те.
   Филип раздраженно повел плечами.
   - Мне кажется, что из меня никогда  не  выйдет  хорошего  художника.  А
посредственностью быть бессмысленно. Вот я и подумываю все это бросить.
   - И что же вас останавливает?
   Филип секунду поколебался.
   - Наверно, мне нравится эта жизнь.
   Безучастное круглое лицо Кроншоу вдруг искривилось. Углы рта трагически
сжались, глаза помутнели и  глубоко  ушли  в  глазницы;  он  как-то  сразу
сгорбился и постарел.
   - Эта жизнь? - закричал он, оглядывая кафе, где они сидели.  Голос  его
слегка дрожал. - Если вы можете из нее выбраться, спешите, пока не поздно.
   Филип смотрел на него с изумлением, но  всякое  проявление  чувств  его
стесняло, и он опустил  глаза.  Перед  ним  была  олицетворенная  трагедия
неудачника. Наступило молчание.  Филип  понимал,  что  Кроншоу  оглядывает
сейчас свою собственную жизнь -  молодость  с  ее  радужными  надеждами  и
длинную вереницу разочарований, от которых  поблекли  все  краски,  жалкое
однообразие  наслаждений,  беспросветное  будущее.   Глаза   Филипа   были
прикованы к стопке блюдечек, и он знал, что Кроншоу тоже не сводит  с  нее
глаз.



51

   Прошло два месяца. Филип все еще ломал себе голову над тем же вопросом,
и ему казалось, что в душе настоящего художника, писателя, музыканта живет
какая-то сила, которая заставляет их целиком погрузиться  в  творчество  и
тем самым подчинить жизнь искусству. Покоряясь  этой  силе,  они  даже  не
отдают себе отчета в том, что ими движет слепой инстинкт,  а  жизнь  течет
мимо, проходит у них между пальцев. Но у Филипа было  такое  чувство,  что
жизнь куда лучше прожить, чем отобразить; ему хотелось пройти через  самые
раз личные  испытания  и  прочувствовать  каждый  миг  бытия.  Наконец  он
отважился на решительный шаг, дав себе слово  потом  уж  не  отступать,  а
приняв решение, немедленно стал проводить его в жизнь. На  другое  утро  в
школе были занятия Фуане, и Филип решил спросить его  напрямик,  стоит  ли
ему заниматься живописью. Филип на всю жизнь запомнил безжалостный  совет,
который мэтр дал Фанни Прайс. Совет был  правильный  Филип  никак  не  мог
забыть Фанни. В студии без нее чего-то не  хватало,  и  по  временам  жест
какой-нибудь из женщин или чья-то интонация заставляли Филипа  вздрогнуть,
напомнив покойную; ее присутствие куда больше чувствовалось теперь,  когда
она умерла, чем при жизни; она часто снилась ему по ночам, и он просыпался
с криком. Ужасно было подумать, сколько ей пришлось выстрадать.
   Филип знал, что в те дни, когда Фуане дает урок в студии, он обедает  в
маленьком ресторанчике на рю д'Одесса, и поэтому,  быстро  проглотив  свой
обед, побежал к этому ресторанчику, чтобы  дождаться  художника  у  входа.
Шагая взад-вперед до  людной  улице,  Филип  наконец  увидел  мсье  Фуане,
который шел ему навстречу, понурив голову.  Филип  страшно  нервничал,  но
заставил себя к нему подойти.
   - Pardon, monsieur [извините, мсье (фр.)], мне нужно с вами поговорить.
   Фуане кинул на  него  быстрый  взгляд,  узнал  его,  но  и  не  подумал
улыбнуться в ответ.
   - Говорите, - сказал он.
   - Я у вас  занимаюсь  почти  два  года.  Мне  хотелось,  чтобы  вы  мне
откровенно сказали, стоит ли мне продолжать учиться.
   Голос Филипа чуть-чуть дрожал. Фуане продолжал идти, не поднимая  глаз.
Филип вглядывался в его лицо, но оно было по-прежнему бесстрастно.
   - Не понимаю.
   - Я очень беден. Если у меня нет таланта, лучше мне заняться чем-нибудь
другим.
   - А вы сами разве не знаете, есть ли у вас талант?
   - Все мои друзья уверены, что у них есть  талант,  но  я  убежден,  что
кое-кто из них ошибается.
   На жестких губах Фуане появилось нечто вроде улыбки. Он спросил:
   - Вы живете недалеко?
   Филип сказал, где находится его мастерская. Фуане повернул обратно.
   - Пойдемте к вам. Покажете мне свои работы.
   - Сейчас? - воскликнул Филип.
   - А зачем откладывать?
   Филипу нечего было ответить. Он молча шел рядом с  мэтром.  На  душе  у
него скребли кошки. Ему и в  голову  не  приходило,  что  Фуане  сразу  же
захочет посмотреть его вещи; он  рассчитывал,  что  сумеет  подготовиться,
попросит мэтра зайти как-нибудь в свободное время или  разрешить  принести
работы к нему в мастерскую. Он дрожал от волнения. В  глубине  души  Филип
все-таки надеялся, что Фуане взглянет на его картины, сумрачное  лицо  его
просветлеет, он пожмет Филипу руку и скажет: "Pas  mal!  [Неплохо!  (фр.)]
Продолжайте, молодой человек. У вас есть талант,  настоящий  талант!"  Фу!
Вот бы отлегло от сердца. Он бы ног не  чуял  от  радости.  Тогда  у  него
хватит отваги, тогда  ему  не  страшны  любые  трудности,  любые  лишения,
неудачи. Ведь в конце-то концов он своего добьется. Он  работает  с  таким
упорством, было бы жестоко, если бы все эти усилия пропали даром. И вдруг,
похолодев, он вспомнил, что Фанни  Прайс  говорила  ему  буквально  то  же
самое. Они подошли к дому, и Филипа охватил панический страх. Если  бы  он
посмел, он тут же попросил бы Фуане уйти. Он не хотел  знать  правды.  Они
вошли в парадное, и консьержка протянула ему письмо. Взглянув на  конверт,
он узнал почерк дяди. Фуане поднялся в  мастерскую.  Филип  никак  не  мог
выдавить из себя ни слова; Фуане тоже словно онемел, и  это  молчание  еще
больше действовало Филипу на нервы. Профессор сел, и Филип, не  говоря  ни
слова, поставил перед ним  картину,  отвергнутую  Салоном;  Фуане  кивнул,
ничего не сказав; тогда Филип показал ему два портрета, которые он написал
с Рут Чэлис, два  или  три  пейзажа,  привезенных  из  Морэ,  и  несколько
набросков.
   - Вот и все, - сказал он наконец с нервным смешком.
   Мсье Фуане свернул сигарету и закурил.
   - У вас нет средств?
   - Очень небольшие, - ответил  Филип,  чувствуя,  как  у  него  леденеет
сердце. - На них не проживешь.
   - До чего же унизительно вечно думать о том, как прожить! Мне  противны
люди, которые презирают деньги. Это либо лицемеры, либо дураки.  Деньги  -
это шестое чувство,  без  него  вы  не  можете  как  следует  пользоваться
остальными пятью. Не имея приличного заработка, вы лишены  половины  того,
что дает жизнь. Единственное, чего нельзя себе позволять,  -  это  тратить
больше, чем зарабатываешь. Люди говорят, будто нужда - это шпора,  которая
подгоняет художника. Тот, кто так  говорит,  никогда  не  чувствовал,  как
острое железо впивается в тело. Он не знает, как  нужда  растлевает  душу.
Она  подвергает  бесчисленным  унижениям,  подрезает  крылья,   как   язва
въедается в сердце. Не нужно богатства,  но  дайте  же  человеку  столько,
чтобы он мог сохранить свое достоинство, творить без помехи, быть  щедрым,
великодушным и независимым. Я от души жалею художника - пишет ли он  книги
или картины, - если его существование целиком зависит от его творчества.
   Филип молча убрал свои работы.
   - Если я вас понял, вы хотите сказать, что мне не стоит рассчитывать на
успех?
   Мсье Фуане чуть приметно пожал плечами.
   - У вас есть сноровка.  Упорный  труд  и  настойчивость,  надо  думать,
сделают вас аккуратным и в меру умелым художником.  На  свете  были  сотни
художников, писавших хуже вас, и сотни художников ничем вас не  лучше.  Во
всем, что вы мне показали, я не вижу таланта. В вашей работе  видны  ум  и
прилежание. Вы всегда останетесь только посредственностью.
   Филип заставил себя ответить твердым голосом:
   - Большое вам спасибо за то, что вы уделили мне столько внимания. Я вам
страшно благодарен!
   Мсье Фуане встал и собрался было уйти, но передумал  и,  остановившись,
положил руку Филипу на плечо.
   - Если бы вы спросили моего совета, я бы вам сказал: соберитесь с духом
и попытайте счастья на другом поприще. То, что я говорю,  звучит  жестоко,
но, поверьте, я отдал бы все на свете, если бы кто-нибудь  дал  мне  такой
совет, когда мне было столько лет, сколько вам, и я бы этот совет принял.
   Филип взглянул на него с изумлением.  Мэтр  через  силу  улыбнулся,  но
глаза его по-прежнему были грустными.
   - Больно убедиться в своей посредственности, когда уже слишком  поздно.
Характер от этого лучше не становится.
   Он произнес эти слова со смешком и быстро вышел из комнаты.
   Филип машинально взял письмо  дяди.  Видя,  что  конверт  надписан  его
рукой, он встревожился: ему всегда  писала  тетка.  Она  хворала  уже  три
месяца, и Филип собирался поехать в Англию ее  навестить,  но  она,  боясь
помешать его занятиям, ему запретила. Ей не хотелось доставлять ему лишние
хлопоты; она писала, что подождет его приезда  в  августе,  и  тогда,  она
надеется, Филип сможет погостить у них недели три. Если, не  дай  Бог,  ей
станет хуже, она тут же даст ему знать  -  разве  она  может  умереть,  не
повидав его напоследок! Письмо дяди могло означать только одно: тетя Луиза
была слишком больна, чтобы держать перо в руках. Филип распечатал письмо и
прочел:

   "Дорогой Филип!
   С прискорбием извещаю тебя, что сегодня рано утром  твоя  дорогая  тетя
покинула сей мир. Умерла она внезапно, но без всяких страданий.  Ухудшение
в ее здоровье произошло так быстро, что мы не успели за тобою послать. Она
была подготовлена к кончине и отошла в иной мир с  глубокой  уверенностью,
что ее ждет радостное воскресение, и покорным  упованием  на  божественный
промысел Господа нашего Иисуса Христа. Твоя тетя очень бы хотела, чтобы ты
присутствовал при ее погребении, и я надеюсь, что ты сразу же приедешь. На
мои плечи, как  ты  сам  понимаешь,  свалилось  много  забот,  и  я  очень
расстроен. Рассчитываю, что ты сможешь мне помочь.
   Твой любящий дядя, Уильям Кэри".



52

   На следующий день Филип приехал в Блэкстебл. Со  смерти  матери  он  не
терял никого из близких; кончина  тетки  потрясла  его  и  наполнила  душу
каким-то страхом - он впервые почувствовал неизбежность смерти. Ему трудно
было себе представить, каково  теперь  дяде,  потерявшему  верного  друга,
который любил и холил его сорок лет. Он  ждал,  что  найдет  священника  в
безысходном горе. Филипа пугала  их  встреча:  он  знал,  что  ему  нечего
сказать в утешение. Всю дорогу он придумывал подходящую к случаю речь.
   Филип вошел в дом священника с черного хода и отворил дверь в столовую.
Дядя Уильям читал газету.
   - Поезд опоздал? - спросил он, поднимая голову.
   Филип  ожидал  излияния  чувств,  и  такой  деловой  тон  его  поразил.
Подавленный, но спокойный, дядя протянул ему газету.
   - Тут о ней помещена очень миленькая заметка. Это "Блэкстебл таймс",  -
сказал он.
   Филип машинально прочел заметку.
   - Хочешь поглядеть на нее?
   Филип кивнул, и они вместе отправились наверх.  Тетя  Луиза  лежала  на
двуспальной кровати, со всех сторон окруженная цветами.
   - Хочешь немножко помолиться? - опять спросил священник.
   Он опустился на колени, и Филип, понимая, что  должен  последовать  его
примеру, сделал то же. Он глядел на маленькое, сморщенное  личико.  Голову
его сверлила мысль: какая зря загубленная жизнь! Минуту спустя мистер Кэри
кашлянул и поднялся. Он показал Филипу венок в ногах у покойницы.
   - Это от нашего помещика. - Говорил  он  приглушенным  голосом,  как  в
церкви, но, так как он был священником, это его ничуть не стесняло. - Чай,
наверно, готов.
   Они снова пошли в столовую. Спущенные шторы придавали комнате  траурный
вид. Священник сел у того конца стола, где раньше сидела его жена, и  стал
церемонно разливать чай. Филипу казалось, что ни ему,  ни  дяде  кусок  не
полезет в горло, но, когда увидел, с каким аппетитом закусывает священник,
и сам охотно принялся за еду. Некоторое время оба молчали. Филип с  убитым
видом, которого требовали приличия, жевал кусок отличного кекса.
   - Сколько произошло перемен с тех пор, как я был помощником священника,
- сказал дядя Уильям. - В прежние дни участникам погребения выдавали  пару
черных перчаток и кусок черного крепа на шляпу. Бедняжка Луиза всегда шила
из этого шелка платья. Она говорила, что двенадцати похорон ей хватает  на
платье.
   Потом он перечислил, кто прислал венки,  -  их  получено  уже  двадцать
четыре! Когда умерла миссис Роулингсон - жена священника из Ферна, - у нее
было тридцать два венка; но, вероятно, многие еще  пришлют  венки  завтра;
похороны назначены на  одиннадцать  часов,  вынос  тела  отсюда,  из  дома
священника, и они без труда переплюнут  миссис  Роулингсон.  Луиза  всегда
недолюбливала эту миссис Роулингсон.
   - Я сам отслужу погребальную службу. Я обещал Луизе, что не дам  никому
другому ее хоронить.
   Когда  дядя  взял  второй  кусок  кекса,  Филип   посмотрел   на   него
неодобрительно: в нынешних обстоятельствах это было просто обжорством.
   - Мэри-Энн все-таки отлично печет пироги! Боюсь, что новой  служанке  с
ней не сравниться.
   - Новой? А разве Мэри-Энн уходит? - с изумлением воскликнул Филип.
   Мэри-Энн жила в доме священника с тех пор, как Филип себя  помнил.  Она
никогда не забывала его дня рождения и посылала ему подарки -  пустяковые,
но трогательные. Филип был к ней по-настоящему привязан.
   - Да, - ответил мистер Кэри. - Я  считаю  неприличным  держать  в  доме
незамужнюю женщину.
   - Но, Господи, прости, ей уже, наверно, за сорок!
   - Не меньше. Последнее время мне с  ней  было  тяжело,  она  зазналась,
взяла слишком большую власть. Мне кажется, что это удобный случай дать  ей
расчет.
   - Да, такой случай больше не подвернется, - сказал Филип.
   Он вынул сигарету, но дядя не позволил ему закурить.
   - Прошу тебя, после похорон, Филип, - сказал дядя мягко.
   - Ладно.
   - Нехорошо курить, пока наверху лежит твоя бедная тетя.


   После  похорон  священник  пригласил  на  обед  церковного  старосту  и
директора местного банка Джозию Грейвса. Шторы  были  подняты,  и,  помимо
своей воли, Филип почувствовал какое-то облегчение. Присутствие  покойницы
в доме его угнетало; пока она жила, бедняжка была олицетворением доброты и
кротости; но там, наверху, она  лежала  такой  неживой  и  застывшей,  что
казалось, будто от нее исходит какой-то тлетворный дух. Эта мысль ужаснула
Филипа.
   На несколько минут он остался вдвоем с церковным старостой.
   - Надеюсь, вы сумеете немножко побыть с вашим дядей, -  сказал  тот.  -
Его пока не следует оставлять одного.
   - Мне самому еще неясно, что я буду делать дальше, -  сказал  Филип.  -
Если он захочет, я с радостью останусь.
   За  обедом,  желая  развлечь  безутешного  вдовца,  церковный  староста
рассказал о недавнем пожаре в Блэкстебле, от  которого  сильно  пострадала
методистская церковь.
   - Говорят, она не была застрахована,  -  с  довольной  улыбкой  заметил
староста.
   - Им все равно, - сказал священник.  -  Достанут  денег  и  отстроятся.
Методистская паства охотно дает деньги.
   - Я заметил, что Холден послал венок.
   Холден был нонконформистский священник,  и,  хотя,  памятуя  о  Господе
нашем Иисусе Христе, распятом за них обоих, мистер Кэри  и  кивал  ему  на
улице, никогда еще он не обмолвился с ним ни единым словом.
   - Я считаю его поступок бестактным, - заявил он. - Нам  прислали  сорок
один  венок.  Ваш  был  очень  красивый.  Нам  с  Филипом  он  чрезвычайно
понравился.
   - Рад, что угодил, - скромно заметил директор банка.
   Он с удовлетворением отметил, что его венок был больше других. И весьма
эффектно выглядел. Потом разговор зашел о людях, пришедших на похороны. Во
время погребения магазины были закрыты, и  церковный  староста  достал  из
кармана специально напечатанное объявление: "По случаю похорон миссис Кэри
торговля будет производиться после часу дня".
   - Это я придумал, - сказал староста.
   - С их стороны было очень любезно закрыть лавки, - сказал священник.  -
Бедняжка Луиза была бы крайне тронута.
   Филип молча ел. Мэри-Энн приравняла этот день к воскресному, и на  обед
были поданы жареная курица и пирог с крыжовником.
   - Вы еще не решили насчет памятника? - спросил церковный староста.
   - Как же! Я склоняюсь к простому  кресту  из  камня.  Луиза  не  любила
ничего кричащего.
   - Да, крест - это, пожалуй, лучше всего. А вот как ваше  мнение  насчет
такой надписи: "В лоне Христовом - где же лучше?"
   Священник поджал губы. Ну прямо Бисмарк, так и норовит все решить  сам.
Текст ему не нравился: он явно бросал тень на него как на супруга.
   - Нет, не  думаю,  чтобы  я  сделал  такую  надпись.  Мне  куда  больше
нравится: "Господь дал, Господь и взял".
   - Неужели? В этих словах я всегда чувствую какую-то черствость.
   Священник ответил ему довольно колко, а  мистер  Грейвс  возразил,  как
показалось мистеру Кэри, с неподобающей самоуверенностью. Да, видно,  дело
зашло далеко, если он не может сам выбрать надпись на  могиле  собственной
жены. Воцарилось молчание, потом  заговорили  о  приходских  делах.  Филип
вышел в сад, чтобы выкурить трубку. Он сел на скамью и  вдруг  истерически
захохотал.
   Дня через два дядя выразил надежду, что Филип проведет с ним  несколько
недель в Блэкстебле.
   - С удовольствием, - ответил Филип.
   - Не беда, если ты вернешься в Париж в сентябре.
   Филип промолчал. Он все время раздумывал над тем, что ему сказал Фуане,
но, ничего еще не решив, не хотел говорить о будущем. Если  он  пожертвует
искусством  потому,  что  не  верит  в  свою  способность  достичь  в  нем
совершенства, в этом будет  даже  нечто  благородное,  но  -  увы!  -  это
понимает он один; другие же сочтут его поступок признанием неудачи, а  ему
не хотелось расписываться в  своем  поражении.  Он  был  упрям,  и  всякий
разговор о том, что  у  него  к  чему-то  нет  таланта,  толкал  его  идти
наперекор и упорствовать именно в том, от  чего  его  предостерегали.  Ему
было нестерпимо думать, что друзья будут над ним смеяться.  Это  могло  бы
помешать ему сделать решительный шаг и бросить  учиться  живописи,  однако
новая обстановка заставила его по-новому взглянуть на  вещи.  Стоило  ему,
как и многим другим, пересечь Ла-Манш, и обстоятельства, казавшиеся крайне
важными, вдруг начинали выглядеть пустяковыми. Жизнь, которая там казалась
ему такой заманчивой, вдруг перестала его тешить; его охватило  отвращение
к кафе, к ресторанам с их тошнотворной едой, ко  всему  непрезентабельному
парижскому существованию. Его больше  не  заботило,  что  подумают  о  нем
друзья - резонерствующий Кроншоу, благопристойная миссис Оттер, ломака Рут
Чэлис, грызущиеся друг с другом Лоусон и Клаттон - все они вдруг стали ему
противны. Он написал Лоусону и  попросил  прислать  все  его  вещи.  Через
неделю они прибыли. Когда Филип распаковал свои холсты, он поглядел на них
уже без всякого волнения. Такое  равнодушие  его  даже  удивило.  Дяде  не
терпелось взглянуть на картины  племянника.  Хотя  вначале  он  и  порицал
желание Филипа поехать в Париж, теперь он стал относиться к этому терпимо.
Его интересовало, как живут студенты, и он постоянно  расспрашивал  о  них
Филипа. По правде говоря, он чуточку гордился тем,  что  его  племянник  -
художник, и в присутствии посторонних всегда заводил об этом разговор.  Он
жадно рассматривал этюды, которые Филип писал с  натурщиц.  Филип  показал
ему портрет Мигеля Ахурии.
   - А зачем ты его рисовал? - спросил дядя.
   - Мне нужно было писать с натуры, а лицо его мне показалось интересным.
   - Тебе все равно здесь делать нечего, почему бы тебе  не  написать  мой
портрет?
   - Да тебе же будет скучно позировать.
   - Нисколько. Наоборот.
   - Ладно, посмотрим.
   Филипа забавляло его тщеславие. Дядя не мог скрыть, что ему  до  смерти
хочется, чтобы с него писали портрет. Получить что-нибудь даром - от такой
возможности не отказываются. Дня два он ограничивался туманными  намеками.
Он журил Филипа за лень, допытывался, когда же он начнет работать, а потом
стал рассказывать всем и  каждому,  что  Филип  собирается  его  рисовать.
Наконец в первый же дождливый  день  мистер  Кэри  после  завтрака  заявил
племяннику:
   - А что, если тебе сегодня с утра