вещи.
   Он понял, что, не решаясь извиниться прямо, она пытается его задобрить.
   - Спасибо, вы очень любезны.
   - Нечего соглашаться, если вы предпочитаете идти один,  -  сказала  она
недоверчиво.
   - Пойдемте.
   Они пошли в картинную галерею. Там недавно развесили собрание Кайботта,
и Филип впервые смог как следует посмотреть работы импрессионистов. Раньше
он имел возможность видеть их только в лавке Дюран-Рюэля  на  улице  Лафит
(торговец не в пример  своим  английским  собратьям,  которые  держатся  с
художниками высокомерно, охотно показывал самым обтрепанным ученикам  все,
что им хотелось видеть) или у него  дома,  куда  пускали  по  вторникам  и
нетрудно было получить пригласительный билет; там вы могли  увидеть  самые
знаменитые картины. Мисс Прайс сразу же подвела Филипа к  "Олимпии"  Мане.
Филип смотрел на нее, онемев от неожиданности.
   - Нравится? - спросила мисс Прайс.
   - Не знаю, - беспомощно ответил он.
   - Можете мне поверить - это лучшая вещь  в  галерее,  не  считая  разве
уистлеровского портрета матери.
   Она дала ему время полюбоваться шедевром, а потом  подвела  к  картине,
изображавшей вокзал.
   - Смотрите, это Моне,  -  сказала  она.  -  "Gare  St.Lazare"  ["Вокзал
Сен-Лазар" (фр.)].
   - Но рельсы идут не параллельно! - воскликнул Филип.
   - Ну и что же? - высокомерно спросила мисс Прайс.
   Филип почувствовал себя пристыженным. Фанни Прайс усвоила бойкий жаргон
студий, и ей нетрудно было поразить Филипа своими  познаниями.  Она  стала
объяснять ему достоинства и недостатки картины, поверхностно,  но  не  без
понимания показывая ему, какие  задачи  ставил  себе  художник  и  на  что
следует обратить внимание. Она разглагольствовала, водя по воздуху большим
пальцем, и Филип, для которого все, что она говорила, было ново, слушал ее
с глубочайшим интересом,  хоть  и  довольно  растерянно.  До  сих  пор  он
преклонялся перед Уоттсом и Берн-Джонсом. Приятные для глаз краски  одного
и вычурный  рисунок  другого  совершенно  удовлетворяли  его  эстетические
потребности. Расплывчатый идеализм, претензия на философское содержание  в
названиях картин соответствовали его представлениям о  задачах  искусства,
которые он выработал прилежным изучением Рескина; однако  тут  было  нечто
совсем другое: в том, что он видел, отсутствовала  какая  бы  то  ни  была
моральная тема - созерцание таких произведений никому не помогло бы  вести
более чистую и возвышенную жизнь. Филип  был  сбит  с  толку.  Наконец  он
вымолвил:
   - Знаете, я просто падаю от усталости. Кажется, я больше не в состоянии
воспринимать что бы то ни было. Давайте посидим на скамейке.
   - Да, искусством лучше не объедаться, - сказала мисс Прайс.
   Когда они вышли из музея, он горячо ее поблагодарил.
   - Ерунда, - ответила она не  слишком  вежливо.  -  Мне  это  доставляет
удовольствие, вот и все. Завтра, если хотите, сходим в  Лувр,  а  потом  я
сведу вас к Дюран-Рюэлю.
   - Большое вам спасибо!
   - Вы не считаете меня гадиной, как все остальные?
   - Отнюдь нет, - улыбнулся он.
   - Они напрасно думают, что им удастся заставить меня бросить студию,  я
буду ходить туда, пока сама  не  найду  нужным  уйти.  То,  что  произошло
сегодня утром, подстроила Люси Оттер, уж я-то знаю! Она  меня  терпеть  не
может. И думает, что теперь я наверняка уберусь. Ей, видно, очень хочется,
чтобы я ушла. Боится, что я про нее слишком много знаю.
   Мисс  Прайс  рассказала  ему  длинную,  путаную  повесть,  из   которой
явствовало, что прозаичная, чинная, маленькая миссис Оттер  была  героиней
скабрезных историй.  Потом  она  поведала  ему  подноготную  Рут  Чэлис  -
девушки, которую утром похвалил Фуане.
   - Она путалась у нас в студии со всеми мужчинами подряд. Проститутка, и
больше ничего. А какая грязнуха! Целый месяц не мылась, знаю наверняка.
   Филип  слушал,  испытывая  мучительную  неловкость.  До  него  доходили
сплетни насчет мисс Чэлис; однако смешно было думать, что жившая с матерью
миссис Оттер хоть в  чем-нибудь  погрешила  против  добродетели.  Женщина,
которая шла с ним рядом и изливала потоки злобной клеветы, вызывала в  нем
ужас.
   - Плевать мне на то, что они обо мне думают. Я все равно буду  учиться.
Я знаю, у меня есть талант. Чувствую, что  я  художник.  Лучше  умру,  чем
брошу живопись. Да я и не первая,  над  кем  смеялись  в  школе,  а  потом
оказалось, что это и был настоящий гений. Искусство  -  единственное,  что
мне дорого, и я с радостью отдам ему жизнь. Все дело в упорстве  и  умении
работать.
   Она находила низкие побуждения в каждом, кто  не  разделял  ее  веры  в
себя. Она ненавидела  Клаттона.  Она  уверяла  Филипа,  что  приятель  его
нисколько не талантлив, он просто умеет пускать пыль в глаза, а вот  найти
правильную  композицию  фигуры  не  сможет,  хоть  умри!  А  что  касается
Лоусона...
   - Рыжий веснушчатый гаденыш! Он так  дрожит  перед  Фуане,  что  боится
показать ему свои вещи. А я вот не прячусь в кусты, правда? Плевать мне на
то, что говорит Фуане, я-то знаю: у меня настоящий талант.
   Они дошли до улицы, на которой она жила, и Филип,  расставшись  с  ней,
вздохнул с облегчением.



44

   Несмотря на это, когда в следующее воскресенье  мисс  Прайс  предложила
Филипу сводить его в Лувр, он согласился. Она подвела его к  "Моне  Лизе".
Филип глядел на картину с безотчетным разочарованием,  однако  он  столько
раз перечитывал чеканную прозу  Уолтера  Патера,  которая  вдохнула  новую
красоту в эту  самую  знаменитую  на  свете  картину,  что  многое  помнил
наизусть и повторил вслух мисс Прайс.
   - Литературщина, - сказала она  с  презрением.  -  Лучше  вам  все  это
поскорее забыть.
   Она показала ему полотна Рембрандта и произнесла по этому  поводу  все,
что полагалось произнести. Встав против "Христа с  учениками  в  Эммаусе",
она сказала:
   - Когда вы почувствуете красоту этой картины, вы начнете разбираться  в
живописи.
   Она показала ему "Одалиску" и "Ручей" Энгра. Фанни Прайс была  властным
гидом, она не разрешала ему мешкать возле полотен, у которых ему  хотелось
постоять подольше, и требовала, чтобы он восхищался тем,  чем  восхищалась
она сама. Она относилась к своим занятиям живописью  с  такой  потрясающей
серьезностью, что, когда Филип, проходя по Большой галерее, остановился  у
окна, выходящего на Тюильри, где все было мирно, солнечно и  ясно,  словно
на картинах Рафаэля, и воскликнул:  "Взгляните,  какая  прелесть!  Давайте
постоим хоть минутку", - она ответила с полным равнодушием:  "Да,  ничего.
Но мы ведь пришли смотреть картины".
   Легкий, дразнящий осенний воздух веселил сердце Филипа, и, когда  около
полудня они вышли в огромный двор Лувра, ему захотелось  воскликнуть,  как
Фланагану: "К чертям ваше искусство!"
   - Послушайте, давайте зайдем в  какой-нибудь  ресторанчик  на  Бульмише
[бульвар Сен-Мишель] и перекусим, - предложил он своей спутнице.
   Мисс Прайс посмотрела на него с подозрением.
   - У меня есть обед дома.
   - Не беда. Съедите его завтра. Разрешите мне вас угостить.
   - Не понимаю, зачем вам это нужно.
   - Мне будет приятно, - ответил он ей с улыбкой.
   Они перешли реку. На углу бульвара Сен-Мишель был ресторанчик.
   - Зайдем сюда.
   - Нет, не хочу; здесь, видно, слишком дорого.
   Она решительно пошла дальше, и Филип был вынужден последовать  за  ней.
Пройдя несколько шагов, они подошли  к  ресторану  поменьше;  на  столиках
возле него, под тентом, уже обедало человек десять; в окне большими белыми
буквами было написано: "Dejeuner - 1,25, vin compris"  [второй  завтрак  -
1,25 франка, включая вино (фр.)].
   - Ну, дешевле ничего не найдешь, и выглядит очень прилично.
   Они уселись за свободный столик и стали дожидаться первого блюда меню -
яичницы. Филип с восторгом разглядывал прохожих.  Сердце  его  переполняло
какое-то теплое чувство. Он устал, но был доволен.
   - Поглядите на этого человека в блузе! Какая прелесть!
   Он взглянул на мисс Прайс  и,  к  удивлению  своему,  увидел,  что  она
уставилась в тарелку, не обращая внимания на окружающих,  и  по  щекам  ее
катятся крупные слезы.
   - Что с вами? - воскликнул он.
   - Если вы мне скажете хоть слово, я сейчас же встану и уйду, - ответила
она.
   Филип был в полнейшей растерянности, но, к счастью,  принесли  яичницу.
Он разделил ее пополам, и они стали есть. Филип старался завязать беседу о
посторонних вещах, и ему казалось, что и мисс Прайс пытается разговаривать
приветливо; однако обед нельзя было назвать веселым. Филип был брезглив, а
мисс Прайс ела так некрасиво, что у него пропал всякий аппетит. Она  жадно
глотала пищу, чавкала, словно  дикий  зверь  в  зоопарке,  и,  покончив  с
каким-нибудь блюдом,  начисто  вытирала  тарелку  кусочком  хлеба,  словно
боялась оставить хоть каплю подливки. Им  подали  камамбер  [сорт  острого
сыра], и Филип с отвращением увидел, что она съела  всю  порцию  вместе  с
коркой. Она ела с такой жадностью, словно умирала с голоду.
   Поведение мисс Прайс  было  необъяснимо:  расставаясь  с  ней  в  самых
дружеских отношениях, он не был уверен, что назавтра она не встретит  его,
враждебно надувшись; однако он многому  от  нее  научился;  не  умея  сама
рисовать, она знала все, чему здесь обучали, и ее замечания помогали  ему.
Помогала ему и миссис Оттер; иногда работу  его  критиковала  мисс  Чэлис;
Филипу  приносило  пользу  и  бойкое  красноречие  Лоусона,  и  подражание
Клаттону. Фанни Прайс терпеть не могла, когда он пользовался  чьими-нибудь
советами, кроме ее собственных, и, когда он просил ее помощи,  после  того
как разговаривал с кем-нибудь еще, она грубо ему отказывала.  Товарищи  по
студии - Лоусон, Клаттон и Фланаган - не переставали его дразнить.
   - Ты, парень, поостерегись, - говорили они  ему,  -  она  ведь  в  тебя
влюблена.
   - Ну что за ерунда, - отшучивался Филип.
   Мысль, что мисс Прайс может быть в кого-нибудь влюблена,  казалась  ему
совершенно нелепой. Стоило ему подумать о ее непривлекательной  внешности,
немытых космах волос,  грязных  руках,  о  коричневом  платье  с  сальными
пятнами и обтрепанным подолом, которого она не снимала, - и его  пробирала
дрожь. Она, наверно, нуждалась - все они  нуждались,  -  но  могла  бы  по
крайней мере быть поаккуратнее и, взяв иголку с ниткой, привести свою юбку
в порядок!
   Филип стал понемножку обобщать свои впечатления  о  людях,  с  которыми
здесь столкнулся. Теперь он не был так наивен,  как  в  те,  казалось,  уж
незапамятные дни в Гейдельберге: теперь интерес его к людям стал глубже  и
осознаннее,  у  него  появилось  желание  анализировать  и  оценивать.  Но
Клаттона, хоть он и встречался с ним ежедневно в течение трех месяцев,  он
знал не лучше, чем в первый день знакомства. В студии все считали Клаттона
способным и думали, что его ждет большое будущее; он придерживался  такого
же мнения, но в чем он себя проявит, не знали ни он сам и никто другой. До
"Амитрано" он уже занимался в нескольких студиях - у Жюльена,  в  Академии
изящных искусств, у Макферсона; он дольше оставался в  "Амитрано"  потому,
что здесь его никто не трогал.  Он  не  любил  показывать  свои  работы  в
отличие от других молодых людей, изучавших живопись, не просил и не  давал
советов. Говорили,  что  в  маленькой  студии  на  улице  Кампань-Премьер,
которая служила ему и жильем  и  мастерской,  у  него  были  замечательные
полотна, которые сразу принесли бы ему славу, если  бы  он  согласился  их
выставить. Натурщики были ему не по  средствам,  он  писал  натюрморты,  и
Лоусон постоянно рассказывал о вазе с яблоками, которая,  по  его  словам,
была настоящим шедевром.  Человек  он  был  взыскательный  и,  стремясь  к
чему-то, чего еще сам не мог назвать,  вечно  был  не  удовлетворен  своей
работой в целом; только какая-нибудь деталь и порадует его подчас -  рука,
нога, ступня в человеческой фигуре или стакан, чашка в  натюрморте;  тогда
он вырезал и сохранял эту деталь, уничтожая  остальное  полотно.  Поэтому,
когда Клаттона просили показать его работы, он мог, не  солгав,  ответить,
что у него нет ни одной оконченной картины. В Бретани Клаттон познакомился
с каким-то художником, о  котором  никто  не  слышал  -  этот  чудаковатый
биржевой маклер в пожилые годы вдруг стал  писать  картины,  -  и  целиком
подпал под влияние  его  живописи.  Отвернувшись  от  импрессионистов,  он
мучительно искал свою собственную манеру не только письма,  но  и  видения
мира. Филип чувствовал в нем какое-то странное своеобразие.
   У "Гравье", где они обедали, а по вечерам в "Версай" или в "Клозери  де
лила" Клаттон был молчалив. Он иронически  поглядывал  на  собеседников  и
открывал рот, только чтобы сострить. Ему  нравилось  находить  мишень  для
своих насмешек, он радовался, когда под руку попадался кто-нибудь, на  ком
он мог поупражнять свой ядовитый язык. Он редко разговаривал о чем-нибудь,
кроме живописи, да и то лишь с теми немногими, кого он  считал  достойными
собеседниками. Филип часто задумывался: есть ли в нем на самом деле  нечто
особенное; скрытность,  изможденный  вид  и  язвительный  юмор  как  будто
предполагали выдающуюся личность, но, с  другой  стороны,  все  это  могло
удачно скрывать душевную пустоту.
   Но вот с Лоусоном Филип скоро подружился. У него был  живой  интерес  к
самым разным вещам, и это делало его общество приятным.  Читал  он  больше
остальных и, хотя  средства  его  были  невелики,  любил  покупать  книги,
которые  охотно  давал  другим.  Так  Филип  познакомился  с  Флобером   и
Бальзаком, с Верленом, Эредиа и Вилье де Лиль Аданом. Они вместе ходили  в
драму, а иногда на галерку в "Опера  комик".  Недалеко  от  них  находился
театр "Одеон", и Филип скоро заразился увлечением Лоусона трагедиями эпохи
Людовика XIV и звучным александрийским стихом. На  улице  Тэтбу  помещался
концертный зал, где  за  семьдесят  пять  сантимов  можно  было  послушать
отличную  музыку  и  в  придачу  выпить  что-нибудь  вкусное;  места  были
неудобные, зал тесный, дымный от дешевого табака,  но  все  это  не  могло
охладить их молодую жизнерадостность.  Иногда  они  отправлялись  в  "Баль
Бюлье". В этих случаях с ними шел и Фланаган. Он так безудержно  дурачился
и шумел, что заражал и их своим  весельем.  Танцор  он  был  отличный:  не
успевали они пробыть в зале и десяти минут, как он уже носился по кругу  с
какой-нибудь маленькой продавщицей.
   Всем им ужасно хотелось обзавестись любовницей. Любовница - непременная
принадлежность жизни всякого начинающего художника в Париже.  Человека,  у
которого есть любовница, уважают его собратья.  Ею  можно  хвастаться.  Но
трудность состояла в том, что у них едва хватало денег, чтобы прокормиться
самим, и, хотя они себя и убеждали,  что  француженки  очень  практичны  и
вдвоем дешевле  жить,  чем  одному,  им  нелегко  было  встретить  молодую
женщину, которая разделяла бы их взгляды на  этот  вопрос.  Им  оставалось
только завидовать другим или злословить по поводу дам,  которых  содержали
более обеспеченные художники. Трудно поверить, как сложно найти  в  Париже
любовницу. Лоусон,  бывало,  познакомится  с  какой-нибудь  юной  девой  и
назначит ей свидание; целые сутки он не находит  себе  места  и  описывает
очаровательницу каждому встречному; однако та  и  не  подумает  явиться  в
назначенное время. Лоусон приходил к "Гравье" поздно, в дурном  настроении
и всякий раз восклицал:
   - Ах, будь она проклята, и эта надула! Не понимаю, чем только я  им  не
нравлюсь. Наверно, плохо говорю по-французски,  а  может,  потому,  что  я
рыжий. Черт знает что! Прожить больше года в  Париже  и  не  подцепить  ни
одной девицы.
   - Ты, верно, не знаешь, чем их взять, - говорил ему Фланаган.
   У него самого был длинный и завидный донжуанский список, и, хотя они не
верили всему, что он рассказывает, факты говорили, что он не слишком врет.
Впрочем, Фланаган не искал постоянных связей.  Ему  предстояло  пробыть  в
Париже всего два года; он уговорил  родных  разрешить  ему  приехать  сюда
поучиться живописи, вместо того чтобы поступить в  университет,  но  через
два года ему нужно будет вернуться в Сиэтл и войти в дело отца. И, решив в
это время  поразвлечься  вовсю,  он  искал  в  любви  разнообразия,  а  не
постоянства.
   - Не пойму, как ты умудряешься  их  обкрутить,  -  со  злостью  говорил
Лоусон.
   - Да это же совсем нетрудно, сынок, - отвечал Фланаган. -  Надо  только
идти прямо к цели. Куда труднее от них избавиться. Вот где нужен такт.
   Филип  был  слишком   поглощен   учением,   книгами,   которые   читал,
спектаклями, которые видел, разговорами, которые слушал, чтобы вздыхать  о
женском обществе. Ему казалось, что это от него никуда не уйдет  и  позже,
когда он научится свободнее объясняться по-французски.
   Прошло уже больше года с тех пор, как они расстались с мисс  Уилкинсон,
и в первые недели своего пребывания в Париже Филип был так занят,  что  не
ответил на письмо, полученное от нее перед отъездом из  Блэкстебла.  Когда
пришло другое письмо, он, зная, что оно полно попреков - а ему в то  время
не хотелось их выслушивать, - отложил его, собираясь распечатать  попозже,
но совсем забыл и случайно напал на него спустя целый месяц, когда шарил в
ящике, разыскивая целые носки. Филип смотрел на нераспечатанное  письмо  с
ужасом. Он боялся, что заставил страдать мисс Уилкинсон, и чувствовал себя
скотиной; однако теперь ее горе, наверно, прошло или,  во  всяком  случае,
притупилось. Женщины любят преувеличенно выражать свои  чувства,  слова  у
них отнюдь не обозначают того же, что у мужчин. Филип  твердо  решил,  что
ничто не заставит его встретиться с ней снова. Он так долго ей  не  писал,
что вряд ли стоило отвечать теперь. Он не стал читать ее письма.
   - Надеюсь, она не будет больше мне писать, -  сказал  он  себе.  -  Она
поймет, что все кончено. Как-никак, а по летам она годится мне  в  матери,
надо было думать, на что она идет.
   Часа два он испытывал  легкие  угрызения  совести.  Его  решение  было,
конечно, правильным, но  что-то  помимо  воли  продолжало  его  тревожить.
Однако мисс Уилкинсон и в самом деле больше ему не  писала;  не  оправдала
она также его нелепых страхов и не свалилась в Париж как снег  на  голову,
чтобы сделать его посмешищем в глазах друзей. Прошло еще немного  времени,
и он совсем о ней позабыл.
   Отрекся он и от своих прежних богов. Изумление, с  которым  он  вначале
смотрел на  картины  импрессионистов,  перешло  в  восторг,  и  вскоре  он
заговорил с таким же жаром, как и остальные, о достоинствах Мане,  Моне  и
Дега.  Он  купил  фотографию  этюда  Энгра  к  "Одалиске"  и   репродукцию
"Олимпии". И то и другое было пришпилено рядом  над  умывальником,  чтобы,
бреясь,  он  мог  любоваться  красотой  обеих  картин.  Теперь   он   знал
определенно, что до Моне не умели рисовать пейзажа, и  стоял  с  искренним
восторгом перед "Учениками в Эммаусе"  Рембрандта  или  "Дамой,  укушенной
блохою в нос" Веласкеса. В действительности картина называлась  иначе,  но
так прозвали ее у "Гравье", чтобы подчеркнуть  ее  прелесть,  несмотря  на
чуть-чуть отталкивающую внешность той, с кого писался  портрет.  Вместе  с
Рескином, Берн-Джонсом и Уоттсом Филип распрощался со  своими  котелком  и
аккуратным синим галстуком в горошек, в котором приехал в Париж; теперь он
расхаживал в мягкой широкополой  шляпе,  повязывал  шею  черным  бантом  и
накидывал  на  плечи  плащ  романтического  покроя.  Филип  разгуливал  по
бульвару Монпарнас, словно провел на нем всю жизнь,  и  прилежно  обучался
пить абсент. Он отращивал  длинные  волосы,  и  только  злодейка  природа,
глухая к извечным стремлениям юности, мешала ему отпустить бороду.



45

   Филип скоро понял, что  для  всех  его  друзей  Кроншоу  был  настоящим
оракулом. От него Лоусон заимствовал свои парадоксы, и даже гонявшийся  за
оригинальностью  Клаттон  невольно   подражал   ему   в   разговоре.