ь, дорогой. Я отлично знаю: вы  готовы  сделать  для  меня
все, что в ваших силах. Давайте позовем вашего доктора, а вдруг он мне и в
самом деле поможет; во всяком случае, у вас будет  легче  на  душе.  -  Он
перевел взгляд на Апджона.  -  Ты  круглый  дурак,  Леонард.  Ну  чего  ты
привязался к мальчику? Хватит с него, что он терпит мои причуды. Ты-то сам
для меня ничего не сделаешь, разве что напишешь гладенькую статейку  после
моей смерти. Уж я-то тебя знаю.
   На следующий день Филип пошел к доктору Тайрелу. Ему казалось, что  тот
должен заинтересоваться его больным, и, в самом деле,  как  только  Тайрел
кончил прием, он отправился с Филипом в Кеннингтон. Он подтвердил  диагноз
Филипа. Больной был безнадежен.
   - Если хотите, я положу его в  больницу,  -  сказал  он.  -  Ему  дадут
отдельную палату.
   - Он ни за что на это не пойдет.
   - Знаете, он может умереть с минуты на минуту, а  то  и  снова  схватит
воспаление легких.
   Филип кивнул головой. Доктор Тайрел дал кое-какие советы и обещал зайти
снова, как только он понадобится. Он оставил свой  домашний  адрес.  Когда
Филип заглянул к Кроншоу, тот спокойно читал книгу  и  даже  не  дал  себе
труда спросить, что сказал врач.
   - Ну, теперь вы довольны, мой мальчик? - спросил он.
   - Вас ведь все равно нельзя уговорить слушаться Тайрела?
   - Нельзя, - улыбнулся Кроншоу.



85

   Недели через две Филип, вернувшись как-то вечером  домой  из  больницы,
постучался к Кроншоу.  Не  получив  ответа,  он  отворил  дверь.  Кроншоу,
скорчившись, лежал на боку; Филип подошел к кровати. Он хотел  посмотреть,
заснул ли больной, или у него просто очередной приступ дурного настроения,
но с удивлением заметил, что у Кроншоу открыт рот. Филип дотронулся до его
плеча и вскрикнул от испуга. Он просунул руку ему под рубашку  и  приложил
ее к сердцу; Филип был в полной  растерянности  и  не  знал,  что  делать.
Вспомнив, как поступают  в  таких  случаях,  он  поднес  зеркало  к  губам
больного. Ему стало страшно оставаться одному с Кроншоу. Он все еще был  в
пальто и шляпе; сбежав по лестнице, он  подозвал  извозчика  и  поехал  на
Гарлей-стрит. Доктор Тайрел был дома.
   - Пожалуйста, поедемте со мной. Мне кажется, Кроншоу умер.
   - Если он умер, я уже ничем не смогу помочь.
   - Я был бы вам страшно благодарен, если бы вы все-таки поехали со мной.
Извозчик нас ждет. Это отнимет у вас всего полчаса.
   Тайрел надел шляпу. По дороге он задал несколько вопросов.
   - Сегодня утром, когда я уходил,  ему  как  будто  было  не  хуже,  чем
всегда, - рассказывал Филип. - Представьте себе мой ужас, когда я зашел  к
нему в комнату. Понимаете, он умер  совсем  один...  Как  вы  думаете,  он
сознавал, что умирает?
   Филип вспомнил слова Кроншоу. Поддался ли он  в  последний  миг  страху
смерти? Филип представил себя на его месте; вот он  чувствует,  что  конец
надвигается, его охватывает ужас, а рядом нет ни души - никого, кто сказал
бы ему ободряющее слово.
   - Вы очень расстроены, - заметил доктор Тайрел.
   Он глядел на  него  своими  проницательными  голубыми  глазами.  В  них
светилось сочувствие. Осмотрев Кроншоу, он сказал:
   - Он уже несколько часов как умер. Наверно, скончался во  сне.  С  ними
это бывает.
   Мертвое тело как-то сразу высохло и выглядело непристойно. Оно потеряло
все человеческое. Доктор Тайрел  глядел  на  него  бесстрастно.  Привычным
движением он вынул часы.
   - Что ж, мне пора.  Свидетельство  о  смерти  я  пришлю.  Вы,  конечно,
известите родственников?
   - Кажется, их у него нет, - сказал Филип.
   - Как насчет похорон?
   - Об этом я позабочусь.
   Доктор Тайрел бросил  на  него  внимательный  взгляд.  Он  подумал,  не
следует ли предложить несколько фунтов на похороны. Но он не знал,  как  у
Филипа с деньгами; может быть, ему нетрудно оплатить расходы и  он  сочтет
предложение о помощи обидным.
   - Что ж, сообщите мне, если я смогу вам чем-нибудь помочь, - сказал он.
   Они вышли вместе и на пороге расстались; Филип отправился на  телеграф,
чтобы сообщить о смерти Кроншоу Леонарду  Апджону.  Потом  он  завернул  в
похоронное бюро, мимо которого проходил каждый день по дороге в  больницу.
Его внимание часто привлекали три слова, выбитые  серебряными  буквами  на
черной ткани, украшавшей витрину,  где  были  выставлены  образцы  гробов:
"Экономия, Быстрота, Благопристойность". Эти  слова  всегда  его  смешили.
Хозяином похоронного бюро оказался маленький  толстый  еврей  с  курчавыми
волосами, длинными и лоснящимися; он был весь в черном; большое  кольцо  с
бриллиантом украшало его короткий,  мясистый  палец.  В  его  манере  была
странная  смесь  природной   развязности   и   профессионального   уныния.
Убедившись в полной беспомощности Филипа, он пообещал немедленно  прислать
женщину, чтобы обрядить  умершего.  Гробовщик  предложил  устроить  пышные
похороны; Филипу было стыдно, что тот явно  подозревает  его  в  скупости.
Торговаться из-за похорон было противно, и в конце концов Филип согласился
на расходы, которые были ему вовсе не по карману.
   - Я понимаю, сэр, - сказал гробовщик, - вы не хотите пускать людям пыль
в глаза, - я и сам, знаете ли,  не  люблю  пустого  щегольства,  -  но  вы
желаете,  чтобы  все  было  сделано,  как  принято  в   лучшем   обществе.
Предоставьте это мне, я устрою вам похороны по сходной цене, но постараюсь
не ударить лицом в грязь. Что я могу вам еще обещать?
   Филип пошел домой ужинать; когда он ел, явилась женщина,  чтобы  обмыть
тело. Вскоре принесли телеграмму от Леонарда Апджона:

   "БЕЗМЕРНО ПОТРЯСЕН  ОПЕЧАЛЕН.  СОЖАЛЕЮ  НЕВОЗМОЖНОСТИ  ЯВИТЬСЯ  СЕГОДНЯ
ВЕЧЕРОМ. ПРИГЛАШЕН УЖИН. БУДУ ВАМИ ЧУТЬ СВЕТ. ГЛУБОКО СОЧУВСТВУЮ. АПДЖОН".

   Немного погодя женщина, обряжавшая труп, постучалась в дверь гостиной.
   - Готово, сэр. Прошу вас, зайдите на минуточку и поглядите,  все  ли  в
порядке.
   Филип последовал за ней. Кроншоу лежал на спине с закрытыми  глазами  и
благочестиво скрещенными на груди руками.
   - Полагалось бы положить хоть несколько цветочков, сэр.
   - Завтра принесу.
   Она с удовлетворением оглядела труп.  Работа  ее  была  закончена;  она
опустила закатанные рукава, сняла передник и надела чепец. Филип  спросил,
сколько ей следует.
   - Видите ли, сэр, кто платит мне два с  половиной  шиллинга,  а  кто  и
пять.
   Филипу было неловко дать ей меньше пяти  шиллингов.  Она  поблагодарила
его с подобающей  сдержанностью  -  ведь  он  понес  тяжелую  утрату  -  и
удалилась. Филип вернулся  в  гостиную,  убрал  остатки  ужина  и  сел  за
"Хирургию" Уолшема. Читать было трудно. Нервы были напряжены  до  предела.
Когда на лестнице слышался шум, он вздрагивал и сердце его бешено  билось.
Его пугало то, что лежит в соседней комнате: прежде человек,  а  сейчас  -
ничто. Тишина казалась одушевленной, словно  в  ней  происходило  какое-то
таинственное движение. В этих комнатах поселилась смерть, нечто неведомое,
жуткое; Филип внезапно почувствовал ужас перед тем, что когда-то было  его
другом. Он пытался заставить себя читать, но скоро  отчаялся  и  отодвинул
книгу. Его угнетала бесплодность только что  оборвавшегося  существования.
Какая разница, жив или мертв Кроншоу? Что изменилось, если бы его  никогда
и не  было?  Филип  представил  себе  Кроншоу  молодым:  его  трудно  было
вообразить стройным, подвижным юношей с густыми волосами, веселым и полным
надежд. Жизненное правило Филипа - следовать своим склонностям  с  должной
оглядкой на полицейского за углом  -  не  очень-то  пошло  Кроншоу  впрок:
именно потому, что он придерживался этого правила, весь пройденный им путь
был такой плачевной неудачей. Выходило, что не  следует  слишком  доверять
своим естественным склонностям. Филип попал в тупик; он спрашивал себя:  в
чем же тогда закон жизни, если его излюбленное правило бесполезно,  и  чем
руководствуются  люди  в  своих  поступках?   Они   действуют   так,   как
подсказывают им чувства, но чувства могут быть  хорошими  или  дурными,  и
только от  случая  зависит,  приведут  ли  они  человека  к  удаче  или  к
поражению. Жизнь казалась  непостижимой  путаницей,  полной  противоречий.
Люди спешили с места  на  место,  подгоняемые  неведомой  силой;  сущность
происходящего ускользала от них; казалось, они  спешат  только  для  того,
чтобы спешить.
   На следующее утро появился Леонард Апджон с маленьким лавровым  венком.
У него родилась идея возложить венок на чело мертвого поэта;  несмотря  на
враждебное молчание Филипа, он попытался натянуть венок  на  лысую  голову
покойника; но венок выглядел на ней нелепо. Он был похож на обрезанные  от
шляпы поля, которые напялил на себя третьесортный клоун  из  какого-нибудь
мюзик-холла.
   - Лучше я его положу ему на сердце, - сказал Апджон.
   - Вы его положили ему на живот, - заметил Филип.
   Апджон кисло улыбнулся.
   - Только поэт знает, где сердце поэта, - ответил он.
   Они вернулись в гостиную, и Филип  рассказал,  какие  приготовления  он
сделал к похоронам.
   - Надеюсь, вы не поскупились, - сказал Апджон. - Мне хотелось бы, чтобы
за катафалком двигалась длинная вереница пустых  карет,  а  на  головах  у
лошадей  колыхались  высокие  плюмажи.  Закажите  побольше  факельщиков  с
длинными лентами на шляпах.  Вам  нравится  моя  выдумка  насчет  вереницы
пустых карет?
   - Поскольку расходы по похоронам лягут, по-видимому на меня, а я сейчас
не при деньгах, похороны будут самые скромные.
   - Но, милый мой, почему же в таком случае вы не устроили  ему  похорон,
как нищему, на общественный счет? В этом по крайней мере  было  бы  что-то
поэтическое. У вас безошибочная тяга к мещанской золотой середине.
   Филип слегка покраснел,  но  промолчал.  А  на  следующий  день  они  с
Апджоном следовали за катафалком в единственной заказанной Филипом карете.
Лоусон, который не смог прийти, прислал венок; Филип тоже купил два венка,
чтобы гроб не выглядел таким голым.
   На обратном пути кучер нещадно подгонял лошадей. Филип смертельно устал
и вдруг заснул. Его разбудил голос Апджона:
   - Как удачно, что стихи еще  не  изданы.  Я  думаю,  их  лучше  чуточку
задержать, а я напишу предисловие. Я уже начал его обдумывать по дороге на
кладбище. Надо надеяться, что получится неплохо. Так или иначе, я начну со
статьи в "Сатердей".
   Филип ничего не ответил, и в карете воцарилось молчание. Наконец Апджон
сказал:
   - Впрочем, не стоит разбрасываться. Пожалуй, напишу статью  для  одного
из ежемесячных журналов, а потом напечатаю ее в виде предисловия к книжке.
   Филип стал следить за ежемесячниками и несколько недель  спустя  прочел
статью Апджона. Она  произвела  небольшую  сенсацию,  и  выдержки  из  нее
появились в ряде газет. Статья  была  очень  хорошая;  приведенные  в  ней
биографические данные не отличались точностью, ибо никто ничего не знал  о
молодости Кроншоу, зато написана она была изящно, пышно и с чувством.  Как
всегда замысловато, Леонард Апджон нарисовал прелестные картинки из  жизни
Кроншоу в Латинском квартале: вот он беседует с друзьями, сочиняет стихи -
под его пером Кроншоу становился живописной фигурой, английским  Верленом.
Цветистые  фразы  Леонарда  Апджона   зазвучали   трепетно   и   величаво,
преисполнились торжественным пафосом, когда он рассказывал о жалком  конце
поэта, о его убогой  комнатушке  в  Сохо;  с  милой  скромностью,  которая
позволяла  лишь  догадываться  о  великодушии  автора,  изображались   его
старания  увезти  поэта  в  некий  увитый  жимолостью  домик,   окруженный
фруктовым садом. И подумать только, что  черствые  и  бестактные,  хоть  и
добронамеренные люди вместо этого переселили поэта в мещанскую  обстановку
Кеннингтона! Леонард Апджон поведал о Кеннингтоне  со  сдержанным  юмором,
которого требовала строгая приверженность к лексике сэра Томаса Броуна.  С
изящной иронией описывал он последние недели поэта - терпение, с каким  он
переносил сердечные, но такие неуклюжие  заботы  юного  студента,  который
самочинно назначил себя его сиделкой, и плачевное положение  богоподобного
бродяги, попавшего  в  обывательское  окружение.  "Красота  из  пепла",  -
цитировал он пророка Исайю. Какой иронией судьбы была смерть  отверженного
поэта в вульгарной обители мещанства; это напоминало Апджону Христа  среди
фарисеев - такая аналогия дала  ему  повод  для  затейливого  отступления.
Потом он поведал, как некий друг  -  хороший  вкус  разрешал  ему  сделать
только тонкий намек  на  то,  кто  был  этот  друг  с  такой  пленительной
фантазией, - возложил лавровый венок на сердце умершего поэта;  прекрасные
безжизненные руки,  словно  в  сладостной  истоме,  покоились  на  листьях
Аполлона, благоухающих всеми благовониями  поэзии,  нежной  зеленью  своей
затмевающих  нефрит,  который  привозят  смуглые  моряки  из  многоликого,
загадочного Китая. И -  в  качестве  восхитительного  контраста  -  статья
заканчивалась описанием мещанских, будничных, прозаических  похорон  того,
кого следовало  хоронить  либо  как  принца,  либо  как  нищего.  Это  был
последний удар, роковая победа филистерства  над  искусством,  красотой  и
всем, что только есть возвышенного на свете. Никогда еще Леонард Апджон не
писал лучше. Его статья была чудом тонкости, изящества и  сострадания.  Он
включил в нее лучшие стихи Кроншоу; когда вышел весь томик, он уже  никого
не удивил; зато автор статьи основательно упрочил свое положение.  С  этих
пор он стал критиком, с которым следовало  считаться.  Прежде  он  казался
несколько холодным; но его статья о Кроншоу дышала такой  человечностью  и
теплом, что читатели были совершенно покорены.



86

   Весной Филип, кончив практику в амбулатории, перешел  в  больницу,  где
стал выполнять обязанности куратора. Эта  практика  продолжалась  полгода.
Куратор каждое утро обходил вместе  с  дежурным  врачом  палаты  -  сперва
мужские, потом женские, вел больничные карты, наблюдал за  исследованиями,
а днем помогал сестрам. Дважды в неделю  главный  врач  совершал  обход  в
сопровождении небольшой  группы  студентов,  осматривал  больных  и  давал
указания. Новая работа не была такой увлекательной и  разнообразной  и  не
позволяла так близко соприкасаться с жизнью, как работа в амбулатории,  но
Филип здесь многому научился. К нему  хорошо  относились  больные,  и  ему
льстило, что его всякий раз встречали с радостью. Он не то что  чувствовал
жалость к их страданиям,  но  проявлял  заботу  и  симпатию  к  людям,  не
напускал на  себя  важности,  и  потому  его  любили  больше,  чем  других
практикантов. Он был вежлив с больными, умел их ободрить, держался с  ними
по-приятельски. Как и все, кто имеет отношение к больнице, он знал, что  с
пациентами легче иметь дело,  чем  с  пациентками.  Женщины  часто  бывали
ворчливы и раздражительны. Они жаловались на перегруженных работой сестер,
которые, по их мнению, не оказывали им должного внимания; как правило, они
были беспокойны, неблагодарны и грубы.
   Филипу посчастливилось, и он нашел себе друга.  Однажды  утром  лечащий
врач поручил ему нового больного; присев к  его  кровати,  Филип  принялся
дополнять историю болезни. Заглянув в  нее,  он  заметил,  что  профессией
больного была журналистика; звали его Торп Ательни  (фамилия  для  здешних
пациентов необычная), лет ему было сорок восемь.  Больной  страдал  острой
желтухой,  но  симптомы  были  неясные,  и  его  положили  в  больницу  на
клиническое обследование. Он отвечал на вопросы Филипа  приятным  голосом,
речь его выдавала образованного человека. Поскольку он  лежал  в  кровати,
трудно было определить его рост, но  маленькая  голова  и  маленькие  руки
позволяли догадываться, что он невысок. Филип всегда обращал  внимание  на
руки людей, и руки Ательни его удивили: они были миниатюрные, с  длинными,
заостренными пальцами и красивыми розовыми ногтями; очень мягкие, они,  не
будь желтухи, поражали бы своей белизной. Больной держал их поверх  одеяла
- пальцы одной из них он слегка расправил - и, отвечая на вопросы  Филипа,
рассматривал их не без удовольствия. Филип, пряча улыбку, взглянул на  его
лицо. Желтизна не мешала ему быть  по-своему  красивым:  у  больного  были
голубые  глаза,  хорошо  очерченный  орлиный  нос  и  остроконечная  седая
бородка; он полысел, но когда-то волосы у него явно были тонкие и  красиво
вились. Он и теперь носил их длинными.
   - Я  вижу,  вы  журналист,  -  сказал  Филип.  -  В  каких  газетах  вы
сотрудничаете?
   - Во всех без исключения. Вам не открыть ни одной газеты,  не  встретив
там моих писаний.
   Какая-то газета лежала на столике возле постели, и, взяв ее, он  указал
на одно из объявлений. Большими буквами значилось название хорошо знакомой
Филипу фирмы "Линн и Седли, Риджент-стрит, Лондон"; ниже, помельче, но все
же внушительным шрифтом была напечатана непререкаемая истина:  "Откладывая
на завтра - крадешь у себя время". Еще ниже  следовал  вопрос,  поражавший
своей непреложностью: "Почему бы не заказать сегодня же?" Броскими буквами
повторялось, словно отголосок совести в душе убийцы: "Почему?"  Затем  шло
смелое  заявление:  "Тысячи  пар  перчаток  лучших  поставщиков  мира   по
смехотворным ценам. Тысячи пар  носков  и  чулок  лучших  мировых  фирм  с
сенсационной скидкой". И наконец снова возникал вопрос, брошенный  на  сей
раз, как вызов на турнире: "Почему бы вам не заказать сегодня же?"
   - Я представитель фирмы "Линн и Седли" по делам рекламы. - Он  небрежно
взмахнул своей красивой рукой. - Вот как низко я пал...
   Филип продолжал задавать положенные вопросы - некоторые из  них  просто
так, для порядка, другие - хитроумно придуманные, чтобы заставить больного
сообщить о себе сведения, которые тому, возможно, хотелось скрыть.
   - Вы жили за границей? - спросил Филип.
   - Да, одиннадцать лет в Испании.
   - Чем вы там занимались?
   - Был секретарем Английской компании водоснабжения в Толедо.
   Филип вспомнил, что Клаттон провел в Толедо несколько месяцев,  и  этот
ответ заставил его посмотреть на журналиста  с  интересом,  однако  он  не
решился  выказать  свое  любопытство:  в  больнице  полагалось   соблюдать
дистанцию между пациентами и персоналом. Покончив с опросом, он  продолжал
свой обход.
   Болезнь Торпа Ательни не была серьезной, и,  хотя  он  по-прежнему  был
желтым как лимон,  самочувствие  его  улучшилось;  его  заставляли  лежать
только потому, что врач предпочитал держать его  под  наблюдением  до  тех
пор, пока результаты анализов не станут нормальными. Как-то раз,  зайдя  в
палату, Филип заметил, что Ательни читает с  карандашом  в  руке  какую-то
книгу. Когда Филип подошел поближе, он ее опустил.
   - Можно посмотреть, что вы читаете? - спросил  Филип,  который  не  мог
равнодушно пройти мимо книги.
   Это был томик испанских  стихов  -  сочинения  Сан-Хуана  де  ла  Круса
[Сан-Хуан де ла Крус (1549-1591)  -  испанский  поэт];  когда  он  раскрыл
книгу, из нее выпал листок бумаги, исписанный карандашом.  Подняв  листок,
Филип заметил, что это стихи.
   -  Неужели  вы  развлекаетесь  тем,  что  сочиняете   стихи?   Вот   уж
неподходящее занятие для лежачего больного.
   - Я пытался переводить. Вы понимаете по-испански?
   - Нет.
   - Но вы слышали о Сан-Хуане де ла Крусе?
   - Ровно ничего.
   -  Был  у  них  такой  мистик.  Один  из  лучших  поэтов  Испании.  Мне
показалось, что его стоит перевести на английский язык.
   - Можно взглянуть на ваш перевод?
   - Это только черновой вариант, - сказал Ательни, но  поспешно  протянул
Филипу листок: ему явно хотелось показать свою работу.
   Стихи были  записаны  красивым,  но  каким-то  необычным  и  совершенно
неразборчивым почерком: буквы были похожи на готические.
   - Как у вас хватает терпения так писать? Чудо, а не почерк!
   - А почему бы людям не писать красиво?
   Филип прочитал первую строфу:

   Непроглядною ночью.
   От любовной тревоги сгорая, -
   О, счастье! -
   Я двинулся в путь