ку,  не  то  ответ   будет
бессмысленным.



66

   Занятия шли у Филипа легко. Дел у  него  было  по  горло:  в  июле  ему
предстояло держать экзамен по трем  предметам  -  два  из  них  он  раньше
провалил, - но он был доволен  жизнью.  У  него  появился  новый  друг.  В
поисках натурщицы Лоусон нашел актрису, игравшую маленькие роли в каком-то
театре; собираясь уговорить ее позировать,  он  пригласил  ее  в  одно  из
воскресений пообедать. Для приличия она привела с  собой  приятельницу,  и
Филипу, которого пригласили четвертым, было поручено эту подругу занимать.
Задача была нетрудная - приятельница оказалась забавной болтушкой с острым
язычком. Миссис  Несбит  пригласила  Филипа  к  ней  зайти;  ее  квартирка
находилась на Винсент-стрит, она всегда  бывала  часов  в  пять  дома.  Он
пошел, остался доволен приемом  и  зачастил  к  ней.  Миссис  Несбит  была
миниатюрная  женщина  лет  двадцати  пяти,  с  привлекательным,   хоть   и
некрасивым, скуластым личиком -  на  нем  живо  блестели  глаза  и  весело
улыбался большой рот. Лицо было ярким и  напоминало  портреты  современных
французских художников: кожа была необычайно белая, щеки - очень  румяные,
густые брови и иссиня-черные волосы. Все это создавало странное, но скорее
приятное впечатление некоторой неестественности. Она развелась с  мужем  и
зарабатывала на  жизнь  себе  и  ребенку  сочинением  бульварных  романов.
Несколько издателей специализировались на выпуске такого рода  макулатуры,
и заказов у нее было хоть  отбавляй.  Оплачивалась  работа  плохо,  миссис
Несбит получала пятнадцать фунтов за повесть в  тридцать  тысяч  слов,  но
была довольна.
   - В конце концов, - говорила она, - читателю это стоит всего два пенса,
а он любит перечитывать одно и то же. Я просто меняю  имена,  вот  и  все.
Когда мне это надоедает, я вспоминаю про  счет  из  прачечной,  квартирную
плату или о том, что нужно купить ботиночки ребенку,  и  снова  берусь  за
перо.
   Кроме того, она подрабатывала в разных театрах на  выходах,  когда  там
нужны были статистки, - это давало ей от шестнадцати шиллингов до гинеи  в
неделю. К концу дня она валилась с ног от  усталости  и  засыпала  мертвым
сном. Она никогда не унывала. У нее было острое чувство юмора, и она умела
посмеяться даже над неприятностями. Иногда ее дела принимали совсем плохой
оборот, у нее не было  ни  гроша  в  кармане;  тогда  ее  скудные  пожитки
перекочевывали в ломбард, а сама она сидела на хлебе  с  маслом,  пока  не
возвращалось благоденствие. Хорошее настроение никогда ее не покидало.
   Филипу была незнакома такая беззаботная, необеспеченная жизнь, и миссис
Несбит очень его смешила, забавно описывая свою борьбу  за  существование.
Он спросил ее, почему она не пытается заняться настоящей  литературой,  но
она знала, что у нее нет таланта, а то чтиво,  которое  она  мастерила  не
покладая рук, сносно оплачивалось, к тому же ни на что другое она не  была
способна. Никаких надежд на лучшее будущее она не питала. Не было у нее  и
родственников, а все друзья нуждались не меньше ее самой.
   - Я не задумываюсь о будущем, - говорила она. -  Если  у  меня  хватает
денег на квартирную плату и сверх того остается немножко на  еду,  значит,
мне не о чем беспокоиться. Стоит ли жить на свете, если будешь  думать  не
только о сегодняшнем, но и о завтрашнем дне? Когда дела идут  из  рук  вон
плохо, всегда что-нибудь подвернется.
   Вскоре Филип привык заходить к ней пить чай каждый  день,  а  для  того
чтобы его посещения ее не обременяли, всякий раз  приносил  с  собой  либо
пирог, либо фунт масла, либо пакетик чаю. Они стали называть друг друга по
именам. Он не был избалован женским сочувствием и охотно рассказывал ей  о
всех своих злоключениях. Когда Филип бывал у нее, он не замечал, как бежит
время. Он не скрывал, что восхищается ею.  Она  была  отличным  товарищем.
Помимо воли он сравнивал ее с  Милдред;  упрямство  и  тупость  одной,  не
проявлявшей ни малейшего интереса к чему бы  то  ни  было,  выходящему  за
пределы узкого круга ее представлений, были так не похожи на  отзывчивость
и живой ум другой. Ему становилось страшно при одной  мысли,  что  он  мог
связать себя на всю жизнь с такой женщиной, как Милдред.  Однажды  вечером
он рассказал Норе всю историю  своей  любви.  Нельзя  сказать,  чтобы  эта
история его украшала, - и тем приятнее  ему  было  встретить  трогательное
сочувствие.
   - Кажется, вам повезло, что вы от всего  этого  избавились,  -  сказала
она, когда он кончил.
   У нее была смешная привычка  склонять  голову  набок,  как  это  делают
маленькие лохматые щенки. Она сидела на стуле и шила  -  ей  некогда  было
бездельничать, - а Филип уютно примостился у ее ног.
   - Я даже сказать вам не могу, как я рад, что все это позади, - вздохнул
он.
   -  Бедняжка,  вам,  видно,  здорово  досталось,  -  прошептала  она   и
сочувственно положила ему руку на плечо.
   Он поцеловал ее руку, но она ее отдернула.
   - Зачем это? - спросила она, покраснев.
   - А вы возражаете?
   Она посмотрела на него искрящимися от смеха глазами, потом улыбнулась.
   - Нет, - сказала она.
   Он привстал  на  колени  и  приблизил  к  ней  свое  лицо.  Она  твердо
посмотрела ему прямо в глаза, и ее крупный рот дрогнул в улыбке.
   - Ну и что? - спросила она.
   - А знаете, вы молодец. Я вам так благодарен за ваше отношение ко  мне.
Вы мне ужасно нравитесь.
   - Не будьте идиотом, - сказала она.
   Филип взял ее за локти и привлек к себе.  Не  сопротивляясь,  она  чуть
наклонилась вперед, и он поцеловал ее яркие губы.
   - Зачем это? - снова спросила она.
   - Потому, что это приятно.
   Она не ответила, но в ее  глазах  мелькнула  нежность,  и  она  ласково
провела рукой по его волосам.
   - Понимаете, ужасно глупо, что вы  так  себя  ведете.  Мы  были  такими
хорошими друзьями. Почему бы нам не остаться ими по-прежнему.
   - Если вы действительно хотите воззвать к моему лучшему "я", - возразил
Филип, - вам не следовало бы меня гладить.
   Она тихонько засмеялась, но продолжала его гладить.
   - Я себя очень плохо веду, да? - сказала она.
   Филип удивился, ему стало немножко смешно, он заглянул  ей  в  глаза  и
вдруг увидел там нежность и предательскую влагу; их выражение его тронуло.
Он почувствовал волнение, и у него тоже навернулись слезы.
   - Нора, неужели вы меня любите? - спросил он, сам себе не веря.
   - Такой умный мальчик, а задает такие глупые вопросы.
   - Хорошая вы моя, мне ведь и в голову не приходило, что вы можете  меня
полюбить.
   Он прижал ее к себе и поцеловал, а она смеялась, краснела и плакала.
   Выпустив ее, он отодвинулся, сел на  корточки  и  посмотрел  на  нее  с
удивлением.
   - Ах, будь я проклят! - сказал он.
   - За что?
   - Опомниться не могу.
   - От удивления или от радости?
   - От счастья! - воскликнул он чистосердечно. -  И  от  гордости,  и  от
восторга, и от благодарности.
   Он взял ее руки и покрыл поцелуями. Для Филипа начались счастливые дни,
которым, казалось, не будет конца.  Они  стали  любовниками,  но  остались
друзьями. В чувстве Норы к Филипу было немало материнского: ей нужно  было
кого-нибудь баловать, бранить, с кем-нибудь нянчиться;  она  была  человек
семейственный и получала  удовольствие  от  того,  что  заботилась  о  его
здоровье и о его белье. Его хромота, доставлявшая ему  столько  огорчений,
вызывала у нее жалость, и эта жалость проявлялась  в  нежности.  Она  была
молода, сильна и здорова,  и  отдавать  свою  любовь  ей  казалось  вполне
естественным. У нее был веселый и жизнерадостный нрав.
   Филип ей нравился, потому что он смеялся вместе с  нею  над  всем,  что
казалось ей смешным, а больше всего он нравился ей потому, что он был он.
   Когда она ему это сказала, Филип весело ответил:
   - Глупости. Я нравлюсь тебе потому, что я человек молчаливый и  никогда
не мешаю тебе болтать.
   Филип совсем не был в нее влюблен. Она ему очень нравилась, ему приятно
было проводить с ней время, его развлекали и занимали  ее  разговоры.  Она
вернула ему веру в себя и залечила раны его души. Ему необычайно  льстило,
что она его любит. Его восхищали ее мужество, ее оптимизм, дерзкий  вызов,
который  она  бросала  судьбе;  у  нее  была  своя  маленькая   философия,
бесхитростная и практичная.
   - Знаешь, я не верю в  церковь,  священников  и  все  такое  прочее,  -
говорила она. - Но я верю в Бога и  думаю,  что  он  на  многое  посмотрит
сквозь пальцы, если только ты не ноешь и по мере сил помогаешь слабому.  И
еще я думаю, что люди, как правило, - очень хорошие, и мне жаль  тех,  про
кого это не скажешь.
   - А как насчет загробной жизни? - спросил Филип.
   - Я, конечно, ничего про нее не знаю наверняка, - улыбнулась она, -  но
надеюсь на лучшее. Во всяком случае, там не придется платить за квартиру и
писать бульварные романы.
   Она обладала чисто женским умением тонко польстить. По ее словам, Филип
совершил мужественный поступок, бросив Париж, когда убедился, что  великий
художник из него не получится. Сам он так и не мог решить до конца, был ли
этот поступок продиктован мужеством или слабодушием, и  ему  было  приятно
сознавать, что она считала его героическим. Нора рискнула заговорить с ним
и о том, что обходили молчанием все его друзья.
   - Очень глупо с твоей стороны так переживать свою  хромоту,  -  сказала
она. Увидев, что он густо покраснел, она все-таки  продолжала:  -  Знаешь,
люди куда меньше это замечают, чем  тебе  кажется.  Они  обращают  на  это
внимание только при первом знакомстве.
   Он молчал.
   - Ты на меня сердишься?
   - Нет.
   Она обняла его за шею.
   - Пойми, я говорю об этом только потому, что люблю  тебя.  Я  не  хочу,
чтобы ты из-за этого себя мучил.
   - Ты можешь говорить мне все, что  тебе  вздумается,  -  ответил  он  с
улыбкой. - Эх, если бы я мог хоть как-нибудь  показать,  до  чего  я  тебе
благодарен!
   Ей удалось прибрать его к рукам и в других отношениях.  Она  не  давала
ему ворчать и смеялась над ним, когда он сердился. Благодаря  ей  он  стал
куда приветливее.
   - Ты умеешь заставить меня делать все, что ты хочешь, -  сказал  он  ей
как-то раз.
   - А тебе это неприятно?
   - Ничуть, я и хочу делать то, что тебе нравится.
   У него хватало здравого смысла, чтобы понимать,  как  ему  повезло.  Он
считал, что она дает ему все, что может дать жена, и  в  то  же  время  не
лишает его свободы; она была самым  очаровательным  другом,  какого  можно
пожелать, и понимала его лучше любого мужчины. Их любовные отношения  были
крепким звеном в их дружбе, не больше. Они ее дополняли, но отнюдь не были
самым для них главным. И потому, что желание Филипа было удовлетворено, он
сделался уравновешеннее, уступчивее. Он чувствовал себя  в  ладу  с  самим
собой. Иногда  он  вспоминал  ту  пору,  когда  был  одержим  безобразной,
унизительной страстью, и сердце его наполнялось  ненавистью  к  Милдред  и
отвращением к себе.
   Приближались экзамены - они волновали Нору не меньше, чем  его  самого.
Он был польщен и растроган ее вниманием. Она взяла с него  слово,  что  он
сразу же явится к ней и сообщит результаты. На этот  раз  он  благополучно
сдал все три экзамена, и, когда пришел  ей  об  этом  сказать,  она  вдруг
расплакалась.
   - Ах, как я рада, я так беспокоилась!
   - Дурочка, - рассмеялся  он,  но  и  его  самого  душили  слезы.  Таким
отношением дорожил бы кто угодно.
   - Ну, а что ты станешь делать теперь? - спросила она.
   - Теперь я с чистой совестью  могу  отдохнуть.  Я  свободен  до  начала
зимней сессии в октябре.
   - Наверное, поедешь к дяде в Блэкстебл?
   - И не подумаю. Останусь в Лондоне и буду тебя развлекать.
   - Я бы предпочла, чтобы ты уехал.
   - Почему? Я тебе надоел?
   Она рассмеялась и положила руки ему на плечи.
   - Потому, что тебе много пришлось поработать. Посмотри  на  себя  -  ты
совсем извелся. Тебе нужны свежий воздух и покой. Пожалуйста, поезжай.
   Он помедлил, глядя на нее с нежностью.
   - Знаешь, я не поверил бы, что это искренне, если бы это была не ты. Ты
думаешь только обо мне. Не пойму, что ты во мне нашла.
   - Ты, видно, решил дать мне хорошую  рекомендацию  и  деньги  за  месяц
вперед, - весело рассмеялась она.
   - Я напишу в рекомендации, что ты внимательна, добра,  нетребовательна,
никогда не волнуешься из-за пустяков, ненавязчива и тебе легко угодить.
   - Все это чепуха, - сказала она, - но я тебе открою тайну:  я  одна  из
тех редких женщин, для кого жизненный опыт не проходит даром.



67

   Филип с нетерпением ожидал возвращения в Лондон. За два месяца, которые
он провел в Блэкстебле, он часто получал письма от Норы. Это были  длинные
послания, написанные размашистым, крупным почерком, в которых она с юмором
описывала маленькие  события  повседневной  жизни:  семейные  неприятности
домохозяйки,  дававшие  ей   богатую   пищу   для   насмешек;   комические
происшествия на репетициях - она была статисткой  в  одном  из  популярных
спектаклей сезона; наконец, забавные приключения с издателями ее  романов.
Филип много читал, купался, играл в теннис, катался на парусной  лодке.  В
начале октября  он  вернулся  в  Лондон  и  стал  готовиться  к  очередным
экзаменам. Ему хотелось поскорее их сдать, - ими кончалась  самая  скучная
часть учебной программы, и студент переходил на практику в больницу,  имел
дело уже не только с учебниками, но и  с  живыми  людьми.  С  Норой  Филип
встречался ежедневно.
   Лоусон провел лето в Пуле - он привез целую папку  эскизов  пристани  и
пляжа. Он получил несколько заказов  на  портреты  и  собирался  пожить  в
Лондоне, пока его не выгонит из города плохое освещение. Хейуорд тоже  был
в Лондоне: он рассчитывал провести зиму за границей, но из лени  с  недели
на неделю откладывал отъезд.
   За последние годы Хейуорд оброс жирком - прошло пять лет с тех пор, как
Филип познакомился с ним в Гейдельберге, - и  преждевременно  облысел.  Он
это очень переживал и отрастил длинные волосы, чтобы прикрывать просвет на
макушке. Единственное его утешение было в том, что лоб у него теперь стал,
как у мыслителя. Голубые  глаза  выцвели,  веки  стали  дряблыми,  а  рот,
потеряв сочность, - бледным и слабовольным. Он все еще, хоть и  с  меньшей
уверенностью, разглагольствовал о том, что собирается совершить в туманном
будущем, но понимал, что друзья уже в него не верят. Выпив  две-три  рюмки
виски, он впадал в меланхолию.
   - Я неудачник, - бормотал он, - и не  гожусь  для  жестокой  борьбы  за
существование. Все,  что  я  могу  сделать,  -  это  отойти  в  сторону  и
предоставить грубой толпе топтать друг друга из-за благ мирских.
   Он давал понять, что  быть  неудачником  -  куда  более  возвышенная  и
благородная позиция, чем преуспевать. Он намекал, что его отчужденность от
жизни вызвана отвращением ко всему пошлому и низменному. Особенно  красиво
говорил он о Платоне.
   - А я думал, что ты  уже  перерос  увлечение  Платоном,  -  нетерпеливо
сказал ему как-то Филип.
   - Почему? - спросил Хейуорд, подняв кверху брови.
   Он не склонен был об  этом  рассуждать.  Хейуорд  обнаружил,  что  куда
выгоднее порой гордо промолчать.
   - Не вижу смысла в том, чтобы снова и снова перечитывать одно и то  же,
-  говорил  Филип.  -  Это  только  один  из  видов  безделья,  и   притом
утомительный.
   - Неужели ты так убежден в своей гениальности, что при первом же чтении
постигаешь глубочайшие мысли философа?
   - А я и не желаю их постигать, я не критик. Я интересуюсь философом  не
ради него, а ради себя.
   - Зачем же ты тогда читаешь вообще?
   - Отчасти для удовольствия - это вошло у меня в привычку, и мне так  же
не по себе, когда я ничего не читаю, как и когда я не курю, - отчасти  же,
чтобы лучше узнать самого себя. Когда я читаю книгу, я обычно  всего  лишь
пробегаю ее глазами, но иногда мне попадается  какое-нибудь  место,  может
быть, одна только фраза, которая приобретает особый смысл для меня лично и
становится словно частью меня самого; и вот я извлек из книги все, что мне
было полезно, а ничего больше я не мог  бы  от  нее  получить,  даже  если
перечел бы ее раз десять. Видишь ли, мне кажется,  что  каждый  человек  -
точно нераскрывшийся бутон; то, что он читает или делает, по большей части
не оказывает на него никакого  воздействия;  но  кое-что  приобретает  для
каждого из нас особое значение и словно развертывает в тебе лепесток;  вот
так  один  за  другим  раскрываются  лепестки  бутона  и  в  конце  концов
расцветает цветок.
   Филипу самому не нравилась эта метафора,  но  он  не  знал,  как  иначе
объяснить то, что чувствует, но пока еще смутно себе представляет.
   - Ты хочешь что-то совершить, ты хочешь кем-то стать, -  пожал  плечами
Хейуорд. - Ах, как это вульгарно!
   Теперь Филип хорошо знал цену Хейуорду. Он был безволен, кокетлив и так
тщеславен, что надо было все время следить за собой, как бы не задеть  его
самолюбия; в его сознании лень безнадежно перепуталась с идеализмом, и  он
сам не  мог  их  разделить.  Однажды  в  мастерской  Лоусона  он  встретил
журналиста, которого очаровала беседа с ним; неделю спустя редактор  одной
газеты прислал ему письмо, предлагая написать  критическую  статью.  Целых
двое суток Хейуорда раздирали сомнения. Он так долго говорил  о  том,  что
намерен заняться журналистикой, что  у  него  не  хватало  духу  сразу  же
ответить отказом, но мысль о какой бы то ни было работе  приводила  его  в
ужас. В конце концов он отклонил предложение и вздохнул свободно.
   - Это помешало бы моим основным занятиям, - сказал он Филипу.
   - Каким занятиям? - безжалостно спросил Филип.
   - Моей духовной жизни, - гласил ответ.
   Потом он принялся с пафосом разглагольствовать о  женевском  профессоре
Амиэле, чьи  таланты  сулили  блестящее  будущее,  но  так  никогда  и  не
проявились; только после его смерти была обнаружена  причина  и  в  то  же
время оправдание его неудач:  гениальный  дневник,  который  нашли  в  его
бумагах. При этом Хейуорд загадочно улыбался.
   Впрочем, Хейуорд все еще мог увлекательно  рассказывать  о  книгах;  он
обладал изысканным вкусом и тонко  судил  о  литературе;  он  питал  также
неиссякаемый  интерес  к  чужим  мыслям,  что  делало  его   занимательным
собеседником. По существу, мысли эти были ему глубоко  безразличны  -  они
никогда не оказывали на него ни  малейшего  воздействия;  он  обращался  с
ними, как с фарфоровыми безделушками, выставленными в аукционном зале:  он
вертел их в руках, любуясь формой и покрывавшей их глазурью, прикидывал  в
уме, сколько они должны стоить, потом, положив на  место,  тут  же  о  них
забывал.
   Но именно Хейуорду суждено  было  сделать  важнейшее  открытие.  Как-то
вечером после соответствующей подготовки он повел Филипа и Лоусона в некий
кабачок на Бик-стрит,  примечательный  не  только  сам  по  себе  и  своей
историей (он был овеян воспоминаниями о знаменитостях восемнадцатого  века
и будоражил романтическое воображение), но и лучшим в Лондоне  нюхательным
табаком, а самое главное - своим пуншем. Хейуорд ввел приятелей в большую,
длинную комнату  с  остатками  былой  роскоши  и  огромными  изображениями
обнаженных женщин на стенах: это были монументальные аллегории, написанные
учениками Гейдона, но табачный дым, газ и лондонские  туманы  углубили  их
тона, и они стали  похожи  на  картины  старых  мастеров.  Темные  панели,
потускневшая массивная позолота карниза, столы красного дерева -  все  это
создавало атмосферу роскоши и комфорта, а обитые кожей сиденья вдоль  стен
были мягкими и удобными. Прямо против входной двери красовалась  на  столе
голова барана - в ней-то и держали знаменитый нюхательный табак.
   Приятели заказали пунш. Они стали его пить.  Это  был  горячий  ромовый
пунш. Перо дрогнуло бы перед  попыткой  описать  его  совершенство;  такая
задача не под силу трезвому словарю  и  скупым  эпитетам  этой  повести  -
возбу