и, - увещевала его жена, нарядившаяся в  парадное
черное бархатное платье, которое обтягивало ее с каждым годом все туже.  -
Ты отобьешь у жениха всякую охоту свататься.
   Она попыталась сдернуть с него феску, но он ловко ускользнул от нее  на
своих коротеньких ножках.
   - Не прикасайся ко мне, женщина!  Ничто  не  заставит  меня  ее  снять.
Молодой человек сразу должен понять, что вступает в необычную семью.
   - Да пусть его, мама, - сказала Салли своим ровным, спокойным  голосом.
- Если мистер Дональдсон не поймет, что это шутка, и жалеть  о  нем  тогда
нечего.
   Филипу казалось, что  молодого  человека  подвергают  слишком  суровому
испытанию: Ательни в коричневой вельветовой куртке, пышном черном галстуке
и красной феске мог испугать ничего не подозревавшего  инженера-электрика.
Когда  тот  пришел,  хозяин  приветствовал  его  с  надменной   учтивостью
испанского гранда, зато  миссис  Ательни  -  просто  и  по-домашнему.  Все
расселись вокруг старинного  стола  на  монастырских  стульях  с  высокими
спинками, и миссис Ательни стала разливать  чай  из  сверкающего  чайника,
который вносил что-то чисто английское и даже сельское в это  празднество.
Миссис Ательни испекла печенье и поставила на стол сваренный ею джем.  Чай
здесь, в старом доме времен  короля  Иакова,  подавался  по-деревенски,  и
Филип находил в этом  удивительное  очарование.  Ательни  пришла  странная
фантазия завести беседу о  Византии:  он  недавно  прочел  последние  тома
"Упадка и гибели" и, трагически воздев указательный перст, поражал  жениха
скабрезными похождениями Феодоры и  Ирины.  Он  изливал  на  гостя  потоки
напыщенного красноречия, и вконец онемевший от  смущения  молодой  человек
только изредка кивал головой.  Миссис  Ательни  не  обращала  внимания  на
тирады Торпа и бесцеремонно прерывала их,  предлагая  гостю  еще  чаю  или
печенья и  джема.  Филип  наблюдал  за  Салли:  она  сидела,  потупившись,
спокойная, молчаливая и внимательная;  длинные  ресницы  бросали  красивую
тень на ее щеки. Трудно было сказать, смешит  ее  эта  сцена  или  же  она
принимает  близко  к  сердцу  злоключения  жениха.  Взгляд   у   нее   был
непроницаемый. Но молодой светловолосый электрик  был  явно  хорош  собой:
приятные, правильные черты лица, честные глаза,  высокий  рост  и  хорошая
фигура делали его очень привлекательным. Филип подумал, что  они  с  Салли
будут отличной парой, и вдруг мучительно позавидовал счастью,  которое  их
ожидало.
   Наконец поклонник встал, заявив,  что  ему  пора  уходить.  Салли  тоже
поднялась и, не говоря  ни  слова,  проводила  его  до  двери.  Когда  она
вернулась, отец восторженно заявил:
   - Ну что же, Салли, твой молодой человек очень мил. Мы  готовы  принять
его в лоно семьи. Давайте устроим помолвку, а я сочиню свадебный гимн.
   Салли принялась собирать чайную посуду. Она ничего не  ответила.  Вдруг
она кинула быстрый взгляд на Филипа.
   - А вам он понравился, мистер Филип?
   Она наотрез отказалась звать его дядей Филом, как остальные дети, и  не
хотела называть его просто "Филип".
   - Мне кажется, что из вас получится необыкновенно красивая пара.
   Она снова  метнула  на  него  взгляд,  а  потом,  чуть-чуть  порозовев,
продолжала убирать со стола.
   - Мне он показался очень приятным,  воспитанным  молодым  человеком,  -
сказала миссис Ательни. - Я думаю, что с таким мужем будет счастлива любая
девушка.
   Салли несколько минут помолчала; Филип смотрел на нее  с  любопытством:
можно было подумать, что она взвешивает в уме слова матери, но,  с  другой
стороны, она могла думать и о чем-нибудь совсем постороннем.
   - Почему ты не отвечаешь, когда с тобой говорят? - осведомилась мать не
без раздражения.
   - Мне он показался дурачком.
   - Так ты не собираешься за него выходить?
   - Нет.
   - Ну, не знаю, чего тебе еще надо! - сказала миссис Ательни теперь  уже
с  явным  огорчением.  -  Он  очень  приличный  молодой  человек  и  может
обеспечить тебе хорошую жизнь. А у нас и без тебя хватает ртов. Если  тебе
выпало такое счастье, грешно им не воспользоваться. Ты, небось, и прислугу
могла бы нанять для черной работы.
   Филип еще никогда  не  слышал,  чтобы  миссис  Ательни  так  откровенно
говорила о том, как трудно им живется. Он понимал,  до  чего  ей  хочется,
чтобы все дети были обеспечены.
   - Зря ты меня уговариваешь, - спокойно сказала Салли. - Я не  пойду  за
него замуж.
   - Ты черствая, злая девчонка, ни о ком, кроме себя, не думаешь.
   - Если хочешь, я могу наняться в прислуги, меня всегда возьмут.
   - Не болтай глупостей, знаешь ведь, что  отец  тебе  этого  никогда  не
позволит.
   Филип поймал взгляд  Салли,  и  ему  показалось,  что  в  нем  блеснула
насмешка. Интересно, что могло ее позабавить в этом разговоре? Нет, она  и
в самом деле странная девушка.



116

   Последний год в институте Филипу пришлось много работать. Жизнью он был
доволен. Он радовался, что сердце его свободно и что он не  терпит  нужды.
Он часто слышал, с каким презрением люди  говорят  о  деньгах;  интересно,
пробовали они когда-нибудь без них обходиться? Он знал, что  нужда  делает
человека мелочным, жадным, завистливым, калечит душу и  заставляет  видеть
мир в уродливом и пошлом свете; когда вам приходится считать каждый  грош,
деньги приобретают чудовищное значение;  нужно  быть  обеспеченным,  чтобы
относиться к деньгам так, как они этого заслуживают. Филип жил одиноко, не
видя никого, кроне Ательни, но  он  не  скучал:  голова  его  была  занята
планами на будущее,  а  иногда  -  воспоминаниями  о  прошлом.  Мысли  его
зачастую возвращались к старым друзьям, но он не пытался увидеть их снова.
Ему хотелось узнать, как живется Норе Несбит; однако  теперь  у  нее  была
другая фамилия, а он не мог припомнить, как звали  человека,  за  которого
она собиралась замуж; он был рад, что встретил  такую  женщину,  как  она,
такого доброго и благородного человека. Как-то вечером, после одиннадцати,
он столкнулся с Лоусоном, гулявшим по Пикадилли; на нем был фрак - видимо,
он возвращался из  театра.  Филип  поддался  внезапному  порыву  и  быстро
свернул в боковую улицу. Он не видел Лоусона два года и чувствовал, что не
может вернуться к прежним отношениям. Ему с Лоусоном больше не о чем  было
говорить. Филипа  перестало  интересовать  искусство;  ему  казалось,  что
теперь он куда глубже воспринимает красоту, чем в юности, однако искусству
он больше не придавал былого значения. Ему  куда  интереснее  было  плести
узор жизни из пестрого  хаоса  явлений,  и  возня  с  красками  и  словами
выглядела пустым занятием. Лоусон сыграл свою роль в его жизни.  Дружба  с
ним была одним из мотивов того рисунка, который Филип вычерчивал; было  бы
глупой сентиментальностью не считаться  с  тем,  что  художник  больше  не
представлял для него интереса.
   Иногда Филип думал о Милдред. Он  сознательно  избегал  тех  улиц,  где
рисковал ее встретить; но порой какое-то чувство - не то  любопытство,  не
то что-то еще,  в  чем  ему  не  хотелось  признаться,  -  заставляло  его
прогуливаться по Пикадилли и Риджент-стрит в те часы, когда она могла быть
там. Он сам не знал, хочет он ее  видеть  или  боится  этого.  Однажды  он
заметил чью-то спину, напомнившую ему Милдред, и на мгновение подумал, что
это она; его охватило какое-то непонятное чувство: грудь  пронзила  острая
боль, сердце сжалось от  страха  и  мучительной  тревоги;  Филип  бросился
вперед и, поняв, что ошибся, так и не мог решить, чувствует он  тоску  или
облегчение.
   В начале августа Филип сдал последний экзамен - хирургию  -  и  получил
диплом. Прошло семь лет с тех пор, как он поступил в институт при больнице
св.Луки. Ему было уже почти тридцать. Он радостно  спускался  по  лестнице
Королевского института хирургии со свитком, дававшим ему право  заниматься
врачебной практикой.
   - Теперь я наконец и в самом деле вступаю в жизнь, - думал он.
   На  следующий  день  он  зашел  к  секретарю,  чтобы  предложить   свою
кандидатуру на какую-нибудь ординаторскую должность в больнице.  Секретарь
- симпатичный человек с черной бородой - был, как  всегда,  приветлив.  Он
поздравил Филипа с успешным окончанием и сказал:
   - А вам не хочется съездить на месяц  на  Южное  побережье  в  качестве
locum tenens? [временно исполняющий обязанности (врача) (лат.)] Три  гинеи
в неделю на всем готовом.
   - Не возражаю.
   - Это в Фарнли, Дорсетшир. К доктору Сауту. Ехать придется  немедленно,
его ассистент заболел корью. Само по себе место, кажется, очень приятное.
   Тон  у  секретаря  был  немножко  странный.   В   нем   была   какая-то
неуверенность.
   - А в чем же загвоздка? - спросил Филип.
   Секретарь  чуточку  поколебался,  а  потом  примирительно,  со  смешком
объяснил:
   - Да видите ли, дело в том, что он сварливый и чудаковатый  старикан...
Ни одно агентство не желает больше посылать ему людей. Резок, говорит  все
напрямик, людям это не нравится...
   - А вы думаете, его устроит только что испеченный врач? У меня ведь нет
опыта.
   - Пусть радуется, что хоть вас заполучил, - уклончиво сказал секретарь.
   Филип недолго раздумывал. Ему нечего было  делать  ближайшие  несколько
недель, и он был рад  возможности  немножко  подработать.  Эти  деньги  он
отложит на поездку в Испанию, куда он обещал себе поехать после  окончания
ординатуры в больнице св.Луки, а если не устроится там, то в  какой-нибудь
другой больнице.
   - Ладно. Поеду.
   - Но имейте в виду: ехать надо сегодня же. Вас это устраивает? В  таком
случае я немедленно Дошлю телеграмму.
   Филипу хотелось несколько дней отдохнуть, но  Ательни  он  уже  повидал
накануне (он сразу же забежал к ним, чтобы поделиться своей радостью),  и,
в общем, отъезду ничто не препятствовало.  Багажа  у  него  было  немного.
Вечером, в начале восьмого, он сошел с поезда в Фарнли и взял извозчика до
дома доктора Саута. Это было  приземистое  оштукатуренное  здание,  увитое
диким виноградом. Его ввели в приемную. За письменным столом сидел старик.
Он не встал и не заговорил с Филипом, а только молча  уставился  на  него.
Филип растерялся.
   - Вы, наверно, ждете меня, -  сказал  он.  -  Секретарь  института  при
больнице святого Луки утром послал вам телеграмму.
   - Я на полчаса задержал обед. Хотите умыться?
   - Хочу.
   Чудаковатые манеры доктора Саута его рассмешили. Старик встал, и  Филип
увидел, что это - худой человек среднего  роста,  с  коротко  остриженными
седыми волосами и большим ртом; губы у него были до того плотно сжаты, что
казалось, будто их  совсем  нет,  щеки  гладко  выбриты;  небольшие  белые
бакенбарды делали его лицо с тяжелым подбородком еще более квадратным.  На
нем были коричневый шерстяной  костюм  и  белый  галстук.  Платье  висело,
словно с чужого плеча. По внешности доктор  напоминал  почтенного  фермера
середины девятнадцатого века. Он отворил дверь.
   - Вот столовая, - показал, он на  дверь  напротив.  -  Ваша  спальня  -
первая дверь на верхней площадке. Спускайтесь, как только будете готовы.
   Во время обеда Филип заметил, что  доктор  Саут  его  разглядывает,  но
говорит мало  и,  по-видимому,  не  хочет,  чтобы  ассистент  занимал  его
беседой.
   - Когда вы получили диплом? - спросил он внезапно.
   - Вчера.
   - Вы учились в университете?
   - Нет.
   - В прошлом году мой помощник уехал в отпуск, и мне послали  одного  из
этих университетских голубчиков. Я просил, чтобы этого больше не было.  Уж
больно они капризные, эти господа хорошие.
   Снова наступило молчание. Обед был простой, но вкусный. Филип  сохранял
солидный вид, но в душе не помнил себя от волнения. Ему  страшно  льстило,
что он приглашен как locum tenens; он чувствовал себя совсем взрослым; его
ни с того ни с сего разбирал идиотский смех, и,  чем  больше  важности  он
старался напустить на себя, тем больше ему хотелось ухмыльнуться.
   Но доктор Саут снова прервал его мысли:
   - Сколько вам лет?
   - Около тридцати.
   - Как же так вышло, что вы только что получили диплом?
   - Я начал заниматься медициной, когда мне было двадцать три,  и  должен
был прервать на два года учение.
   - Почему?
   - Не было денег.
   Доктор Саут  как-то  странно  на  него  взглянул,  и  за  столом  снова
воцарилось молчание. Когда обед был окончен, доктор встал из-за стола.
   - Вы себе представляете, какая здесь у меня практика?
   - Нет.
   - Главным образом рыбаки и их семьи. На мне  тут  профсоюзная  больница
моряков. Прежде я был один,  но,  с  тех  пор  как  наш  городок  пытаются
превратить в модный курорт, на горе  открыл  практику  еще  один  врач,  и
зажиточные люди ходят к нему. У меня остались  только  те,  кто  не  может
платить.
   Филип понял, что соперник был больным местом старика.
   - Я ведь сказал вам, что у меня нет опыта, - сказал Филип.
   - Да, все вы ничего не знаете!
   С этими словами он вышел из комнаты  и  оставил  Филипа  одного.  Вошла
служанка, чтобы убрать со  стола,  и  сообщила  Филипу,  что  доктор  Саут
принимает больных от шести до семи. Работа  на  этот  день  была  кончена.
Филип принес из своей комнаты книгу, закурил трубку и  уселся  читать.  Он
получал от этого огромное удовольствие - ведь последние несколько  месяцев
он не брал в руки ничего, кроме книг по медицине. В  десять  часов  пришел
доктор Саут. Филип любил сидеть, задрав ноги,  и  пододвинул  к  себе  для
этого стул.
   - Вы, я вижу, умеете удобно устраиваться, -  заметил  доктор  Саут  так
угрюмо, что Филип непременно бы расстроился, не будь он  в  таком  хорошем
настроении.
   Глаза у Филипа насмешливо блеснули.
   - А вам это неприятно?
   Доктор Саут взглянул на него, но на вопрос не ответил.
   - Что это вы читаете?
   - "Перегрина Пикля" Смоллета.
   - Вы думаете, я не знаю, что "Перегрина Пикля" написал Смоллет?
   - Извините. Но, как правило, медики не очень интересуются литературой.
   Филип положил книгу на стол, и  доктор  взял  ее  посмотреть.  Это  был
томик,  принадлежавший  блэкстеблскому  священнику.  Тонкая  книжка   была
переплетена в выцветший сафьян, за титульным листом шла гравюра  на  меди,
ветхие страницы пожелтели и были  в  пятнах  от  плесени.  Филип  невольно
потянулся к книге, когда доктор ее взял; в глазах его мелькнула  насмешка.
От взгляда старика ускользало немногое.
   - Изволите надо мной потешаться? - осведомился он ледяным тоном.
   - Я вижу, вы любите книги. Это всегда заметно  по  тому,  как  люди  их
держат.
   Доктор Саут сразу же положил книгу.
   - Завтрак в половине девятого, - отрезал он и вышел из комнаты.
   "Ну и чудак!" - подумал Филип.
   Он скоро понял, почему помощникам доктора Саута было так трудно  с  ним
ладить. Прежде  всего  он  наотрез  отказывался  признавать  все  открытия
медицины за последние  тридцать  лет;  терпеть  не  мог  модных  лекарств,
которые будто бы сначала творят чудеса, а через несколько лет  выходят  из
употребления; у него был набор ходовых снадобий - он привык к  ним  еще  в
больнице св.Луки, когда был студентом, и применял всю жизнь, находя их  не
менее целебными, чем новомодные  средства.  Филипа  поразило  недоверчивое
отношение доктора Саута  к  асептике;  ему  приходилось  пользоваться  ею,
уступая господствующему мнению, но он принимал меры  предосторожности,  на
которых так строго настаивали в больнице, с  небрежной  снисходительностью
взрослого, играющего с детьми в солдатики.
   - Видали! - говорил он. - Видали, как появилась антисептика и все смела
на своем пути, а потом на ее место пришла асептика. Чепуховина!
   Приезжавшие к нему молодые люди прошли больничную практику и  научились
там презирать врача, которому приходится  лечить  все  болезни;  однако  в
клинике им встречались только сложные случаи: они знали,  как  помочь  при
загадочном расстройстве  надпочечников,  но  терялись,  когда  их  просили
вылечить насморк. Знания их были  чисто  теоретические,  а  самомнение  не
имело границ. Доктор Саут наблюдал за ними, сжав зубы;  он  с  мстительным
удовольствием  показывал  им,  как  велико  их  невежество  и  беспочвенно
зазнайство. Пациенты были небогатые - в основном  рыбаки,  -  и  врач  сам
готовил лекарства. Доктор спрашивал своих помощников, как  они  собираются
сводить концы с концами, если будут выписывать рыбакам,  у  которых  болит
живот, микстуру,  составленную  из  полудюжины  дорогих  медикаментов.  Он
жаловался на то, что молодые врачи - совершенные дикари: они читают только
"Спортинг таймс" и  "Бритиш  медикал  джорнэл",  пишут  неразборчиво  и  с
ошибками. Несколько дней доктор  наблюдал  за  Филипом  очень  пристально,
готовый накинуться на него при малейшей оплошности, а Филип, понимая  это,
делал свое дело, тихонько посмеиваясь.  Ему  нравилась  новая  работа.  Он
радовался своей независимости и чувству ответственности. В приемную  врача
приходили самые разные люди.  Филипу  отрадно  было  чувствовать,  что  он
внушает пациентам доверие; он с живым интересом наблюдал за  процессом  их
выздоровления - ведь в больнице св.Луки он  мог  следить  за  этим  только
урывками. Обход больных приводил его в низенькие  хибарки  -  там  повсюду
лежали рыболовные снасти, паруса и памятки о плаваниях  в  далеких  морях:
лакированный  ларчик  из  Японии,  пики  и  весла  из  Меланезии,  кинжал,
купленный на базаре в Стамбуле; тесные  комнатушки  дышали  романтикой,  а
соленый запах моря придавал им пряную свежесть. Филип любил  поговорить  с
матросами, а они, видя, что в нем нет и тени высокомерия, стали делиться с
ним воспоминаниями о дальних странствиях своей юности.
   Раза два он ошибся в диагнозе (ему еще не приходилось видеть  корь,  и,
когда появилась сыпь, он подумал, что  это  какая-то  непонятная  накожная
болезнь) и раза два разошелся с доктором  Саутом  в  вопросе  о  том,  как
лечить больного. Первый раз доктор  обрушил  на  него  поток  убийственной
иронии, но Филип отнесся к этой вспышке с юмором; он и сам  был  остер  на
язык и так отбрил старика, что тот осекся и поглядел на него с изумлением.
На лице у Филипа не было и тени улыбки, но  глаза  его  смеялись.  Старику
было ясно, что Филип его поддразнивает. Он привык, что  помощники  его  не
любят и боятся, но тут было что-то новое. Он чуть было не пришел в  ярость
и не спровадил Филипа с глаз  долой,  как  это  делал  не  раз  со  своими
ассистентами, но  его  смущало,  что  тогда  Филип  посмеется  над  ним  в
открытую.  И  вдруг  ему  самому  стало  смешно.  Губы  его  помимо   воли
растянулись в улыбке, и он отвернулся. Скоро до его  сознания  дошло,  что
Филип потешается над ним постоянно. Сначала он растерялся, а потом  пришел
в хорошее настроение.
   - Вот чертов нахал! - ухмылялся он втихомолку. - Вот нахал!



117

   Филип написал Ательни, что едет на  временную  работу  в  Дорсетшир,  и
получил от  него  ответ.  Письмо  было  написано  в  обычном  для  Ательни
выспреннем стиле, унизано напыщенными эпитетами, как персидская диадема  -
драгоценными  камнями,  и  красиво  начертано  совершенно   неразборчивыми
готическими буквами. Ательни приглашал Филипа  отправиться  с  ним  и  его
семьей в Кент, на хмельник, куда они ездили каждый год; чтобы завлечь его,
он красиво и витиевато разглагольствовал насчет  души  Филипа  и  вьющихся
побегов хмеля Филип сразу же ответил, что приедет, как только освободится.
Хотя  остров  Танет  и  не  был  его  родиной,  он  питал  к  нему  особое
пристрастие; его восхищала мысль о том, что он проведет две недели на лоне
природы, в таком чудном уголке, - дай ему голубое небо, и он будет не хуже
оливковых рощ Аркадии.
   Месяц в Фарнли пролетел очень быстро. Наверху, на горе, строился  новый
город с красными кирпичными виллами вокруг площадки для гольфа  и  недавно
открытого большого курортного отеля; но туда Филип попадал редко. Внизу  в
прелестном беспорядке жались к гавани каменные домики, построенные лет сто
назад; узкие  улочки  кр