  Филип
молча с любопытством ее разглядывал. Потом он  протянул  руку  за  другими
снимками, и Ательни стал их ему передавать один за другим. Никогда еще  он
не видел работ этого загадочного мастера. С первого взгляда его  неприятно
поразила  условность  рисунка:  фигуры  были  чрезмерно  удлинены,  головы
слишком малы, позы неправдоподобны. Это не  было  реализмом,  и  все-таки,
несмотря ни на что, даже фотографии передавали волнующее ощущение  правды.
Ательни с жаром что-то объяснял, но Филип едва слушал. Он  был  ошеломлен.
Его странно встревожили эти снимки. Ему казалось, что в картинах Эль Греко
скрыт какой-то особый смысл,  но  он  не  знал,  какой  именно.  Тут  были
портреты мужчин с большими глазами, выражавшими неведомую муку, -  высокие
монахи в  рясах  францисканцев  или  доминиканцев  с  безумными  лицами  и
непонятными жестами; были  тут  "Успение  Богоматери"  и  "Распятие",  где
художник каким-то чудом создавал впечатление, что плоть мертвого Христа  -
не  просто  человеческая,  но  божественная  плоть;  было  тут,   наконец,
"Вознесение" -  чудилось,  что  спаситель  несется  ввысь,  в  эмпиреи,  и
все-таки стоит в воздухе так же твердо, как  на  земле,  а  воздетые  руки
апостолов, их  развевающиеся  одежды,  их  восторженные  жесты  передавали
чувство ликования и священной радости. Фоном  почти  всех  картин  служило
ночное небо, глухая ночь человеческой души; мрачные тучи носились по  воле
таинственных адских ветров в мертвенно-бледном сиянии беспокойной луны.
   - Я много раз видел в Толедо такое небо, - сказал Ательни. - Когда  Эль
Греко впервые прибыл в Толедо, стояла, наверно, вот такая ночь, и от этого
поразившего его впечатления он всю жизнь уже не мог избавиться.
   Филип вспомнил, как захватил Клаттона этот странный мастер, чьи  работы
он сейчас увидел впервые. Он подумал, что  Клаттон  был  самым  интересным
человеком, которого он встретил в Париже. Его язвительность, неприязненный
холодок, с которым он относился к людям, мешали  ему  с  ним  сойтись,  но
теперь, оглядываясь назад, Филип был  уверен,  что  в  нем  жила  какая-то
трагическая мощь, которая тщетно пыталась проявить себя в живописи. Он был
личностью необыкновенной, своеобразным мистиком в эпоху,  не  признававшую
никакой мистики, человеком, вечно недовольным жизнью, ибо ему не удавалось
выразить смутные порывы своей души. Ум  его  был  несоразмерен  его  духу.
Неудивительно, что он чувствовал  такое  сильное  влечение  к  Эль  Греко,
создавшему новую технику, чтобы выразить  свое  душевное  томление.  Филип
снова проглядел портреты  испанских  дворян  в  брыжах,  с  остроконечными
бородками; бледность их лиц резко подчеркивали  строгий  черный  костюм  и
темный фон. Эль Греко  был  художником  человеческой  души;  эти  дворяне,
изнуренные и высохшие не от лишений, а от умерщвления плоти и мучительства
духа, которому они себя подвергали, не ведали красот мира сего - их  глаза
были  обращены  в  глубь   собственного   сердца   и   ослеплены   сиянием
непостижимого. Ни один художник не показал с большей  беспощадностью,  что
наш мир - только временное пристанище. Глаза людей,  которых  он  рисовал,
отражали невыразимую тоску души; чувства этих людей до крайности обострены
- но не для того, чтобы воспринимать звук, запах или  цвет,  а  для  того,
чтобы  улавливать  тончайшие  движения  собственной   души.   Какой-нибудь
испанский гранд, в груди которого бьется сердце монаха, бродит  по  свету,
видит то незримое, что видят святые в своих  кельях,  и  ничуть  этому  не
удивляется. Губы его не созданы для улыбки.
   Все так же  молча  Филип  взял  в  руки  вид  Толедо  -  он  был  самой
потрясающей картиной из всех. Ему трудно  было  оторвать  глаза  от  этого
снимка. У него появилось странное ощущение: ему показалось, что  он  стоит
на пороге чего-то нового в  жизни.  Все  в  нем  дрожало  от  предчувствия
каких-то удивительных событий. На мгновение он вспомнил о  любви,  которая
его опалила, - какой она  была  пошлой  и  будничной  рядом  с  волнением,
охватившим теперь его сердце. На картине, которую он  разглядывал,  высоко
на холме громоздились дома; в одном углу картины  мальчик  держал  большую
карту города, в другом была изображена аллегорическая фигура - река  Тахо;
в небе парила Богородица, окруженная сонмом ангелов.  Пейзаж  противоречил
всем  представлениям  Филипа  -  ведь  вкус  его  созрел  в  кругу  людей,
поклонявшихся реализму; и все-таки, как ни странно, он здесь  почувствовал
куда большую правду  жизни,  чем  та,  которой  достигали  мастера,  чьему
примеру он когда-то  покорно  следовал.  По  словам  Ательни,  изображение
города было настолько точным, что, когда жители Толедо приходили  смотреть
картину, они узнавали свои дома. Художник написал то, что видел, но  видел
он глазами своего духа. Было что-то неземное в этом  бледно-сером  городе.
Это был горний град, озаренный тусклым сиянием, которое не было ни  светом
дня, ни светом ночи. Он стоял на зеленом холме, но зелень эта была  не  от
мира сего, и окружали его тяжелые стены и бастионы, неприступные для машин
и орудий, изобретенных человеком; их можно было одолеть  лишь  молитвой  и
постом,  покаянными  вздохами  и  умерщвлением  плоти.  То  была  твердыня
Господня. Эти серые дома были сложены  из  камней,  неведомых  каменщикам;
самый их вид устрашал, и вы спрашивали себя, что за люди  в  них  обитают.
Можно было бродить по этим улицам и не удивляться, найдя их пустынными,  -
они не были покинуты: вы чувствовали здесь чье-то  невидимое  присутствие,
ощущали его  внутренним  чутьем.  Это  был  таинственный  город,  пугавший
воображение, словно вы вступили из  света  во  мрак;  нагая  душа  бродила
здесь, познавая непостижимое и сокровенное,  в  каком-то  чудном  таинстве
причащаясь началу всех начал. И вас не поражало, что в этом голубом  небе,
реальность которого познавалась не столько глазом, сколько душой, в  небе,
истерзанном бледными облаками, несомыми нездешним  ветром,  словно  вздохи
потерянных душ, парила непорочная дева в красном платье  и  синей  мантии,
окруженная крылатыми  ангелами.  Филип  чувствовал,  что  обитатели  этого
города ничуть не удивились бы  этому  видению  и  глядели  бы  на  него  с
благочестивой признательностью, продолжая свой путь.
   Ательни рассказывал об  испанских  писателях-мистиках  -  о  Тересе  де
Авила, Сан-Хуане де ла Крусе, фрай Дьего де Леоне - в каждом  из  них  жил
тот страстный порыв к незримому, который Филип почувствовал в картинах Эль
Греко: казалось, и у них есть дар осязать бестелесное и видеть недоступное
глазу. Все они были детьми своего века  -  озаренными  могучими  подвигами
великого  народа;  им  снились  сокровища  Америки   и   зеленые   острова
Караибского моря; в их жилах струилась сила, накопленная вековыми  битвами
с маврами; они были горды, ибо стали владыками мира; в  своем  сердце  они
хранили широкие  просторы,  бурые  пустыни  и  снежные  вершины  Кастилии,
солнечное сияние, синее небо  и  цветущие  долины  Андалузии.  Жизнь  была
бурной и многоликой; но потому, что она давала так много, они томились  по
чему-то, чего у них не  было,  и,  как  свойственно  человеку,  испытывали
вечную неудовлетворенность, обращали всю  свою  жажду  жизни  в  неистовое
стремление  к  неведомому.  Ательни  не   скрывал   своего   удовольствия:
наконец-то он нашел слушателя для переводов, которыми уже давно забавлялся
в часы досуга; своим прекрасным, звучным голосом он продекламировал  песнь
о душе и ее возлюбленном - Христе, прелестную поэму, начинающуюся со  слов
"En una noche oscura"  ["Ночью  непроглядной"  (исп.)]  и  "Noche  serena"
["Тихая ночь" (исп.)], фрай Луиса де Леона. Он перевел эти стихи с большой
простотой, не без умения, нашел слова, которые хоть в какой-то мере давали
почувствовать первобытное величие оригинала. Картины Эль  Греко  объясняли
эти стихи, а стихи объясняли картины.  У  Филипа  выработалось  брезгливое
отношение к идеализму. Он всегда страстно любил жизнь, и опыт  подсказывал
ему, что идеализм - чаще всего трусливое бегство от жизни. Идеалист уходит
в себя, потому что страшится напора человеческой толпы; у него не  хватает
сил для борьбы, и потому он считает ее занятием для черни; он тщеславен, а
так как ближние не соглашаются с его оценкой  самого  себя,  он  утешается
тем, что платит им презрением. Для Филипа типичным идеалистом был Хейуорд:
белокурый, томный, теперь уже тучный и  полысевший,  он  все  еще  кичился
остатками былой красоты и все еще намекал на то,  что  в  один  прекрасный
день создаст нечто нетленное, а за всем этим скрывались пьянство и грязные
похождения с уличными девками. Восставая  против  всего,  что  олицетворял
собой Хейуорд, Филип утверждал жизнь такой, как она есть,  -  со  всей  ее
грязью, пороками, убожеством; он заявлял, что  хочет  видеть  человека  во
всей его наготе; когда он сталкивался с низостью,  жестокостью,  корыстью,
похотью, он только потирал руки: ура, вот она правда жизни!  В  Париже  он
постиг, что нет ни уродства, ни красоты, есть  только  правда;  погоня  за
красотой - глупая сентиментальность. Разве Лоусон  не  нарисовал  когда-то
рекламу  шоколада  "Менье"  на  пейзаже,  чтобы  не  поддаться   произволу
красивости?
   Но вот теперь он, кажется, разгадал что-то иное. Он приближался к  нему
исподволь, робко и только сейчас это осознал; он  смутно  чувствовал,  что
находится на пороге какого-то открытия. У него появилось  ощущение,  будто
здесь - нечто более совершенное, чем реализм, которому он так  поклонялся;
однако это не имело ничего общего с малокровным  идеализмом,  отрешавшимся
от жизни по слабости; тут были подлинная сила, настоящее  мужество;  жизнь
принималась во всех ее проявлениях, с ее уродством и красотой,  убожеством
и героизмом; итак, это все-таки был реализм, но  реализм,  поднявшийся  на
какую-то новую ступень, где  все  явления  были  преображены  более  ярким
освещением. Филипу казалось, что он глубже постигает сущее, глядя на  него
печальными глазами мертвых грандов Кастилии, а жестикуляция святых,  такая
на первый взгляд судорожная и дикая, приобретала тайный смысл.
   Филип не мог объяснить, в чем этот  смысл.  Это  было  точно  послание,
которого он жадно ждал, но оно было написано на незнакомом языке и  он  не
мог его понять. Он всегда искал  смысла  жизни,  и  здесь  ему  как  будто
раскрывался ее смысл, но он был  темен  и  загадочен.  Филип  был  глубоко
взволнован. Он увидел проблеск правды, как в темную бурную ночь можно  при
свете зарниц увидеть дальнюю гряду гор. Он понял, казалось, что человек не
должен обрекать свою жизнь на произвол случайности, ибо воля  его  могуча;
он, казалось, увидел, что самоограничение может быть не менее страстным  и
решительным, чем покорность страстям, а внутренняя жизнь может быть  столь
же разнообразной, многогранной, содержательной и  богатой  событиями,  как
жизнь покорителя чужих стран и исследователя неведомых земель.



89

   Разговор Филипа с Ательни был  прерван  топотом  на  лестнице.  Ательни
открыл дверь детям, вернувшимся из воскресной  школы,  -  они  вбежали  со
смехом и криками, и он весело их спросил, чему они  научились.  На  минуту
появилась Салли - она сказала, что мать поручает отцу поиграть  с  детьми,
пока она готовит чай; Ательни принялся рассказывать им  сказку  Андерсена.
Дети отнюдь не отличались робостью и быстро решили, что Филип не такой  уж
страшный. Джейн подошла, встала возле него, а потом забралась  к  нему  на
колени. Впервые в своей одинокой жизни Филип очутился в семейном кругу; он
глядел на этих красивых детей, поглощенных волшебной сказкой, и глаза  его
потеплели.  Жизнь  его  нового  друга,  казавшаяся  ему  сначала  сплошным
чудачеством, была полна  красоты,  которую  может  дать  только  полнейшая
естественность.
   В дверях снова появилась Салли.
   - Ну, дети, чай готов, - сказала она.
   Джейн соскользнула с колен  Филипа,  и  малыши  ушли  на  кухню.  Салли
накрыла скатертью длинный испанский стол.
   - Мать спрашивает, надо ли ей прийти пить с вами чай? - спросила она. -
А я могу напоить детей.
   - Передай матери, что она окажет нам большую честь, если  украсит  наше
общество, - ответил Ательни.
   Филип подумал, что хозяин этого дома слова не выговорит по-простому.
   - Тогда я поставлю прибор и ей, - послушно сказала Салли.
   Через минуту она вернулась, неся на подносе круглый хлеб, кусок масла и
банку с земляничным джемом. Пока она  расставляла  посуду,  отец  над  ней
подтрунивал. Он говорил, что ей пора завести знакомство с молодыми людьми,
но тут же объяснил Филипу, что Салли гордячка и воротит нос от  кавалеров,
которые выстраиваются в две шеренги у дверей воскресной  школы,  добиваясь
чести проводить ее до дому.
   - Ну и выдумщик же ты, отец, - откликнулась Салли со своей  сдержанной,
доброй улыбкой.
   - Глядя на нее, ни за что не поверишь,