- персидские корабли.



17

   Следующие два года  прошли  для  Филипа  без  всяких  треволнений.  Его
изводили не больше, чем других,  а  физический  недостаток,  мешавший  ему
участвовать в  играх,  позволял  оставаться  в  тени,  и  это  его  вполне
устраивало. Его  недолюбливали,  он  чувствовал  себя  очень  одиноким.  В
старшем третьем классе целых два триместра его наставником был Соня. Вялые
манеры и полуприкрытые веки придавали ему такой вид, словно ему  наскучило
все на свете. Свои обязанности он выполнял,  но  делал  это  с  величайшей
рассеянностью. Это был добряк, человек мягкий и недалекий. Он  безгранично
верил в честность своих учеников; для  того  чтобы  они  были  правдивыми,
нужно было, по его мнению,  не  допускать  даже  мысли,  будто  они  могут
солгать. "Просите, и дано будет вам", - цитировал он.  В  старшем  третьем
классе жилось легко. Было точно известно, какие вам достанутся  стихи  для
разбора, и по шпаргалке, передававшейся из рук в руки, можно было  за  две
минуты приготовить любой ответ; когда задавали вопрос, можно было  держать
на коленях раскрытую латинскую грамматику; Соня не видел ничего  странного
в том, что одна и та же несуразная  ошибка  попадалась  в  добром  десятке
ученических упражнений. Он не слишком верил в экзамены, так  как  заметил,
что его ученики никогда не достигали на экзаменах таких  успехов,  как  на
классных занятиях; это было досадно, но в общем ничего  не  доказывало.  В
положенный срок ученики переходили в следующий класс, не научившись  ровно
ничему, кроме беспардонного  обращения  с  правдой,  что,  пожалуй,  могло
пригодиться им  в  последующей  жизни  больше,  чем  умение  бегло  читать
по-латыни.
   Потом они попадали в руки Дегтя. Его настоящее имя  было  Тернер;  этот
коротышка с огромным брюхом, черной с проседью бородой и смуглой кожей был
самым жизнерадостным из всех старых учителей.  В  своем  облачении  Тернер
действительно напоминал нечто вроде бочки с дегтем; и, хотя из принципа он
наказывал всякого, с чьих уст срывалась эта кличка, заставляя переписывать
по пятьсот строк греческих или латинских стихов, частенько на  учительских
вечеринках сам подшучивал над своим прозвищем. Он  был  наиболее  светским
человеком из учителей: вращался не только среди духовенства и чаще  других
обедал в чужой компании. Ученики считали его своим парнем. На каникулах он
снимал черное облачение священника и его встречали в Швейцарии в  коротких
спортивных штанах в  клетку.  Он  любил  распить  бутылку  вина  и  вкусно
пообедать; однажды его видели в кафе "Ройял" с какой-то дамой -  возможно,
это была его родственница, - но с тех пор целые  поколения  школьников  не
сомневались, что он  страшный  повеса,  и  сообщали  подробности,  которые
свидетельствовали о их  безграничной  вере  в  испорченность  человеческой
натуры.
   По заверению мистера Тернера, целый триместр уходил у него на то, чтобы
подтянуть учеников после их пребывания в старшем третьем классе; время  от
времени   он   позволял   себе   ехидный   намек,   показывавший    полную
осведомленность во всем, что творится в классе его коллеги. К обязанностям
своим  он   относился   добродушно.   Учеников   он   считал   малолетними
преступниками, которые говорят правду лишь тогда, когда нет сомнений,  что
ложь будет разоблачена; у них свои понятия о чести, не  распространяющиеся
на их отношения с учителями, и меньше всего хлопот они вам причиняют, если
уверены, что им это невыгодно. Он гордился своим  классом  и  в  пятьдесят
пять лет с такой же настойчивостью добивался, чтобы его  ученики  занимали
первые места на экзаменах, как и в начале школьной карьеры. Подобно многим
тучным людям, он не умел сердиться подолгу, был вспыльчив, но отходчив,  и
его ученики вскоре поняли, что, несмотря  на  всю  его  воркотню,  у  него
доброе сердце. Тупиц он не  терпел,  но  не  жалел  сил  на  шалуна,  если
подозревал, что тот обладает живым умом. Он любил  приглашать  учеников  к
чаю, и они с неподдельным удовольствием принимали его приглашения, хоть  и
клялись, что, сидя с ним за столом, нельзя дорваться до сдобы и  пирожных:
существовало убеждение, что его  тучность  -  результат  прожорливости,  а
прожорливость - следствие глистов.
   Филипу жилось теперь куда привольнее; в школе было туго с  помещениями,
и отдельные комнаты для занятий предоставлялись  только  ученикам  старших
классов. Спал он по-прежнему в большом зале, который  служил  одновременно
столовой и помещением, где младшие ученики готовили уроки; правда, близкое
соседство других  учеников  было  ему  не  очень  приятно.  Временами  ему
надоедало вечно быть  на  людях  и  хотелось  остаться  одному.  Тогда  он
отправлялся в дальнюю  прогулку.  Невдалеке  средь  зеленых  полей  бежала
речка; по обе стороны ее  росли  подстриженные  деревья;  сам  не  понимая
почему, Филип испытывал радость, бродя по ее берегам.  Устав,  он  ложился
ничком в траву и наблюдал за  возней  пескарей  и  головастиков.  Странное
удовольствие доставляли ему и прогулки в школьном парке. Летом на  лужайке
происходили спортивные игры, но в другие времена года там было тихо;  лишь
изредка встретишь гуляющих мальчиков да какого-нибудь прилежного  ученика,
который с отсутствующим взглядом на ходу заучивает что-нибудь наизусть. На
больших вязах жили грачи; они оглашали воздух печальными криками. По  одну
сторону стоял собор со своей огромной башней, и Филип, который еще понятия
не имел о красоте, испытывал, глядя на него,  безотчетный  восторг.  Когда
ему и еще троим ученикам отвели комнату для занятий  (это  была  крошечная
квадратная комнатка,  откуда  были  видны  городские  трущобы),  он  купил
фотографию собора и прибил ее над своим столом. С новым интересом стал  он
глядеть на вид, открывавшийся из  окна  четвертого  класса:  на  тщательно
подстриженный газон и высокие деревья с пышными  густыми  кронами.  Пейзаж
пробуждал у него в сердце незнакомое чувство - он сам не знал, была ли  то
печаль или радость. Это рождалось в нем чувство прекрасного. Происходили с
Филипом и другие перемены. Голос его ломался, стал непослушным, и порой из
его горла вырывались какие-то странные звуки.
   Он стал  готовиться  к  конфирмации;  занятия  происходили  в  кабинете
директора сразу же после чая. Набожность  Филипа  не  выдержала  испытания
временем, и он уже давно перестал читать по вечерам Библию; но теперь  под
влиянием мистера Перкинса и какого-то нового беспокойства в  крови  старые
чувства вернулись вновь и он горько упрекал себя в  отступничестве.  Перед
его мысленным взором пылала геенна огненная. Ведь, если бы смерть настигла
его в те дни, когда он был ничем не лучше язычника, его  душу  ожидала  бы
неминуемая гибель; он непреложно верил в вечные муки,  верил  в  них  куда
больше, чем в вечное  блаженство;  содрогаясь,  он  думал  об  опасностях,
которым он себя подвергал.
   С того дня, когда мистер Перкинс так ласково заговорил с ним и заставил
забыть о нанесенной ему  жгучей  обиде,  Филип  стал  питать  к  директору
собачью преданность. Он постоянно ломал себе голову, как бы  ему  угодить.
Он дорожил малейшим знаком одобрения, который тот ненароком выказывал.  И,
когда он стал посещать малолюдные собрания в  директорском  доме,  он  был
готов душу отдать своему кумиру. Взор его был прикован  к  горящим  глазам
мистера Перкинса, рот полуоткрыт, шея вытянута - он старался  не  упустить
ни единого слова. Будничность  обстановки  придавала  беседе  еще  большую
значительность. Нередко наставник, сам охваченный  молитвенным  восторгом,
отстранял лежавшую перед ним книгу и, прижав руки  к  сердцу,  словно  для
того, чтобы умерить его биение, говорил о тайнах религии. Филип не  всегда
его понимал, но он и не старался понять - ему почему-то казалось, что  тут
довольно одного чувства. Ему чудилось, что директор с его черной  лохматой
головой и бледным лицом похож на одного из пророков  Израиля,  которые  не
боялись бросать вызов царям; а когда он думал о Христе, тот  представлялся
ему таким же темноглазым, с таким же изможденным лицом.
   Мистер Перкинс относился к этой своей обязанности с величайшим рвением.
Тут он не допускал метких острот, побуждавших других учителей  подозревать
его в легкомыслии. Несмотря на свою занятость, он для всего находил  время
и успевал побеседовать с каждым из учеников, готовившихся  к  конфирмации,
хотя бы по пятнадцать-двадцать минут.
   Ему хотелось заставить  их  почувствовать,  что  они  совершают  первый
важный сознательный шаг в своей жизни; он пытался проникнуть  в  их  души,
мечтал внушить им свою собственную пламенную  веру.  Несмотря  на  робость
Филипа, он чувствовал, что в нем может загореться такая же страстная вера,
как у него. Ему казалось, что в мальчике сильно религиозное начало. Как-то
раз он неожиданно отвлекся от предмета их беседы.
   - А ты задумывался над тем, кем ты будешь, когда вырастешь?  -  спросил
он.
   - Дядя хочет, чтобы я стал священником, - сказал Филип.
   - А ты сам?
   Филип отвел глаза. Ему стыдно было в этом сознаться, но он считал  себя
недостойным.
   - Никакая другая жизнь не принесет тебе столько  радости,  -  продолжал
директор. - Хотел бы я, чтобы ты это понял. Богу может служить всякий,  но
мы, духовенство, ближе к нему, чем другие. Я не хочу тебя  понуждать,  но,
если примешь такое решение - вот  тут,  сию  же  минуту,  -  ты  сразу  же
испытаешь блаженство, и это чувство уже никогда тебя не покинет.
   Филип ничего не ответил, но директор увидел  по  глазам  мальчика,  что
слова его упали на благодатную почву.
   - Если ты будешь прилежно работать и дальше, ты  скоро  станешь  лучшим
учеником и можешь рассчитывать на стипендию по  окончании  школы.  У  тебя
есть собственные средства?
   - Дядя говорит, что, когда мне исполнится двадцать  один  год,  у  меня
будет ежегодно сто фунтов.
   - Да ты богат. У меня не было ни гроша.
   Директор помедлил; он машинально чертил карандашом  на  лежавшей  перед
ним промокательной бумаге; потом он продолжил:
   - Боюсь, что у тебя не будет большого  выбора.  Тебе  ведь  не  годится
профессия, требующая физического напряжения.
   Как и всегда, когда заходила речь о его  хромоте,  Филип  покраснел  до
корней волос. Мистер Перкинс глядел на него в раздумье.
   - А ты не слишком ли чувствителен к своему несчастью? Тебе ни  разу  не
приходило в голову поблагодарить за него Бога?
   Филип быстро взглянул на него.  Губы  его  сжались.  Он  вспомнил,  как
месяцами, веря тому, что ему говорили, молил Бога  об  исцелении,  -  ведь
исцелил же он прокаженного и сделал слепого зрячим.
   - Пока дух твой мятежен, ты будешь испытывать лишь чувство  стыда.  Но,
если ты поймешь, что отмечен господом, что крест  твой  возложен  на  тебя
только потому, что у тебя сильные плечи, - тогда твое  увечье  станет  для
тебя источником не горести, а утешения.
   Он увидел, что этот разговор тяготит мальчика, и отпустил его.
   Но  Филип  долго  думал  о  том,  что  сказал  ему  директор;  мысль  о
предстоящей  церемонии  наполняла  его  мистическим  восторгом.  Дух  его,
казалось, освободился от плотских уз, и он  вступает  в  новую  жизнь.  Он
стремился к совершенству со всей страстностью  своей  души.  Ему  хотелось
целиком посвятить себя служению Богу, и он твердо решил  принять  духовный
сан. Когда великий день настал,  Филип  едва  владел  собой  от  страха  и
радости: он был взволнован до глубины души всеми приготовлениями, книгами,
которые прочел, и, главное, тем, что так пылко внушал ему директор. Мучила
его только одна мысль. Он знал, что ему на глазах у всех  придется  пройти
через алтарь, и не только вся  школа,  собранная  на  богослужение,  но  и
посторонние - прихожане и родители тех мальчиков,  которые  вместе  с  ним
впервые шли к причастию, - увидят, что  он  хромой.  Но,  когда  наступила
решающая минута, Филип вдруг почувствовал, что  с  радостью  примет  любое
унижение; ковыляя по  проходу,  такой  маленький  и  ничтожный  под  этими
величественными сводами, он в мыслях  приносил  свое  уродство  на  алтарь
Всевышнего, который его возлюбил.



18

   Однако Филип не мог долго жить в разреженном воздухе горных вершин. То,
что случилось с ним, когда он впервые был  охвачен  религиозным  экстазом,
повторилось снова. Именно потому, что он  так  остро  ощущал  всю  красоту
христианства, а  сердце  пылало  жаждой  самопожертвования,  силы  его  не
выдержали  такого  духовного  подъема.  Неистовая   страсть   изнурила   и
опустошила его душу. Он стал забывать, что находится в  присутствии  Бога,
недавно всесильного и вездесущего, а религиозные обряды,  которые  он  все
еще аккуратно выполнял, стали пустой формальностью. Сперва он упрекал себя
за это новое отступничество и страх перед геенной огненной доводил его  до
исступления, но пламенная вера умерла и  постепенно  им  завладели  совсем
другие интересы.
   Друзей у Филипа было мало. Привычка к чтению  отдаляла  его  от  людей;
одиночество стало для него  такой  потребностью,  что,  побывав  некоторое
время в обществе сверстников, он чувствовал усталость и скуку. Он гордился
знаниями, почерпнутыми из множества книг, мысль его не дремала,  и  он  не
умел скрывать презрения к глупости своих товарищей. А те  обвиняли  его  в
зазнайстве;  поскольку  его  превосходство  проявлялось  только  в   таких
областях, которые казались им никому не нужными, они  ядовито  спрашивали,
чего это он  задирает  нос.  У  Филипа  проснулось  чувство  юмора,  и  он
обнаружил, что может съязвить, задеть за  живое  собеседника;  он  говорил
колкости, поскольку его это забавляло, не задумываясь о  том,  как  больно
они ранят, и очень обижался,  когда  видел,  что  его  жертвы  платят  ему
активной неприязнью. Унижения, которым  он  подвергался,  когда  пришел  в
школу, научили его чуждаться своих однокашников; от этого он  уже  никогда
не мог отвыкнуть и так и остался замкнутым и молчаливым.  Но,  хотя  он  и
делал все, чтобы  оттолкнуть  от  себя  товарищей,  он  всей  душой  хотел
привлечь к себе их сердца, мечтал о популярности,  которая  другим  дается
легко. Такими счастливчиками Филип втихомолку восхищался, и,  хотя  охотно
над ними подшучивал и отпускал в их адрес язвительные замечания, он  отдал
бы все на свете, чтобы быть на их месте. Впрочем, он с радостью  поменялся
бы местами с самым тупым учеником в школе, лишь бы у  него  были  здоровые
ноги. У Филипа возникла странная привычка, Он представлял  себя  одним  из
тех мальчиков, которые ему особенно нравились; он как  бы  переселял  свою
душу  в  чужое  тело,  говорил  чужим  голосом  и  смеялся  чужим  смехом;
воображал, что  делает  все  то,  что  в  действительности  делал  другой.
Фантазия его работала так живо, что на какой-то миг  он  и  в  самом  деле
переставал быть самим собой. Таким  способом  он  отвоевывал  себе  минуты
воображаемого счастья.
   В начале рождественского триместра, сразу же после конфирмации,  Филипа
перевели в другую комнату для занятий. Одного из мальчиков, сидевших с ним
рядом, звали Роз. Он учился в одном классе с Филипом, и тот всегда смотрел
на него с завистливым  восхищением.  Никто  не  назвал  бы  его  красивым:
ширококостый и большерукий, он был неуклюж и обещал стать  очень  высоким,
но у него были  прелестные  глаза  и,  когда  он  смеялся  (а  смеялся  он
беспрестанно), вокруг них появлялись забавные морщинки. Он не был ни  умен
и ни глуп, но  занимался  неплохо,  особенно  охотно  -  спортом.  Любимец
учителей и учеников, он в свою очередь относился одинаково хорошо ко всем.
   Перейдя в новую комнату, Филип поневоле заметил,  что  другие  ученики,
занимавшиеся тут уже скоро год, встретили его с прохладцей. Он  нервничал,
чувствуя себя нежеланным гостем, но уже научился скрывать свой чувства,  и
мальчики сочли его тихоней и бирюком. С Розом Филип был особенно скрытен и
немногословен - он, как и другие, не мог не поддаться его обаянию.  То  ли
потому, что Роз, сам того не сознавая, любил привлекать к себе  людей,  то
ли просто по доброте сердечной, но  он  втянул  Филипа  в  свою  компанию.
Как-то раз он неожиданно предложил Филипу пройтись  с  ним  на  футбольное
поле. Филип вспыхнул.
   - Я не могу так быстро ходить, как ты, - сказал он.
   - Ерунда. Пошли.
   Когда они собрались идти, какой-то мальчик просунул в комнату голову  и
позвал Роза погулять.
   - Не могу, - ответил тот. - Я уже обещал Кэри.
   - Не обращай на меня внимания, - поспешно сказал Филип.  -  Иди,  я  не
возражаю.
   - Ерунда, - сказал Роз.
   Он посмотрел на Филипа своим добродушным взглядом и  рассмеялся.  Филип
почувствовал, как у него дрогнуло сердце.
   Дружба их росла с той быстротой, с какой она растет только у мальчишек,
и скоро они  стали  неразлучны.  Их  товарищи  удивлялись  этой  внезапной
близости и спрашивали Роза, что нашел он в Филипе.
   - Сам не знаю, - отвечал тот. - Да он вовсе уж и не такой противный.
   Вскоре все привыкли к тому, что они входят  в  часовню  под  руку  или,
болтая, бродят по парку; там, где был один из них, всегда можно было найти
и другого; словно признав его право собственности, ребята, искавшие  Роза,
обращались к Кэри. Сперва Филип вел себя сдержанно. Он  не  позволял  себе
целиком отдаться переполнявшему  его  чувству  восторженной  гордости,  но
постепенно недоверие к судьбе  уступило  место  необузданной  радости.  Он
считал, что Роз - самый замечательный парень на свете. Теперь он уже ни во
что не ставил свои книги: можно  ли  было  корпеть  над  ними,  когда  его
занимало нечто куда более важное! Приятели Роза заходили к  ним  на  чашку
чая или просто посидеть от нечего делать -  Роз  любил  общество  и  любил
подурачиться, - и все сошлись на том, что с Филипом  можно  ладить.  Филип
был счастлив.
   Перед разъездом на каникулы в конце триместра они с  Розом  условились,
какими поездами вернутся в Теркенбэри,  чтобы  встретиться  на  вокзале  и
выпить в городе чашку чая, прежде чем  отправиться  в  школу.  Филип  ехал
домой с тяжелым сердцем. Мысль о Розе ни на минуту  не  оставляла  его  во
время каникул, и он не переставал придумывать,  что  они  будут  делать  в
следующем триместре. Дома он скучал;  в  последний  день  дядя  задал  ему
привычным шутливым тоном привычный вопрос:
   - Ну, ты рад, что возвращаешься в школу?
   И Филип весело ответил:
   - Еще как!
   Чтобы не разминуться с Розом на вокзале, он выехал раньше, чем  обычно,
и целый час ждал его на платформе. Когда пришел поезд из  Февершема,  где,
как он знал, у Роза была пересадка, он со всех ног бросился его встречать.
Но Роза не было. Филип узнал у носильщика, когда приходит следующий поезд,
и снова стал ждать, но его  опять  постигло  разочарование;  продрогнув  и
проголодавшись, он поплелся в школу кратчайшим путем  -  переулками,  мимо
городских трущоб. Он нашел Роза в  комнате  для  занятий:  ноги  его  были
задраны на каминную полку,  и  он  весело  болтал  с  десятком  приятелей,
рассевшихся как попало. Роз  шумно  поздоровался  с  Филипом,  но  у  того
вытянулось лицо: ему стало ясно,  что  Роз  совсем  забыл  об  условленной
встрече.
   - Послушай, отчего ты так поздно? - спросил Роз. - Я уже боялся, что ты
никогда не приедешь.
   - Ведь ты же был на станции в половине пятого, - сказал Филипу один  из
мальчиков. - Я тебя видел, когда приехал.
   Филип слегка покраснел. Ему не хотелось, чтобы  Роз  узнал,  какого  он
свалял дурака, дожидаясь его на вокзале.
   - Мне надо было подождать одну нашу знакомую, - тут же  выдумал  он.  -
Меня попросили ее проводить.
   Но он немножко надулся, сидел молча и односложно отвечал, когда к  нему
обращались. В душе он решил объясниться с Розом, как только они  останутся
одни. Но, когда гости разошлись, Роз сразу же подошел к нему и  присел  на
ручку его кресла.
   - Послушай, вот здорово, что мы и в этом триместре будем  заниматься  в
одн